<<
>>

Глава7.гендер и семья

На протяжении большей части человеческой истории социальные акторы идентифицировали себя не в качестве отдельных лиц, а в качестве членов семей или родственных групп. По словам Уолли Секкома, «Люди готовы пожертвовать многим, лишь бы ничто не угрожало непрерывности существования, чести и жизненному уровню их семей В домашнем окружении индивиды до сих пор действуют своекорыстно, но их жестко ограничивает их положение в семье и необходимость поддерживать тесные узы» с другими членами семьи (Seccombe, 1992, р.
23). Именно поэтому незавершенность социологических и исторических анализов обусловлена той мерой, в какой им не удается показать, как семейная идентичность сказывалась на лояльности, интересах и расчетах социальных акторов. Дело здесь не только в том, чтобы сделать предметом изучения женщин самих по себе, но также и в том, чтобы признать необходимость включения гендерной и семейной динамики в построение более точных объяснений исторического изменения во всех предметных областях, таких как образование государства, неравенство и политика правительства. Как и в предыдущих главах, на примере нескольких образцовых работ мы увидим, как лучше всего заниматься изучением гендера и семьи в историческом контексте и как результаты таких исследований могут быть использованы в историко-социологических объяснениях. Исследовательская деятельность исторических демографов сосредоточена на решениях пар вступить в брак и иметь детей; они стремятся выявить факторы, объясняющие темпоральные и географические различия в коэффициентах фертильности (fertility rates). В большинстве этих исследований предпринимаются попытки объяснить личный выбор, как его представляют, например, Кингсли Дейвис (Davis, 1955), Джон Хай- нал (Hajnal, 1965) и Лутц Беркнер (Berkner, 1978); многие, подобно исследователям «достижения статуса», концентрируются на индивидуальных характеристиках, чтобы объяснить различия в доходах.
Эти авторы сравнивают общества, в которых пары образуют нукле- арные семьи (а стало быть, до вступления в брак и появления детей им необходимо накопить достаточно ресурсов, чтобы поддерживать собственное домохозяйство) с обществами, в которых молодые пары могут вступать в брак и иметь детей в более раннем возрасте, так как они могут опираться на поддержку той расширенной семьи, в которой они живут. Эти исследователи показывают, как совместный эффект особенностей наследования и ведения домашнего хозяйства определяет порядок доступа к земле и создает стабильные демографические закономерности18. Этот подход, подобно исследованиям «достижения статуса», тяготеет к тому, чтобы преемственность индивидуальных и семейных практик исследовалась отдельно от национальных и локальных экономических и политических сил, нарушающих и трансформирующих демографические и семейные закономерности, однако в свою очередь также находящихся под влиянием гендера и семьи. Книга историка Лоуренса Стоуна «Семья, секс и брак в Англии, 1500-1800 годы» (Stone, 1977) является одним из первых примеров усилия, направленного на то, чтобы, взяв одну страну на протяжении нескольких столетий, проследить изменения структуры семьи и культурных ожиданий и действительных практик, существовавших у элит и средних классов в отношении брачных отношений и воспитания детей. Стоун объясняет эти изменения в терминах сдвигов, повлиявших на способность государства вмешиваться в дела родственных групп и семей, — того, что он считает колебаниями между либерализмом и подавлением. Если говорить о еще более недавнем времени, Уолли Секком (Seccombe, 1992) рассматривает взаимодействие между темпоральным изменением в рамках семьи — когда ее члены «достигают положения, обеспечивающего средства к существованию», приобретают жизненное пространство (землю и/или жилище), заводят семью, вступают в брак, рожают и растят детей и обеспечивают своих пожилых родителей» (р. 25) — и трансформациями в способе производства. Он прослеживает, как крестьяне (взятые как семьи и как локализованные и региональные классы) корректировали свою фертильность и видоизменяли структуру своих семей, стараясь воспротивиться или смягчить их эксплуатацию землевладельцами.
