<<
>>

III Психологическая школа в социологии

§1

Основатель социологии Конт, высказываясь в пользу близкой ее зависимости от биологии, особенно настаивал на необходимости более детального изучения функций мозга и видел в нем ближайший шаг к построению науки об обществе.

В его время Галль уже сделал попытку локализации в мозгу отдельных центров психической деятельности человека. Этой только стороной основанная им «френология» заинтересовала собой родоначальника «положительной философии». Психология в его время орудовала еще исключительно методом самонаблюдения, психофизики не существовало. При таких условиях немудрено, если Конт принужден был ограничить свою попытку найти социологии психологические основы скромной главой, заключавшей в себе одну передачу основных положений Галля, в частности его попытки приурочить к переднему и заднему мозгу умственные и аффективные явления человеческой психики. Милль, как и можно было ожидать от последователя философии Гамильтона, поставил в особую вину французскому мыслителю его систематическое игнорирование результатов, достигнутых шотландскими психологами и в значительной степени воспринятых Кантом. Можно было бы ожидать, что в Англии, где формулирован был впервые этот протест, и зародится психологическая школа социологии. Было основание думать, что Герберт Спенсер, посвятивший в своей «Системе синтетической философии» целых два тома изучению основ психологии, на ней и построит здание обновляемой им абстрактной науки об обществе. На самом деле не последовало, однако, ничего подобного, и в обобщениях Спенсера, в его учении об общественном организме, биология была призвана играть неподобающую ей роль ближайшего фундамента обществоведения. Между тем, в области конкретных наук об обществе, прежде всего в науке об языке, стала чувствоваться все более и более потребность в восхождении к данным психологии. Одному из берлинских филологов — Штейнталю — пришло на мысль основать даже целый журнал, посвященный изучению тех особых явлений, которые в наше время обозначаются термином междуумственных (intermentaux), и для которых в Германии придумано было название, как я полагаю, не вполне удачное,— «народной психологии» (Volkerpsychologie).
Ближайший сотрудник Штейнталя, Лацарус, стал читать одновременно лекции о народной психологии в Берлинском университете и старался, между прочим, применить в них статистический метод к подсчету явлений психического порядка.

В возможности такого распространения статистического метода с мира материальных явлений на область психических, впрочем, сразу высказано было сомнение в среде даже тех экономистов, которые, как, например, Адольф Вагнер, не прочь считаться с психическими факторами при установлении законов экономики.

За наукою о языке наука о народном хозяйстве первая испытала на себе влияние этого нового психологического направления. Австрийская школа, с К. Менгером и Бем Баверком во главе, представила в своих сочинениях довольно убедительные доказательства пользы такого расширения основ политической экономии. Но на этом пока остановилось в Германии движение в пользу обновления общественных наук с помощью психологии. Нельзя сказать того же о Франции и Соединенных Штатах Северной Америки. Более или менее независимо от движения, начало которому было положено в Германии, Тард еще в 1881 году в статье, появившейся в «Философском Обозрении» Рибо, заговорил о необходимости психологического метода в политической экономии179. Тому же Тарду, при критике итальянской школы криминальной антропологии, не раз приходилось останавливаться на мысли о необходимости принять при построении науки уголовного права в расчет те междуумственные влияния, которыми обусловливаются преступные действия толпы, получающие, смотря по успеху или неуспеху, характер то революции, то мятежа.

Основное сочинение Тарда, излагающее его точку зрения на природу всех социальных явлений вообще, цепь повторений или подражаний, появилось всего-навсего в 1890 году, достаточно давно, однако, чтобы оказать воздействие и на того из американских психологов, взгляды которого на характер междуумственных явлений всего более приближаются к учениям французского мыслителя. Говоря это, я имею в виду Марка Бальдвина, профессора в университете Принстон и автора двух весьма выдающихся сочинений: «Умственное развитие в ребенке и в расе» и «История человеческого разума».

Последняя вышла и на французском языке под заглавием: «О социальной и нравственной интерпретации принципов умственного развития». ЕСЛИ прибавить к двум названным писателям американского социолога Гиддингса и несколько молодых криминалистов-антропологов, в частности итальянцев Сигеле и Росси, то мы почти исчерпаем список лиц, оставивших сколько-нибудь серьезный след в сфере обновления абстрактного обществоведения на психологической основе.

Из названных нами писателей ни один, разумеется, не заслуживает большего внимания со стороны социологов, чем Габриель Тард. Ему принадлежит и честь почина, и широкое применение самостоятельно выработанной доктрины к разнообразнейшим сферам общественности, как то: к праву, к политике и к экономике.

Взгляды Тарда нашли впервые систематическое выражение себе в известном трактате Тарда, озаглавленном «Законы подражания». «Надо объяснять ход истории,— пишет Тард,— не какими то высшими причинами, а человеческими действиями (с. 2 “Законов подражания”). Нам одинаково чужд,— продолжает он,— и мистический идеализм, сказывающийся в толковании исторических событий высшими причинами, и банальный индивидуализм, состоящий в объяснение социальных явлений капризами великих людей. На наш взгляд, эти изменения объясняются появлением, пожалуй, до некоторой степени случайным, но только по отношению к месту и времени, великих идей и более или менее значительного числа и мелких и крупных, и простых и сложных, нередко проходящих незамеченными при их появлении и весьма часто остающихся анонимными; общее всем им то, что они всегда по существу содержат в себе новизну. Я зову их потому,— пишет Тард,— открытиями или изобретениями». Говоря это, наш философ имеет в виду всякое изменение, всякое усовершенствование, как бы ничтожно оно ни было, и притом во всякого рода общественных феноменах — в языке, религии, политике, праве, промышленности, искусстве... Преемственная связь, обыкновенно допускаемая между историческими изменениями, сводится в глазах Тарда в своем источнике к ряду новых идей, ряду длинному, но прерывному, в котором соединительной связью являются акты подражания.

Во всех общественных изменениях необходимо поэтому признать отправным пунктом обновляющую мысль; она приносит с собою удовлетворение назревшим потребностям. Это новшество распространяется в обществе путем обязательного или добровольного подражания, сознательного или бессознательного, и с большей или меньшей скоростью, наподобие световой волны (ibid., стр. 3). Все общественные явления обязаны своим возникновением взаимодействию открытий и подражаний. Последние своего рода реки, стекающие с гор, представляемых открытиями. Такая точка зрения может показаться своего рода идеализмом, пишет Тард, но такой идеализм тем отличается от того, какого придерживаются философы истории, что состоит в объяснении событий идеями их виновников, а не идеями самого историка.

Сводя источник социальных явлений к взаимодействию открытий и подражаний, Тард правильно указывает на необходимость положить в основу общественной науки не столько учение о живом организме, т. е. биологию, сколько учение о природе междуумствен- ных процессов, т.е. общественную психологию.

Подобно тому как для биологии основной посылкой является закон неуничтожаемое™ материи и сохранения энергии, закон, взятый на прокат у наук физико-химических, так точно для социологии имеется ныне возможность заимствования основных ее посылок из ближайшей к ней в иерархическом порядке психологии. Объяснение всего порядка социальных явлений взаимодействием открытия и подражания дает ключ к пониманию и так называемой роли личности в истории, и самого генезиса общественных структур, как переходящего в привычку ряда подражаний. Но заканчивается ли раскрытием в области общественной жизни роли открытия и подражания вся задача социолога? Тард и его единомышленники, по-видимому, готовы были одно время ответить на этот вопрос утвердительно. Полемизируя с Дюркгеймом, Тард ставит ему в вину желание приискать для социальной науки какие-то особые законы, ей исключительно свойственные. Для самого Тарда социология не более как коллективная психология180.