Таким образом, переход от расширенных (родовых) к нуклеарным семьям и неоднократные попытки максимизировать, а не сократить фертильность оказываются в анализе Секкома результатом появления новых возможностей, созданных наемным трудом для того, чтобы младшие члены родовых семей могли уйти от манориальных ограничений, а их старшие члены — обрести инструмент давления на землевладельцев. Проблематика Секкома дополняет проблематику Шанина, которую мы разбирали в предыдущей главе. Шанин рассматривал размер семьи как данность, описывая, но не объясняя изменения в фертильности, что позволило ему изучить, как практики в рамках семей или отдельных местностей сплавлялись в политическую силу, которая сказывалась на куда более высоком уровне политики. Секком же, напротив, объясняет, как изменения в способе производства (прежде всего, распространение наемного труда в столетия надомной системы и протопромышленности) сказывались на размере семьи и ослабляли расширенные семьи. Как бы то ни было, сосредотачивая внимание на взаимодействии между семьей и способом производства, он упускает то, чем приходится жертвовать на промежуточном политическом уровне. В отличие от Шанина, Секком не показывает, как семейные практики сказывались на тех политических конфликтах, которыми создавались и проталкивались вперед трансформации в способе производства. И все же в следующем томе (Sec- combe, 1993) о промышленной революции он объясняет, как семьи начали выдвигать политические требования контроля рождаемости. Этим самым Секком конструирует причинную модель, объясняющую появление широко распространенных действенных мер по контролю рождаемости и последующий резкий спад фертильности в нескольких (а затем еще и в других, хотя и не во всех) регионах мира — переход, описанный, но не объясненный Йораном Терборном (Therborn, 2004) в его глобальной истории типов семьи XX века. Секком (Seccombe, 1993) отмечает, что действенный контроль рождаемости нуждается в участии обоих партнеров. Опираясь на дневники, письма и редкие очерки государственной и частной жизни Европы XIX века, он показывает, что женщинам не терпелось ограничить размер их семей еще за несколько десятилетий до того, как в этом желании к ним присоединились мужчины.
Усилия женщин не встречали положительного отклика со стороны мужей, отказывавшихся практиковать coitus interruptus (прерванный половой акт), заниматься негенитальным сексом или использовать презервативы, и натыкались на препятствия как со стороны врачей, отказывавшихся обсуждать действенные методы контроля рождаемости, так и со стороны правительств, стремившихся повысить рождаемость, чтобы обеспечить государство работниками, налогоплательщиками и солдатами. И все же к началу XX века во многих странах Западной Европы меры по контролю рождаемости практиковались рабочим классом достаточно эффективно, чтобы значительно сократить рождаемость. Как же это произошло? Секком выявляет факторы, которые преобразили мировоззрение и практики семей рабочего класса. Решающую роль в этом сыграли государства и элиты. В XIX веке супружеские пары из элиты ограничили свою фертильность, показав мужчинам и женщинам из рабочего класса, что подобное возможно и что количество детей — это не вопрос судьбы. Секком подкрепляет эту гипотезу нарративными свидетельствами, обильно цитируя дневники и письма представителей рабочего класса. Во-вторых, изменился экономический расчет супружеских пар из рабочего класса. Как только государства с успехом заставили родителей все больше и больше лет держать своих детей в школах, родители уже не могли наживаться, отправляя своих детей работать. Так дети из экономических активов, начинавших приносить отдачу в возрасте 8-10 лет, превратились в статью расходов, вплоть до достижения ими двенадцати- или четырнадцатилетнего возраста, незадолго до того, как они покидали родительский дом. Хотя введение государством массового школьного обучения и не преследовало цели сокращения рождаемости, именно оно и вызвало данный эффект. Стоило супружеским парам из рабочего класса прийти к согласию по поводу желательности ограничения размеров своих семей, как контроль рождаемости стал политическим вопросом. Терборн заметил (но не объяснил почему), что правительства в Скандинавии, а затем и в ряде других стран приняли курс, упростивший для граждан меры по контролю рождаемости и снижению фертильности.