Если бы это было так, если бы социальная наука имела дело только с повторениями в форме подражаний, то ею, очевидно, нельзя было бы считать нечто иное, как статистику, разумеется, под условием применения метода подсчета и к нравственным явлениям.

Найдутся, разумеется, и в прошлом писатели, утверждавшие, что «история не более как продолжающаяся статистика, а статистика — остановившаяся история» (фраза Зюсмильха). Но понимаемая в смысле статистики — социология, как я полагаю, едва ли в состоянии дать нам какое либо определенное представление о прогрессе.

Писатели, как Тард, поэтому, мне кажется, совершенно логично, во-первых, не признают прогресса непременным условием жизни обществ, а во-вторых, отрицают необходимость того, чтобы различные русла, по которым протекает жизнь отдельных народов, направили свое течение в одном и том же смысле. Конечно, самый прогресс накопления открытий и их усвоение обществом, благодаря подражаниям, уже говорит в пользу поступательного движения, но в каком направлении последует это движение и какова конечная его цель, на это можно ответить, пишет Тард, только такими общими положениями, как все большее и большее господство человека над природой, все большая и большая утилизация ее сил взамен сил человеческих. Мы вправе также признать вытекающими отсюда последствиями, например, численное увеличение класса лиц, располагающих досугом и, следовательно, способных посвятить свои силы другим задачам, помимо простого обеспечения личного существования и продолжения породы. Дальше таких общих заключений едва ли можно дойти, сосредоточивая всю работу социолога на одной классификации явлений в группы изобретений и подражаний.

Я полагаю далее, что психологический метод бессилен объяснить причину, по которой две или несколько гражданственностей, никогда не входивших между собой в культурный обмен и не имеющих общего источника происхождения, проходят одинаковые стадии развития. Такой факт прямо и отрицается сторонниками психологической школы.

Метода, состоящая в классификации всех общественных явлений в две группы — открытий и подражаний, не останавливается ни перед какими трудностями. Она не видит даже противоречия себе в том факте, что инициатором движения иногда является не индивид, а толпа.

Тард прямо допускает возможность такой перемены ролей: гипнотизируемые сомнамбулы могут гипнотизировать других в свою очередь. Миллионы людей в таком случае производят коллективное внушение своим медиумам и ведут их за собой (Les lois de limitation, стр. 94). В этом лежит, по мнению Тарда, объяснение революции.

Но, взявшись все истолковать, теория подражания поставлена в необходимость не раз делать совершенно произвольные допущения. Так, на вопрос, почему в разных местностях, помимо прямого воздействия их друг на друга, возникли те же общественные структуры, Тард отвечает указанием на то, что в каждом данном случае произведен был цикл открытий, самых разнообразных и несходных; но из этих открытий привились, в силу подражательного процесса, только те, которые отвечали действительной нужде, т. е условиям физической среды и психическому уровню населения (ibid., с. 51). Но мы видим, что здесь место объяснений занимают произвольные допущения.

Благодаря такому ряду не допускающих проверки гипотез, теория взаимодействия открытия и подражания становится совершенно неуязвимой. Стоит только допустить, во-первых, сходство людей с автоматами или с сомнамбулами, во-вторых, беспредельность их общения в доисторический период, в-третьих, возможность обратного гипнотического воздействия толпы на медиума, и в истории человечества не окажется ни одного необъясненного факта, если только считать объяснением простое указание на инициатора и на подражателей.

Единство истории, допущение факта поступательного движения человечества и при отсталости тех или других народов, так как последние рано или поздно принуждаются к восприятию высшей культуры,— мысли, которые резко расходятся с решительным скептицизмом Тарда насчет возможности установить общие стадии человеческого прогресса. В одном из своих сочинений, в «Этюдах по социальной психологии», он даже сравнивает общие формулы подобного рода с какими-то круговыми билетами, выдаваемыми железнодорожными обществами. Я не вижу особой силы в таком уподоблении и не могу даже открыть ближайшего повода к нему. Ведь о круговращательном движении не заходит более речи со времени известных «ricorsi» Вико: если Конт и его последователи говорили о смене теократической эры сперва метафизической, а затем эрою положительного знания, то им, разумеется, и в голову не приходит возможность возвращений, когда бы то ни было, к отправным пунктам развития. Едва ли также провозвестники закона общественной дифференциации, со Спенсером во главе, предвидят в будущем поворот к прежнему безразличию общественных органов.

В отрицании единства истории, т.е. общности культурного развития, и в допущении безграничного действия подражания лежит, как мне кажется, источник всех особенностей разбираемой нами теории. Для нас небезынтересно задаться вопросом о том, чем вызвана была в ее провозвестнике Тарде эта не скажу — односторонность, а близорукость. Сложность общественных явлений и зависимость поступательного хода социологии от успехов конкретных наук объясняет нам причину, по которой любой из современных деятелей в этой области неизбежно ищет в той или другой из этих частных дисциплин указаний на метод, какого должна придерживаться и аб- страстная наука об обществе. Многие из современных нам социологов оперируют по преимуществу или этнографическим материалом, или данными экономической истории. В отличие от всех их, Тард всего более заинтересован недавними успехами, сделанными совокупностью тех научных дисциплин, которые в остатках материальной культуры и в данных языка думают найти ключ к пониманию нашего доисторического прошлого. Его внимание привлекла также статистика, которой ему долгое время пришлось заниматься в качестве руководителя статистических работ при министерстве юстиции. Такими личными пристрастиями, до некоторой степени обусловленными избранной им специальностью, я только и могу объяснить, что в главе, отведенной вопросу: «что такое история», Тард говорит нам исключительно об археологии и статистике, в частности, о пользе, какую может оказать для истории и социологии усвоение ими метода, присущего названным наукам. Говоря об археологии, Тард, по-видимому, не прочь обнять этим именем все науки, изучающие доисторию с помощью переживаний, будут ли этими переживаниями учреждения, обычаи, поверья и т.д. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что его точка зрения на археологический метод определилась всецело работами тех до-историков, которые ограничивают свою задачу изучением материальных остатков исчезнувших обществ. По непонятной для меня странности, автор «Законов подражания» считает таких археологов работающими в наиболее научных условиях, благодаря самой невозможности поставить себе известные задачи, как то: определить время и народность тех могил, в которых найдены изучаемые ими предметы.

Если спросить самих археологов, то они едва ли признают это преимуществом; в противном случае они не направляли бы своих усилий на решение вышеуказанных вопросов. И в самом деле, какое превосходство признать за таким методом, сравнительно с методом историческим, при котором число неизвестных доведено до минимума, и исследователь имеет дело с рядом воздействующих друг на друга фактов и отношений?