Ответ Секкома таков: правительственные программы обеспечения контроля рождаемости (или легализации доступа к таковому) были откликом на народное давление. Таким образом, скандинавские правительства проводили прогрессивный курс в отношении контроля рождаемости и прав женщин, потому что их прежняя политика массового образования изменила структуру экономики, трансформировала семейную динамику и привела избирателей из рабочего класса к внесению контроля рождаемости в политическую повестку. Труд Секкома о европейских семьях в период промышленной революции показывает, как можно использовать исчерпывающий анализ документов из повседневной семейной жизни для прояснения динамичного взаимодействия между макроизменениями в экономике и структурными изменениями в семье. Он замечает (однако не прорабатывая этот вопрос до конца), что семьи стали политическими акторами, оказывающими давление на государства и партии, чтобы те отвечали их заботам и шли навстречу их требованиям. Именно на этой проблеме и сосредотачивает свое внимание Джулия Адамс (Adams, 2005). Ее волнует анализ того, как семьи элит защищали и продвигали свои интересы, а также влияние, которые эти усилия оказывали на соответствующие структуры и траектории государств. Адамс проводит связь между семьей и государством, так же как Эмай, которую мы разбирали выше, увязывает семью с капиталистической динамикой. Вслед за Вебером Адамс видит в патримониальном правлении «государство, [в котором] политическая власть и администрирование считаются ‘личной собственностью” правителя» (Adams, 2005, р. 16). Адамс не ограничивается рамками, предложенными Вебером, и привносит в свой анализ гендер и семью, показывая, что главы патриархальных семей в Европе раннего Нового времени не были только лишь индивидами, действовавшими в видах своей личной выгоды и присваивавшими для этого государственную собственность и власть. «Патриархат шире, чем идея [Секкома (Seccombe, 1992)] о некоей форме семьи, характеризующейся главенством мужчины» (р. 31-32).
Вместо этого главы патриархальных семей являлись главами домохозяйств, в которых существовали сложные и переменчивые внутренние отношения, сказывавшиеся на их реальной способности бороться за государственную власть или накапливать богатства. Как и у Секкома, в поле зрения Адамс лежит внутренняя динамика семей эпохи раннего Нового времени, однако в ее анализ включены некоторые стороны, которые упускаются Секкомом и другими исследователями. Она сосредотачивается на отношениях между родителями и детьми и в особенности на дифференцированных статусах и положении старших сыновей, младших сыновей и дочерей. В какой-то мере Адамс удается проникнуть в суть отношений между сиблингами (детьми одних родителей), поскольку с точки зрения амбиций, присущих семьям элит, эти отношения имеют такое значение, какого они не имеют для семей крестьян и пролетариев, изучаемых Секкомом (несмотря на то, что в модели Шанина различия между сиблингами являются решающим элементом формирования межпоколенческой мобильности). Патриархальные семьи не преследовали свои интересы, обособившись от других. Они постоянно наталкивались на сопротивление других таких же семей, конкурировавших за политическую власть и экономическое преимущество. Патримониальные государства Европы раннего Нового времени не имели четко установленных внешних границ. Их институты также не были четко дифференцированы: армии, суды, сборщики налогов, общественные службы, церкви, — все эти государствоподобные задачи, взятые на себя данными протогосударствами, выполнялись конкурирующими и взаимопересекающимися организациями, входившими в состав патриархальных семей. Государства раннего Нового времени по сути представляли собой сплав притязаний и потенциалов семей элит. Проанализировав, каким образом эти семьи стремились обезопасить свои интересы на столь неопределенной и зыбкой почве, Адамс показывает, что динамика образования государства настолько же обязана конкуренции семей, насколько она обязана той разновидности конкуренции между правителями, которая акцен- тируется в модели Тилли (разобранной нами в пятой главе). Сосредоточение Адамс на внутренних отношениях патриархальных семей элиты (и на взаимодействиях их членов) вскрывает некий аспект образования государств, игнорируемый другими учеными, которые не могут исследовать (или зачастую даже признать) семейную и гендерную динамику. Адамс делает вывод, что семьи элиты редко сражались друг с другом за власть и привилегии. Напротив, они шли на компромиссы, составляя договоры и пакты, чтобы поделить между собой государственные доходы и должности, а позднее — маршруты международной торговли и колониальные земли и должности. К этому пониманию Адамс приходит через развернутый разбор случая Нидерландов, которые стали первооткрывателями этого метода семейных компромиссов и тем самым пробились сквозь ряды своих геополитических соперников, построив одну из ведущих военных держав XVII века и создав колониальную империю и торговую сеть, позволившую голландцам на десятилетия достичь экономической гегемонии в Европе. Внимание Адамс к семейной динамике (и ее выделение глав патриархальных семей в качестве ключевых политических акторов в Европе раннего Нового времени) позволяет ей увидеть (как этого не видели предшествующие историки и социологи) новаторский путь Нидерландов в направлении образования государства. Поэтому-то прежние ученые, сосредотачивавшиеся не на семьях, а на индивидуальных акторах, демонстрируют менее завершенную картину процесса образования государств и глобальной экспансии. Книга Адамс высвечивает семейную динамику, однако ее цель отличается от цели Секкома, которого прежде всего интересуют прослеживание и объяснение изменений, с течением времени происходящих с формами семьи. Патримониальные семьи Адамс в исследуемые ею столетия демонстрируют неизменность существования и относительную стабильность своей внутренней структуры и динамики. Вместо этого ее целью является объяснение образования государства. Мунира Шаррад (Char- rad, 2001) избирает иной, хотя и комплементарный подход: ее цель — объяснить разные политики в отношении прав женщин, принятые в постколониальном Тунисе, Алжире и Марокко. Шаррад ставит чисто сравнительную проблему: почему недавно ставшие независимыми бывшие французские колонии Тунис, Алжир и Марокко «в том, что касается семейного права, придерживаются заметно разнящихся подходов?» (Charrad, 2001, р. 2). Она отмечает, что у этих трех стран существовали фундаментальные сходства: все раньше были французскими колониями, являлись мусульманскими странами и были соседями по Магрибу в северо-западной части Африки. Ни в одной из этих трех стран «в 1950-х годах не было опирающегося на широкие слои рядового населения женского движения, требующего расширения прав женщин». Вместо этого «действие семейного права исходило “от верхушки”» (Ibid.). Новое тунисское государство обнародовало законы, налагающие запрет на полигамию, дающие мужьям и женам равные права относительно подачи на развод, расширенные права материнской опеки после развода и права наследования дочерей. В то же время марокканское право кодифицировало исламские практики, дискриминировавшие женщин при разводе, опеке и наследовании. Алжирское «семейное право намертво застряло между реформистскими и консервативными тенденциями на более чем двадцать лет после обретения страной независимости в 1962 году. В течение этого времени планы реформ неоднократно отметались до тех пор, пока в 1984 году не был обнародован консервативный семейный кодекс, верный исламскому праву» (Ibid., р. 1). Разные итоги этих трех стран Шаррад объясняет, рассматривая отношения между государством и племенами, в той мере, в какой они менялись от доколониальной к колониальной эпохе, а потом и к эпохе независимости. Племена — это сплавления расширенных родственных групп, объединившихся для защиты земельных прав и блокирования налоговых требований со стороны доколониальных государств. Племенная динамика несколько отличается от динамики тех патриархальных семей, которыми занимается Адамс, а именно тем, что в состав каждого племени входили множественные главы многочисленных расширенных патриархальных семей. Шар- рад не фокусирует свое внимание на этой внутренней динамике так, как это делают Адамс и Секком. Вместо этого она сравнивает отношения между государством и племенами во всех трех обществах. Итак, относительно сильное тунисское государство в доколониальную эпоху сумело придать некоторую степень единообразия семейному и имущественному праву в племенах, тогда как слабое алжирское государство даже и не покушалось на подобный контроль, позволяя каждому племени править по-своему. В Марокко же слабое государство было более амбициозным и погрязло в нескончаемой и безрезультатной борьбе с племенами. Французский колониализм видоизменил отношения между государством и племенами в каждой из этих стран. Говоря языком Сьюэлла (Sewell, 1996) и Абрамса (Abrams, 1982), колонизация представляла собой насыщенную событиями череду разрушительных, хронических и безрезультатных конфликтов и трансформировала племенные и национальные социальные структуры, как это происходило в этих трех странах и в позднейшие времена борьбы за независимость. Французы, а позднее и движения за независимость союзничали с племенами (или же стремились их ослабить) в рамках стратегий по достижению и сохранению политической