Только благодаря несовершенству своих приемов, могли некоторые археологи, и то в начальный период развития самой науки, строить гипотезу насчет широкого общения, якобы существовавшего между доисторическими народностями. Оно допускалось на том слабом основании, что у длинного ряда племен, не входивших между собою в культурный обмен, открыты были однохарактерные орудия, сперва из неполированного, затем из полированного камня. Тард, к моему немалому изумлению, считает такие догадки научными. Он склонен видеть в них подтверждение дорогой для него теории. «Археологи,— пишет он — занимаются чистой социологией, потому что разрытые ими мертвецы остаются для них тайной, и одни творения этих мертвецов, продукты архаических идей и потребностей, подлежат их анализу. Они, согласно идеалу Рихарда Вагнера, слушают музыку, не видя оркестра. Я знаю, что это для них тяжкое лишение; но время, уничтожившее трупы живописцев-писателей, надписи которых они разбирают, фрески, торсы, вазы и палимпсесты, которых они истолковывают, оказало им существенную услугу: оно позволило им выделить, что есть истинно-социального в человеческих фактах, и устранить все, что есть в них только жизненного... Для археологов история, упрощенная и преобразованная, вся сводится к явлениям и развитию, к соперничеству и конфликту оригинальных идей, потребностей и открытий, которые, таким образом, становятся для них истинными агентами человеческого прогресса» («Les lois de l’imitation», с. 113-114).

Итак, для Тарда имеет особую цену археологический метод, позволяющий построить, как он справедливо замечает, общественную палеонтологию. Наука эта, во всяком случае, оперирует фактами, менее прочно установленными, чем «сравнительная история обществ». Но для Тарда эти соображения не имеют силы. Данные этнографии, этнологии, истории права и построенное на основании их сравнительное изучение древних обществ ни на минуту не останавливают на себе его внимания. Для него, очевидно, имеют большее значение догадки археологов и мифологов о доисторическом общении всех народов, якобы раскрываемом сходством орудий каменного века, а также существованием странствующих сказаний, обошедших собою весь мир, но имевших некогда свою родину,— где именно, все еще остается неизвестным или, по крайней мере, спорным.

К счастью, в среде мифологов, как и в среде сравнительных историков народной словесности, резче и резче сказывается стремление найти, взамен одного, ряд первичных очагов и отправных пунктов развития мифов и легенд. Едва ли кто станет говорить в наши дни,— особенно с тех пор, как Тейлор доказал чуть не повсеместное господство анимизма,— о том, что этот анимизм — продукт мирового процесса подражания. Едва ли также кому-либо придет в голову объяснять заимствованиями, положим, из рыцарской поэзии те многочисленные намеки на феодальные порядки, какие рассеяны в японских сказках, обнародованных Митфордом. Я полагаю поэто му, что сравнительным мифологам и фольклористам необходимо признать, наряду с подражанием, возможность не раз повторяемого открытия одних и тех же поэтических образов и сюжетов, другими словами, сходных по существу сказаний. Их странствия будут локализированы, и близость отдельных циклов легенд и мифов друг к другу найдет объяснение себе в общности физической и нравственной среды, по крайней мере, на низших ступенях культуры.

Не на одном, впрочем, археологическом методе выработал Тард свою точку зрения на общество, как на «совокупность существ, участвующих в процессе подражания» или «унаследовавших те черты, которые у них являются общими, благодаря копированию одного и того же старого оригинала». Тому же, невидимому, научила его и статистика. Если, говорит он, история все более и более становится наукой, то она обязана этим прежде всего археологу, затем статистику. Как археолог, так и статистик бросают на человеческие факты абстрактный и безличный взгляд. Они интересуются не индивидами, а их созданиями или, вернее, поступками, в которых раскрываются нужды и идеи, им присущие (с. 114). Чем на самом деле занимается статистика, продолжает Тард, как не подражательным воспроизведением раз сделанных открытий? (с. 115). Увлекаясь статистическим методом и забывая о сложности социальных явлений, Тард утверждает даже, что с помощью статистических таблиц можно обнаружить обособленное действие одной какой-либо социальной причины. Ничто, пишет он, так не поучительно, как хронологические таблицы статистиков. Они раскрывают перед нами возрастание или падение той или другой потребности, а также того или другого верования или желания. Вот почему статистический метод — метод социологический по преимуществу. Но только создание нравственной или, точнее, психологической статистики, отмечающей возрастание и убыль в индивидах специальных верований и желаний, способно открыть, по мнению Тарда, действительный и глубокий источник того, что скрывается за цифрами, доставляемыми нам обыкновенной статистикой (с. 118). Впрочем, наш автор, по-видимому, не вполне уверен в возможности такой «психологической статистики»; отсюда добавочное предложение: «Если бы она была возможна». Тард обращает также внимание на то, что весьма часто действия, выражаемые одной и той же цифрой, имеют различный удельный вес. Намеченная особенность не есть, однако, как думает Тард, последствие несовершенства употребляемых приемов, а вытекает из самой сложности социальных явлений. При ней неудивительно, если одной цифрой выражается нередко и сумма, и разность многих воздействующих друг на друга фактов.

Являясь сторонником статистического метода, Тард в то же время решительно расходится с той оценкой, какую давал ему Кетле. Последнего интересовало постоянство раскрываемых с помощью статистики социальных явлений: постоянство в числе браков, рождений и т. д., Тарда, наоборот, рост или убыль известных верований и желаний. Он думает, например, что по числу продаваемых книжными магазинами изданий легко составит себе определенное представление об умственном и нравственном подъеме или, наоборот, застое отдельных наций.

Но цифры прироста или убыли числа продаваемых книг служат показателем не для одних верований и желаний данного общества, но для всей суммы экономических, политических, умственных, художественных и религиозных интересов, притом не того или другого народа в частности, а всей совокупности культурных наций. Цифра, означающая собою так много, не способна дать никакого определенного указания. И нам остается поэтому настаивать на мысли, что статистический прием может только укрепить уверенность или, наоборот, породить сомнение в правильности выводов, независимо от него установленных.

Познакомив читателей со своим методом, Тард переходит к формулированию самих «законов подражания». Первым из них он считает тот, в силу которого «всякий поток заимствования, вызванный счастливым открытием, необходимо проходит три стадии: во-первых, медленного распространения, благодаря затрате сил на борьбу с существующим, затем быстрого роста в геометрической прогрессии, наконец, постепенного перехода к норме».

В 1897 году выдвинута Тардом между изобретением и подражанием средняя промежуточная стадия — «всемирного противоположения», а с переходом в новое столетие явилось у нашего автора желание построить по системе трех стадий и свою историю человечества, в которой первый период представлялся бы, как он говорит, эпохой хаоса, случайных открытий и начинающегося подражательного процесса, а последний — неопределенным будущим, в котором и социалистические теории, пожалуй, найдут свое осуществление181. Даже не хочется верить в серьезность Тарда при установлении этих периодов. В самом деле, между доисторией и туманным будущим что поставить, как не историю? Тард получил, таким образом, возможность отнести в отдаленнейшее прошлое самое происхождение утверждаемого им процесса вселенского подражания и в столь же неопределенное будущее — реализацию всех систем перестройки общества на началах, которым он, очевидно, сочувствует только в теории, не веря их торжеству на практике.

§2

Можно было бы думать, что, поставив во главе всех других методов метод статистический и признавши его социологическим по преимуществу, Тард в ближайших главах своей книги о законе подражания сделает попытку применить его к рассматриваемым им вопросам. На самом деле он орудует совершенно другим приемом, исконным методом всех социологов, методом сравнительным. Я, разумеется, нимало не призван поставить ему в вину такую практику, но спешу отметить эту резкую и в данном случае счастливую непоследовательность. Сравнительный метод Тарда, впрочем, ближе к методу сопоставительному, чем к историко-сравнительному, преимущества которого мне едва ли нужно доказывать снова, так как я не раз уже возвращался к этому вопросу182.