власти. Националистические группы сражались не только с французами, но в равной мере и друг с другом. Племена играли потенциально решающую роль, и различные фракции внутри движений за независимость вынуждены были решать, какую именно позицию занимать в отношении семейного права, чтобы завоевать лояльность племен; также им приходилось решать, может ли этот альянс быть стратегически или идеологически оправдан перед другими сторонниками. Таким образом, марокканский король вступил в союз с племенами, чтобы подкосить и французов, и городских националистов. Долгая и жестокая борьба Алжира против французов закончилась появлением политически раздробленного независимого государства, поделенного между светским городским и сельским племенным блоками. На разрешение этого конфликта потребовалось более двадцати лет. Наконец, в 1984 году правительство провело консервативное семейное законодательство в целях усиления поддержки среди сельских племен. Сопротивление городских образованных женщин предшествовавшим консервативным проектам этого законодательства было преодолено с помощью государственного репрессивного аппарата. Ни колонизация, ни борьба за независимость не ослабили племена в достаточной мере и не усилили достаточным образом женщин как политическую силу, чтобы конечный итог был другим. Тунисская политическая централизация доколониальной эпохи перетекла в борьбу за независимость, в которой доминировали городские слои и в центре которой стояла единственная националистическая партия. В этом движении за независимость существовала сельская исламистская фракция, но над ней удалось взять верх (отчасти с помощью французов, предпочитавших иметь дело со светским, а не с панарабским исламистским независимым режимом). Либеральное семейное право отражало ослабление племен в условиях французского колониализма и политического усиления городских слоев, а также централизацию интересов нового тунисского правительства, сформированного после обретения независимости. Шаррад прослеживает изменение режима в эпохи колониализма и независимости, чтобы дать объяснение той разновидности семейного права, которую провозглашал каждый режим. Однако ее картина данной политии получает сложность и точность благодаря признанию той ключевой роли, которую во всех трех странах сыграли патриархальные племена, так же как Адамс позволяет нам лучше понять образование государства благодаря признанию роли патриархальных семей элиты. С точки зрения Шаррад, семейное право и государственная власть (а с точки зрения Адамс, сама структура и потенциал государства) формируются соответственно племенной динамикой и патриархальной семьей. Нуклеарные семьи современной эпохи в отношении государственных программ и политик являются не только реципиентами, но и акторами. То, как работает данное причинное взаимодействие, и его проявляющиеся со временем последствия образуют предмет полемики между Гостой Эспинг-Андерсеном (чей труд по государствам всеобщего благосостояния мы разбирали в пятой главе) и Энн Орлофф и ее сотрудниками. Орлофф (Orloff, 1993) метко критикует Эспинг-Андер- сена (Esping-Andersen, 1990) за то, что последний упускает из виду, каким образом разные режимы социального государства сказываются на гендерных отношениях, укрепляя или оспаривая мужскую власть внутри семьи. Например, Эспинг-Андерсен даже не делает попыток объяснить различия между странами в области обеспечения возможностей ухода за детьми, которые играют более существенную роль в определении степени участия женщин в трудовых ресурсах, чем общий уровень социальных пособий и льгот; не обращается он и к рассмотрению роли женщин в частном (то есть негосударственном) предоставлении социальных благ и услуг посредством их безвозмездного труда. Также Орлофф утверждает, что политические позиции женщин в вопросах социальной политики часто разнятся, поскольку эта политика сказывается на них иначе, чем на мужчинах. Даже в рамках одного типа режима государства всеобщего благосостояния (такого как скандинавская социал-демократическая система) различия в семейной политике, а также вариации в семейных отношениях и в доступе женщин к рынку труда могут вызвать разные последствия с точки зрения доходов, благополучия и автономии женщин в рассматриваемых странах. Притом что в книге «Три мира социального капитализма» (Esping-Andersen, 1990) отсутствовала тема гендерной политики, в своей последующей книге (Esping-Andersen, 1999) Эспинг-Андерсен обращается к решению некоторых вопросов, поднятых Орлофф. Анализируя, как политика, принятая в каждом из трех типов систем социального обеспечения, сказывается на материальных условиях женщин и на совокупности социальных прав граждан, он довольно далеко выходит за пределы