Тард прогуливается по всей истории человечества, перескакивая непосредственно от Египта и Греции к современной Франции и к Соедин. Штатам. Он также весьма склонен заключать от последующего к предыдущему, например, от порядков, какими произошло объединение провинциальных кутюмов во Франции XVI века, к возникновению в отдаленной древности местных обычаев из семейных. Вообще его фантазия не останавливается перед недоступной стеной, отделяющей нас от эпохи происхождения древнейшего языка, древнейшей религии, древнейшей власти и древнейшего права. Вместо научного ignoramus, он смело пишет: древнейший язык был языком семьи, или все религии были на первых порах религиями семейными, или древнейшая власть была власть семейного старейшины, или еще — древнейшим обычаем был семейный обычай. Все эти допущения необходимы для его теории; без них она лишается своего исторического фундамента. В самом деле, чтобы обратить весь процесс развития в поток подражания, необходимо допустить, что открытие произошло однажды в тесно ограниченной среде и затем разлилось по всему свету.

При всех несовершенствах методологических приемов Тарда, которым недостает той историко-сравнительной проверки, к какой приучили нас лингвисты, мифологи и новейшие историки нравственности, права и экономики, эти приемы по существу остаются научными. Они общи ему со Спенсером и всеми теми, кто пошел по следам великого английского мыслителя. В своих позднейших сочинениях Тард подчас так близко следует за Спенсером, что есть повод говорить о подражании им методу автора «Системы социологии». Так, в книге «Об общественном мнении и толпе» Тард старается провести тот взгляд, что доселе удержавшийся обычай взаимных визитов — не более как переживание того, в силу которого вассалы приносили сюзерену в определенные дни подарки курицами, яйцами и т. д. К сожалению, против такого объяснения говорит, во-первых, то, что от старинного обычая уцелела только одна его половина, а во-вторых, то, что из одностороннего он сделался двухсторонним. Но, увлекаемый своей фантазией, Тард пренебрегает этими деталями. Он с уверенностью говорит о такой трансформации и о таком переживании, как об одном из доказательств значения, какое беседа и светские отношения играли в выработке общественного мнения.

С помощью сопоставительного метода, одинаково далекого и от исторических параллелей, делаемых историками культуры, и от подсчета статистиков, Тард пытается обосновать целый ряд весьма интересных обобщений, называемых им «законами подражания». Некоторые из его мыслей настолько очевидны, что проникли в общественное сознание гораздо ранее его трудов. Положим, хотя бы то наблюдение, что низшие подражают высшим и младшие — старшим. Заслуга Тарда состоит в том, что он свел эти наблюдения в систему, подкрепил их некоторыми примерами, указал возможность исключений и объяснил источник последних. Таким образом, в главах, отведенных им рассмотрению как логических, так и нелогических подражаний, мы встречаемся с целым рядом более или менее доказанных положений касательно того, как совершается тот подражательный процесс, которому общество обязано и своей теперешней структурой, и начинающейся трансформацией последней. Автор различает прежде всего причины физические и причины социального порядка. Поток подражания зарождается при участии тех и других, но Тард сознательно оставляет без освещения первые и занимается только последними. Он разделяет их на две группы — логических и нелогических. Первые имеют место в том случае, когда люди начинают подражать известному новшеству, так как оно признается ими более полезным и верным, чем доселе державшаяся практика. Вторые не требуют такого условия. Обыкновенно оба порядка причин встречаются одновременно, и преимущество не всегда остается на стороне логических. Заимствуется всегда идея или хотение, порождаемые верованиями и желаниями (с. 159,163). Заимствование происходит или таким образом, что новое вытесняет старое, или так, что оно только присоединяется к старому. Отсюда возникновение как «логических поединков, так и логических союзов» (термины, придуманные самим автором, с. 167). Тард рассматривает отдельно и те, и другие. История обществ с психологической точки зрения и изучаемая не в ее общем, а в частностях, говорит он, представляется не более цепью логических поединков и логических союзов. В этом можно убедиться и на истории языка, в котором не сразу приняты были те или другие окончания, или дано предпочтение тому или другому слову для выражения того или другого понятия. Автор ссылается при этом на пример романских языков, из которых итальянский принял для множественного числа окончание і, а испанский — s. Те же логические дуэли, несомненно, предшествовали в глазах Тарда выбору между различными породами допускающих приручение животных, или еще переходу от одного способа передвижения к другому. Мысль эта, впрочем, настолько очевидна, что едва ли стоит на ней настаивать. Так же несомненно и то, что люди дают предпочтение при такой логической дуэли тем мыслям, которые всего более отвечают их желаниям, их надеждам, или более успокаивают их опасения. Принятие одной мысли весьма часто равнозначительно отрицанию другой, даже тогда, когда обе отвечают двум разным потребностям. Тард приводит пример открытия пороха, распространение которого сделало бесполезным укрепленные замки и тяжелые воинские доспехи. Весь этот анализ представляет, может быть, известный интерес для психолога, но он едва ли много привносит с собою нового в область социологии. Более Интересно то, что Тард говорит о переходе индивидуального, как он выражается, поединка тез и антитез, в социальный. Последний, говорит он, начинается только по окончании первого. Всякому акту подражания предшествует колебание насчет выбора в уме индивида. Подражание начинается только тогда, когда человек принял известное решение. Раз индивидуальные сомнения исчезли, еще не значит, что с ними сделались невозможными колебания со стороны общества; наоборот, общественная нерешительность тут только и начинается. Все, что в настоящее время пользуется признанием, вошло в нравы и верования, было некогда предметом оживленных прений. Любое правило грамматики, любая статья кодекса, любой конституционный принцип являются продуктом мирного соглашения, кладущего конец жаркой полемике. Социальный поединок, пишет Тард, разрешается трояким порядком. Первый лежит в устранении одного из противников. Оно достигается не чем иным, как успехами другого. Так, едва финикийское письмо стало распространяться в широких сферах, как вместе с тем началась замена им клинообразного. Таким же образом фотогеновой лампе стоило только сделаться известной, чтобы вывести из употребления масляную лампаду. Но наступает момент, когда успехи наиболее счастливого соперника останавливаются перед увеличивающейся трудностью сразить врага; тогда,— и в этом надо видеть второй исход логической дуэли,— вмешательство авторитетного посредника решает победу в том или другом смысле. Так, выбор Константина решил в пользу христианства соперничество боровшихся в империи религий. Наконец, третий исход — это примирение противников или вежливое устранение одного из них, благодаря появлению на свет нового открытия или нового изобретения. Так, открытие Гарвэ системы кровообращения положило конец долгим спорам анатомов XVI столетия, а астрономические открытия, вызванные телескопом, решили в пользу пифагоровой гипотезы и вопреки последователям Аристотеля вопрос о вращении Земли вокруг Солнца. И всегда успокоение умов наступало как бы чудом с момента, когда новое открытие делало праздным логическое столкновение боровшихся ранее точек зрения. Так, постоянный антагонизм стремлений и интересов в отношениях, существовавших между хозяевами и рабами, уступил место соглашению между ними только с момента и по мере того, как новые открытия сделали возможным утилизацию сил природы: ветра, воды, пара — к большой выгоде обеих сторон.

Логическая дуэль является скорее исключением, нежели общим правилом. Процесс развития совершается не столько в форме замены одних идей другими, сколько присоединением новых идей к старым. Языки составились путем приобщения к старым новых слов, новых форм глагола, выражавших не передаваемые ранее оттенки мысли. При своем появлении на свет они не встретили отпора со стороны прежних слов и форм глагола. То же можно сказать о постепенном накоплении мифов и легенд, из которых сложились верования или обряды, отвечавшие на новые запросы жизни, регулировавшие отношения, еще не подчинявшиеся никакому правилу. Тард предлагает различать двоякого рода накопление идей, смотря по тому, предшествует ли оно или следует во времени за логическим поединком. В первом случае достаточно, чтобы накопляемые идеи не противоречили друг другу, во втором необходимо, чтобы они служили подтверждением одна другой. Он проводит также известную грань между открытиями, которые могут накопляться беспредельно, и такими, которые не допускают такого безостановочного численного роста. Так, в религиях, которые заключают в себе две части: повествовательную, или легендарную, и догматически-об- рядовую, первая допускает безграничное накопление, тогда как вторая необходимо ограничена в своей сфере ввиду того, что новые догматы не могут быть введены без того, чтобы не вступить в коллизию с прежними, раз эти прежние получили обрядовое выражение. Невозможно поэтому неограниченное удлинение Символа веры, но ничто не препятствует безграничному обогащению агиографии и церковной истории183.

В главе о нелогических воздействиях Тард старается обосновать ту мысль, что подражание всегда идет от внутреннего к внешнему и от низшего к высшему, от низших классов к высшим, от провинций к столицам. Наш автор довольно подробно останавливается

на доказательстве этого положения. Он показывает, например, что обряды заимствуются после догматов, процессуальные порядки — после юридических принципов, и говор народа — после выражаемых на нем мыслей. Как я сказал уже, метод Тарда исключает необходимость историко-сравнительной проверки. Немудрено поэтому, если против его положения можно привести ряд фактов, столь же убедительных, как и те, какие выставляются им в его пользу. Кому не известно, например, что в России в эпоху Петра европейские заимствования начались с бритья бороды и устройства ассамблей, да еще с ношения немецкого платья, т. е. с чисто внешних форм быта, к которым чуть не век спустя присоединились и некоторые руководящие идеи европейской гражданственности. Столь же несомненен факт изменения религиозной реформой Генриха VIII и Елизаветы скорее внешней стороны католицизма, нежели внутренней. Опять-таки ' проходит около столетия, прежде чем в лице нонконформистов, пресвитериан, браунистов и баровистов, баптистов и других передовых сект протестантизма английская религиозная мысль окончательно разрывает связь с догматами католической церкви. Только поверхностному наблюдателю придет на ум считать принципы английского парламентаризма вполне усвоенными европейским континентом уже с начала XIX столетия; ведь усваивали охотно один его внешний облик — систему представительства, верхнюю и нижнюю палату и т.д., отнюдь, однако, не его сущность. Чтобы убедиться в этом, стоит только вспомнить, что основу английского парламентаризма составляет принцип самоуправления общества, самоуправления, столько же местного, сколько общего, тогда как в большинстве так называемых конституционных монархий и республик все еще держится административная централизация, бюрократическая система.

Если бы кто пожелал доказать как раз обратное тому, что утверждает Тард, то ему всего легче было бы сделать это на почве изучения истории религий. Что такое в самом деле римский синкретизм,— это перенесение в пантеон Вечного города богов всего мира,— как не доказательство тому, что в деле распространения религиозных верований обрядовая сторона далеко не является предметом позднейшего усвоения. История распространения христианства в России, начиная с послов Владимира, которые отдают предпочтение православию ввиду благолепия его культа, и кончая современными инородческими племенами, усвоившими почти исключительно одну обрядовую сторону христианства, также не говорит в пользу того положения, что заимствование идей является первым по времени.

Мы могли бы привести не мало данных в доказательство того, что порядок, в котором совершаются заимствования, крайне изменчив и едва ли может улечься в те тесные рамки, какие ставит ему Тард.

Тард старается объяснить все явления, связанные с поступательным движением общества, опять-таки мнимым законом замены периода господства обычая периодом господства моды и позднейшим переходом самой моды в обычай. Автор «Законов подражания» тратит не мало усилий на раскрытие,- одинаково, и в развитии языка и религии, и в преемстве политических учреждений, законов, обрядов, экономических порядков, нравов, искусств — подтверждения построенной им гипотезы. Троичность и на этот раз берет в его уме перевес над пристрастием к парным классификациям. Пример Гегеля, очевидно, оказался для него столь же заразительным, как и для большинства прежних последователей немецкого мыслителя.

Для Тарда подражание равнозначительно повторению, для меня оно является своего рода модификацией. Французская пословица, говорящая «n’imite pas qui veut», т.е. подражает не всякий желающий, только передает один из оттенков моей мысли. В подражаемом обыкновенно видят не его действительную природу, а торжество известных принципов, дорогих подражателю. Вошедший в России в употребление термин «органические заимствования» довольно верно передает мою мысль, но только под одним условием: если допустить, что продукт такого органического заимствования нередко расходится по самой природе с своим образцом. При таком понимании заимствование является не более как одной из форм органического развития. Оно не мешает французам оставаться французами и после видимого переноса в их среду английского парламентаризма.

Заимствование, в конце концов, по крайней мере в том случае, когда заимствующим является не отдельный человек, а целый народ, заключает в себе элементы самостоятельного творчества. Вернее было бы употреблять поэтому взамен его термин «приспособление»,— приспособление не общества к заимствуемым порядкам, а этих порядков к потребностям заимствующего их общества. Чтобы передать мою мысль во всей ее необусловленное™, я скажу, что развитие произошло бы в том же направлении и без заимствования, но только с меньшею быстротою и систематичностью. А если так, то в истории поступательного хода обществ центр тяжести лежит не в подражании, а в открытии или изобретении.

§3

Эта мысль, по-видимому, стала приходить в голову и Тарду, чем я и объясняю то, что во втором из своих социологических трудов («Logique sociale», 1895 г.) он главным образом занимается вопросом о роли того первичного фактора в поступательном движении обществ, каким является открытие или изобретение. Тард не только отводит обширную главу законам, «управляющим появлением открытий», но и делает весьма удачные попытки раскрыть его действие в развитии языка, религии, нравственности, экономики и искусства. Не то чтоб он отказался от тех мыслей, какие о роли подражания были высказаны им пятью годами ранее. Наоборот, он смотрит на свой новый труд, как на прямое восполнение прежнего. Ранее его занимал вопрос о том, «из чего сплетаются общественные ткани, а не о том, как возникают общественные тела». В настоящее же время он обещает заняться вопросом, «как выкроена и сшита одежда, в которую облекается нация». Тем самым он думает завершить процесс зарождения социологии. Эти ожидания, по-видимому, не вполне оправдались, и потребовалось на расстоянии немногих лет издание нового трактата о «противодействии», о его хотя проходящей, но все же весьма существенной роли в развитии общественных отношений.