своей более ранней книги. Он не занимается выяснением, какие именно перспективы каждый режим открывает для политической деятельности женщин или как политическая мобилизация женщин сказывается на итоговом распределении власти в обществе, а следовательно, и на будущих возможностях сохранить или расширить эти режимы государства всеобщего благосостояния. В результате его анализ оказывается статичным. В нем мало исторической динамики. Стоит только установиться типу режима социального обеспечения, как он тут же оказывает постоянный эффект на гендерные отношения и социальное положение женщин. Женщины в обеих книгах Эспинг-Андерсена — это пассивные реципиенты правительственных программ. Они не являются политическими акторами, и, в результате, его модель не справляется с освещением причин изменений в гендерных отношениях или в области социальных программ, адресно сказывающихся на женщинах, за исключением учета общих изменений в соответствующем режиме социального государства. Один из способов объяснить изменение в гендерных отношениях, происходящее со временем как в семье* так и в государстве, предлагает книга О’Коннор, Орлофф и Шейвер (O’Connor, Orloff, and Shaver, 1999). Они исследуют, как сказывается на женщинах политика государства в трех сферах: рынок труда, денежная помощь и репродуктивные права. Вместо рассмотрения случаев, свойственных каждому типу режима государства всеобщего благосостояния, они сравнивают четыре либеральных режима (США, Канада, Австралия и Британия). Это, с одной стороны, дает им возможность сосредоточить внимание на том, как различия в области гендерных отношений и власти сказываются на политической борьбе (politics) и политическом курсе (policy), а с другой — избежать ненужного влияния совсем иных движущих сил, действующих в консервативных и социал-демократических режимах государства всеобщего благосостояния. В принципе, другие ученые могли бы выполнить подобный анализ и для двух остальных типов режима. Изменения в социальной политике трансформируют политическую жизнь: Эспинг-Андерсен признает этот факт на уровне классов, профсоюзов и партий, но не в случае гендера. О’Коннор с соавторами, показав, как система социального обеспечения сказывается на гендерных отношениях и как эти отношения сказываются на ней, предлагает метод для развертывания исторического анализа того, как изменятся роль женщин в социальной политике с течением времени. Они упоминают о набравшем за последние десятилетия силу рыночном либерализме или неоконсерватизме и отмечают, что сопротивление ему со стороны женщин и союзников мужчин, мобилизующихся по гендерным вопросам, выстраивается и поддерживается совсем иначе, нежели со стороны тех групп, которых Эспинг-Андерсен и другие авторы идентифицируют в качестве наиболее активных по негендерным социальным вопросам. Они приходят к выводу, что в США и Канаде женщины мобилизуются, чтобы заявить претензии, в основе которых лежат юридические притязания на равные права (такие как требования равной оплаты за одинаковую работу в частном секторе), тогда как женщины в Австралии и Британии требуют включения их в существующие программы, выделяющие социальные пособия и льготы, которые изначально были завоеваны профсоюзами и другими классовыми организациями. Подобно Шаррад, Адамс и Секкому, Орлофф и ее коллеги признают, что гендер и семья не могут считаться подкатегорией класса или других категорий. Семейная динамика также не может изучаться обособленно. Если мы хотим заниматься исторической социологией гендера и семьи, нашей целью (как это — различным и порой незавершенным образом — стало целью упомянутых ученых) должны стать прослеживание взаимодействий семейных, экономических и политических структур и выявление тех мест и моментов, в которые акторы способны совершить событийные изменения, создающие почву для дальнейшего конфликта и исторического изменения. В лучших трудах признается, что открытые перспективы для дальнейшего действия зачастую сужаются в разнообразных формах семьи, режимах социального государства и экономических структурах, созданных прежними конфликтами.
<< | >>
Источник: Ричард Лахман. Что такое историческая социология?. 2016

Еще по теме Глава7.гендер и семья:

  1. Социализация и гендер Реакция родителей и взрослых
  2. Гендер и стратификация
  3. Семья и брак в Великобритании Общая характеристика
  4. Гендер и школьное образование
  5. Социальное конструирование гендера как методология феминистского исследования1 (Е. Здравомыслова, А. Темкина]
  6. Основные источники теории социвльного конструироввния гендера
  7. ОБ АВТОРАХ
  8. Семья и политическая жизнь
  9. 2.5. Планирование семьи
  10. Сергей Ушакин МЕСТО-ИМЕНИ-Я: СЕМЬЯ КАК СПОСОБ ОРГАНИЗАЦИИ ЖИЗНИ