В «Социальной логике» нас будет интересовать преимущественно-глава, посвященная законам открытия или изобретения. Хотя по этому вопросу вышли выдающиеся сочинения Рибо и Польгана, но они нисколько не умаляют значения положений, установленных Тардом. К тому же Рибо и Польган изучают вопрос более с психологической точки зрения, чем с социологической. Не игнорируя первой, Тард, как и можно было ожидать от трактата, завершающего, по его мнению, обоснования социологии, занимается по преимуществу общественной стороной открытий и смотрит на них, как на исходный момент социального процесса подражания.

Ошибочно было бы думать, говорит Тард, расходясь со сторонниками гипотезы о прямолинейном развитии обществ, что эволюции, лингвистическая, религиозная, политическая, экономическая, нравственная, эволюции, из которых слагается рост обществ, следуют неизменному порядку. Но столь же ошибочно было бы полагать, что они не подчиняются никакому порядку. Раз мы желаем дать себе отчет в законах, управляющих открытиями, мы отнюдь не должны терять из виду безграничного поля их возможностей. Это поле в начальный период развития обществ, разумеется, более ограничено, благодаря тирании потребностей, требующих немедленного удовлетворения, потребностей, всюду одинаковых и заставляющих человеческий гений проявлять себя приблизительно в одинаковом направлении. Этим объясняется необходимость некоторых открытий, как, например, горшечного производства, добывания огня, постройки жилищ, прядения, ткачества и т. п. В этом же надо искать одновременно причину полной невозможности направить мысль на изобретение предметов роскоши. Тем не менее и в эту отдаленную эпоху развития имелся известный простор для проявления оригинальных особенностей, как индивидуальных, так и коллективных. И этот простор все более и более расширялся по мере того, как первичные потребности, нашедшие уже удовлетворение себе, сменялись более искусственными и потому самому и более социальными, порождаемыми, в свою очередь, предшествующими открытиями в такой же, если не в большей, степени, чем внешними условиями и свойствами расы.

Всякое открытие чревато другими, новыми. Есть поэтому основание говорить об определенном порядке в чередовании открытий. На него указано было Контом, а за ним Курно. Ставя вопрос о том, что нужно для зарождения открытия, Тард указывает на два фактора: на умственную работу гения и на внешние благоприятные условия. Каждая новая идея, справедливо замечает он, не более как комбинация старых, появившихся разноместно и разновременно, нередко на большом расстоянии друг от друга. Для открытия первым условием является, таким образом, встреча этих мыслей в мозгу, способном их комбинировать.

Внутренними причинами открытия Тард считает верования и желания, знания и волевые импульсы, полученные открывателем от окружающей его среды и в совокупности встречающиеся между собою впервые в его мозгу. Таинственная работа зарождения новых идей состоит — по Тарду — в конфликте мнений, не одинаково разделяемых мыслящим субъектом, или видов деятельности, не одинаково им желаемых. Место конфликта может занять и соглашение отдельных мнений или отдельных порядков поведения. Уму открывателя они впервые представляются подкрепляющими друг друга, оказывающими друг другу поддержку. Те же элементы, напоминает Тард, порождают своей встречей подражания, но их взаимное отношение выступает в этом случае менее выпукло. Справедливо это особенно тогда, когда речь идет о согласиях, а не о противоречиях,— замечание вполне верное и объясняющее нам причину, по которой законы, управляющие внутренней стороной открытия, законы, общие с законами подражания, раскрываются Тардом в этом втором его сочинении с несравненно большею определенностью и ясностью. Тард делит все виды открытия на две группы: на такие, во-первых, которые, не противореча, а подкрепляя друг друга, могут сосуществовать и размножаться беспредельно в одной и той же стране, и, во-вторых, на такие, которые, ввиду своего противоречия, могут заступить только место друг друга. По отношению к первым нельзя доказывать, чтобы они не могли появиться в ином порядке, чем тот, который в действительности имел место (исключение представляют только те, которые стоят друг к другу в отношении части к целому). Так, в одной стране человек мог начать с доместикации военнопленных, т. е. с рабства, а в другой — с доместикации животных. В Америке краснокожие, практикуя рабство, в то же время не имели ни одного прирученного животного, кроме собаки. С другой стороны, попадаются некоторые племена, не знающие рабства.

Что же касается до открытий, которые являются на смену одно другого, то их ряд кажется Тарду неизменным. Он основывает это положение на той мысли, что, имея выбор, люди всегда направляют свою деятельность в сторону наименьшего сопротивления. Тард подробно останавливается на развитии этого положения, которое, как мне кажется, принадлежит к числу основных для всякой теории прогресса.

С вопросом о бесповоротности прогресса и в тесной связи с ним стоит вопрос о порядке, в каком теряются раз сделанные психические приобретения с того момента, когда начинается обратный ход развития, регресс. У Рибо указано на то, что при старческом упадке памяти человек прежде всего теряет ее по отношению к недавно накопленным впечатлениям. Это положение, подтверждаемое наблюдениями каждого над стариками, вызывает в Тарде мысль о том, в какой мере тот же обратный ход может быть наблюдаем при потере народом отдельных приобретений культуры. На наш взгляд, Тард справедливо указывает на то, что нельзя утверждать существование какого-нибудь обязательного ряда для процесса коллективного вырождения. История падения Римской империи способна скорее породить уверенность, что вырождение сказывается в исчезновении не поздних, а ранних приобретений. Мы не встречаем вымирания довольно поздно заимствованной греческой культуры и связанного с ней вкуса к роскоши, и в то же время нами должен быть отмечен упадок как земледелия, так и воинственности в Римской империи IV и V веках (с. 191-192).

Тард возвращается к тем вопросам и в позднейшем своем трактате о «Всемирном противоположении». Но я не могу сказать, чтобы в этом сочинении им прибавлено было много нового к решению этой в высшей степени сложной проблемы, интересовавшей его с самого начала, как показывают некоторые мысли, высказанная им еще в «Законах подражания». Его учение на этот счет обогатилось, однако, одним, как мне кажется, верным положением. Оно состоит в признании, что регресс не всегда неизбежен и что, когда он имеет место, в его ходе заметно менее правильности, чем в ходе прогресса (с. 351-352). Но разве такое заявление не равнозначительно признанию невозможности дать определенную формулу регресса?

Совсем неудачной кажется мне попытка Тарда открыть три периода в процессе установления гармонии между отдельными открытиями. «Гармония открытий,— говорит он,— в свою очередь весьма сложное открытие, в котором кооперируют многие умы, пока одному из них не посчастливится установить ее прочно. Система, подобно отдельному открытию, достигается благодаря ряду логических дуэлей и логических союзов. Для своего установления она требует соединения в одном лице ума критического с гением синтетическим. Последствием процесса гармонизации отдельных открытий являются такие создания, как грамматика, религия, система законов, нравственность, правительство, искусство». Пристрастие к троичности заставляет Тарда утверждать, что рассматриваемый им процесс сложения отдельных открытий в систему необходимо распадается на три периода. В первом мы имеем дело только с бессвязными открытиями, т.е. с разрозненными идеями, которые потому самому не помогают, но и не вредят друг другу. Это объясняется уже тем, что они не входят между собою будто бы ни в какое общение. В доказательство утверждаемого Тард ссылается на дикие племена, религия которых состоит, по его мнению, из бессвязных мифов, а право — из бессвязных обычаев (de coutumes sans lien et sans regie, c. 194).

Все, что известно мне о древнейших верованиях и о древнейшем праве, противоречит такому утверждению. Мыслимо ли было бы существование таких представлений, обязанность отомщать кровь убитого родственника или избегать брака сперва с единоутробными, а затем с единокровными (экзогамия) и т. п., если бы в религиозных и юридических доктринах наиболее отсталых народностей не существовало уже известных определенных принципов,— и прежде всего принципа общения умерших с живущими,— разумеется, в пределах одной замиренной среды среди родичей,— общения, налагающего обязанность взаимных услуг и взаимных пожертвований. На всех ступенях развития человечества сказывается стремление к согласованию идей. Только эти идеи и представления могут быть цепью нелепостей и предрассудков или цепью научных истин. И вот в этом-то преемстве, в этой замене первой цепи второй и есть нечто бесповоротное; но, говоря это, мы, очевидно, становимся на ту точку зрения, по которой умственное развитие определяет собою ход остальных, т. е. на точке зрения самого основателя социологии Конта. Все эти соображения, очевидно, не удовлетворяют человека, который думает, что отмеченные им три стадии непременно следуют друг за другом в указанном порядке, и что тот же порядок может быть обнаружен и в развитии той высшей общности, в которой комбинируются все отдельные системы идей и учреждений. Из эмбрионов наций, какими являются укрепленные городища и прочие селения, будто бы не имевшие на первых порах между собою никакой связи (Тард говорит, что они были столь же разобщены, как и Франция и Япония в Средние века), слагаются, по его мнению, после продолжительных кровопролитий, характеризующих собою вторую фазу развития — эпоху насильственного сближения наций, обширные и замиренные империи. Таков, восклицает Тард, закон нормального развития.

В особом параграфе Тард рассматривает возможные последствия, так называемой им логической дуэли. Страница, на которой они изложены, принадлежит к числу лучших в его сочинении, потому что изложенные здесь положения действительно имеют тот характер общности, который позволяет смотреть на них, как на эмпирические законы. Тард различает пять возможных исходов: одна идея устраняет или, как он говорит, убивает другую. Она делает это в том смысле, что раз устраненная идея перестает быть предметом подражания. Обыкновенно это происходит таким образом: старой идее ставятся преграды, останавливающие порожденный ею поток подражания. Эти преграды могут заключать в себе элемент насилия, но они могут также и не иметь его; так, например, когда новая мода, скажем, символизм, декадентство и т.д., завоевывает молодые поколения, не изменяя в то же время старых вкусов. Второй исход имеет место тогда, когда старая идея,— скажем, старый юридиче-

ский обычай,— оказывает достаточное противодействие, чтобы поставить новую идею в необходимость допустить сохранение если не содержания, то формы старого. В эту категорию входят, очевидно, всякого рода переживания. Третий исход: старинные идеи и их воплощения — религия, политический строй и т. д.— попадают в подчиненное, зависимое, вассальное положение к новым идеям и порядкам. Боги покоренных Римом городов нередко ставились в такое положение к богам города-завоевателя. Наконец, последний исход предполагает появление нового открытия, которое утилизирует для своих целей борющиеся идеи и, примиряя их, тем самым кладет конец их поединку. ^ і : ч

§4 ГГ.,1-

В своей совокупности «Законы подражания» и «Социальная логика» содержат в себе довольно полное и разностороннее изложение основных социологических взглядов Тарда. В позднейших своих трудах, как, например, в «Трансформациях права», в «Трансформации власти» и в «Экономической психологии», Тард только применяет свои общие положения к праву, политике и экономии. Он сделал также попытку резюмировать в сжатой форме, доступной для большой публики, свои основные мысли, для чего и издан был им небольшой томик, озаглавленный «Социальные законы». Наконец, в отдельном трактате он взялся доказать невозможность других психологических факторов общественности, по крайней мере постоянных, помимо открытия и подражания. Это сочинение, под заглавием «Всемирное противоположение», появилось в 1897 году. В нем Тард мастерски развивает ту мысль, что со времен Аристотеля сплошь и рядом указывались не действительные, а мнимые противоречия. Так, противополагали землю и небо, восток и запад (Гегель). Это не значит, однако, чтобы не существовало и действительных противоречий. Источник их надо искать в возможности для одного явления остановить или нейтрализовать деятельность другого (с. 219). Тард классифицирует противоречия в категории статических и динамических, квалитативных и квантитативных. Он знакомит читателя с теми, которые встречаются в области астрономии, физики, биологии. Переходя затем к социальным, он проводит тот общий взгляд, что эти противоречия, так наглядно проявляющиеся в войне и конкуренции, имеют только преходящее значение и сменяются согласиями, миром, кооперацией и умственным единением. Мы не имеем возможности остановиться подробно на анализе этих мыслей. Но мы бы желали привлечь внимание к тому факту, что включение Тардом противоречий в число обсуждаемых им философских проблем привело его к новой формулировке того, чем именно является открытие или изобретение. Противоречие разрешается у него приспособлением, и это-то приспособление он и объявляет в своем новом сочинении «сущностью всякого открытия»184. Учение Тарда о так называемом приспособлении до некоторой степени является воспроизведением мысли Дарвина в позднейших по времени трудах. Тард переходит на ту точку зрения, что утверждаемый им ранее закон подражания на самом деле является законом приспособления продуктов творческой мысли, другими словами, открытий и изобретений, совершаемых в общественной среде. Во всех общественных изменениях, писал он в первом из своих психо-социологических трудов, необходимо признать отправным пунктом творческую мысль; она приносит с собою удовлетворение назревшим потребностям; созданные ею новшества распространяются в обществе путем подражания, принудительного или добровольного, сознательного или бессознательного. Самое распространение его происходит с большей или меньшей скоростью. Всякое живое существо, насколько по своей природе оно является существом общежительным, склонно к подражанию. Оно, продолжает Тард, играет в обществах ту же роль, какая принадлежит наследственности способностей в живых организмах. Открытие же или изобретение имеет такое же значение, какое образование новых видов животного и растительного царства. Таким образом, с самого начала Тард готов признать, что законы, открытые Дарвином, и построенные им гипотезы имели решающее влияние на ход развития его мысли в области социологии.

В названном труде «Всемирное противоположение» Тард в главе о социальных противодействиях занимается тем самым вопросом о борьбе за существование в форме войны и конкуренции, который играет такую роль в построениях Дарвина. Его основная точка зрения, как было уже отмечено, та, что оба вида борьбы имеют лишь преходящее значение и сменяются согласием, миром, кооперацией и умственным единением. Включение Тардом противоречий в число обсуждаемых им факторов психической и социальной жизни привлекло его внимание и к тому, что само открытие или изобретение, которым нередко разрешается противоречие, на самом деле является приспособлением к имеющимся налицо условиям. Поэтому в своем последнем труде он объявляет приспособление социальной основою всякого открытия. Фулье прав, когда говорит, что Тард более настаивал на роли открытия и подражания, чем на борьбе и конкуренции. Он, несомненно, присоединился бы к следующему заявлению, делаемому самим Фулье: мнимые дарвинисты, говорит последний, напрасно славословят войну: война войне в пределах той замиренной среды, какой является род и развившееся из него племя, и создали силу отдельных наций. Таким образом, творческая роль выпала не на сторону борьбы, а на сторону кооперации185. Фулье не ошибается, когда обзывает псевдодарвинистами тех, кто не считается с ролью солидарности в поступательном ходе человеческих обществ. У самого Дарвина нельзя найти ничего подобного, и Кропоткин прав, говоря, что автор «Истории происхождения видов» нисколько не отрицал значения кооперации и в животном царстве.

К психологической школе принадлежит и американец Гиддингс. В моей книге о «Современных социологах» я старался свести к довольно скромным границам оригинальность американского писателя. Гиддингс, сказал я, заимствует у Тарда свое учение о первичном социальном факторе; признавая им сознание породы, он, как справедливо указал сам Тард, в сущности дает только другое название тому, что и до Тарда, и самим Тардом понималось под названием социальной симпатии; последняя же не более как субъективная сторона того психического взаимодействия, какое люди оказывают друг на друга. И в этом лежит источник одинаково открытия и подражания. Подобно Тарду, Гиддингс признает за социологией психологические основы. Социальная эволюция рисуется ему в образе психического процесса возникновения в людях сознания единства их породы; рост симпатий и эволюция разума — второстепенные феномены позднее развивающегося сознания единства породы; ограниченное на первых порах тесной сферой рода, это сознание распространяется затем на племя, а потом и на весь народ. В наши дни оно стремится к тому, чтобы обнять собою все человечество. Эта последняя точка зрения, очевидно, совпадает с той, которую мне не раз приходилось высказывать при изображении прогресса, как ряда концентрических кругов, выражающих собою все большее и большее расширение человеческой солидарности186.

К психологической школе принадлежит и тот из современных американских социологов, которого имя прозвучало всего громче в Новом и Старом Свете; я разумею Лестера Уорда. Подчеркивая в самом заглавии своих книг, как, например, в сочинении «Психические факторы цивилизации», что первенствующее значение, заодно с Тардом и Гиддингсом, он придает междуум- ственным процессам в поступательном ходе человечества, Лестер Уорд в то же время открыто признает, что у людей добывание пищи рано осложнилось несвойственной животным заботой о запасах. Под влиянием этого развилось в людях психическое свойство предвидения; непосредственным последствием такой интуитивной способности было то, что необходимыми спутниками социального существования явилось накопление запасов, а также удовлетворение и других потребностей, помимо голода, потребностей в одежде и жилище. Объекты желаний стали постепенно умножаться, и к обладанию ими направились человеческие усилия. Под влиянием всего этого явилось мало-помалу представление о собственности. История показывает, что значительная часть человеческой энергии была направлена на ее приобретение; еще задолго до появления письменной записи стремление к собственности стало господствующей страстью. Параллельно с ее развитием росло в людях то свойство, при котором всего легче можно рассчитывать на ее удовлетворение, т.е. способность борьбы. Когда человеку пришлось помериться силами с человеком, пишет Лестер Уорд, возникла борьба, подобная той, которая идет в животном мире. В этой великой борьбе роль грубой силы все уменьшалась и возрастало значение элемента духовного. Грубые животные приемы борьбы стали невозможными. С помощью естественного подбора, если не иным способом, общество отделалось от них. По мере того как усиливалась общественная регламентация, росли также человеческая покорность и подчинение. В «Динамической социологии», прибавляет Уорд, я подробно рассмотрел этот вопрос; теперь же я намерен только указать на основное положение, мною высказанное. Борьба за существование сделалась в человеческих обществах борьбою не за одни средства к нему, но и за удовольствия вообще.

К простому столкновению из-за сохранения жизни присоединилась теперь борьба из-за присвоения значительного числа разнообразных вещей, необходимых для жизни. Всякий знает, какой широкий смысл придается слову «необходимый» и как различно он применяется к лицам, стоящим на разных ступенях социальной лестницы; цивилизация породила значительное число новых желаний, неизвестных на ранних ступенях гражданственности. Наряду с возрастающими и усиливающимися проявлениями страсти к обладанию вещами внешней природы, к собственности, развивающимися бок о бок и под влиянием борьбы за сохранение жизни, появляются и высшие запросы. Они возникают на почве воспроизводительных инстинктов; таков запрос на личную привязанность и на эмоции, порождаемые семейными отношениями. Прибавьте к этому эстетические, моральные, интеллектуальные запросы, неотложно требующие удовлетворения187. Я обрываю на этом месте свою выписку, полагая, что и приведенного достаточно, чтобы показать тесную зависимость, в какой психологический метод Лестера Уорда стоит с основными биологическими предпосылками, целиком заимствованными им у Дарвина.

Этот обзор важнейших социально-психологических доктрин нашего времени был бы не полон, если бы мы не сказали еще двух слов о весьма популярном одно время сочинении Кидда. Кидд целиком принимает те возражения против дарвиновской теории, которые были сделаны Вейсманом. И для него, как для немецкого биолога, не существует наследственной передачи накопленных предками физических, а тем более психических, особенностей. Весь процесс эволюции живых организмов сводится для Кидда к выработке высших типов под влиянием одной борьбы за существование. Перенося целиком эту теорию в область социологии, Кидд полагает, что и процесс общественного развития прс исходит под влиянием той же борьбы и при устранении менее приспособленных к ней рас и племен более приспособленными. В среде последних также продолжает действовать закон борьбы за существование в форме конкуренции, благодаря которой совершается своего рода естественный отбор наиболее способных и выносливых. Победа всегда остается за ними. Этим обстоятельством только и поддерживается возможность безостановочного развития. Как существо разумное, человек необходимо должен стремиться к успешному исходу неизбежной для него борьбы и жертвовать чужими интересами в пользу своих собственных. Его умственное развитие, накопление им знаний усиливают его шансы на успех и укрепляют в нем вместе с тем желание обеспечить себе выгоды в ущерб остальным людям, а тем более грядущим поколениям. Прогресс разума идет, таким образом, вразрез с развитием общественности и обеспечивает рост себялюбивых чувств и наклонностей. Что же, спрашивается, заставляло и заставляет людей приносить свои выгоды в жертву интересам человеческой породы, ограничивать свои себялюбивые стремления и заботиться о благополучии всего общества? Кидд отвечает: религия и всегда подчиненная и зависимая от нее нравственность. Все успехи гражданственности на пути освобождения низших классов Кидд приписывает запасу альтруистических чувств, накопленных под влиянием христианской проповеди, сперва в эпоху образования и торжества средневековой теократии, а затем со времени реформации. Кидд поэтому решительно высказывается против тех, кто думает, что общество прогрессирует по мере того, как, под влиянием накопления положительных знаний, постепенно сокращается сфера вмешательства верований. Религии, по его мнению, были решительным фактором прогресса, их роль не умаляется со временем, но растет.

Насколько Кидд ставит свое учение в зависимость от того или иного решения спора между Вейсманом и Дарвином, показывает следующая выписка: «Если,— пишет он в конце 7-й главы своего сочинения “О социальной эволюции”,— завязавшееся между биологами препирательство о передаче или непередаче ребенку приобретенных его родителями качеств решено будет в последнем смысле, вся область социальной и политической философии будет перевернута вверх дном; если прежняя теория, т. е. теория Дарвина, справедлива, если нажитые привычки и приобретенные воспитанием свойства могут быть переданы по наследству, тогда и только тогда окажутся осуществимыми мечты и утопии господствующей ныне общественной науки». В самом деле, раз будет признано, что приобретения, сделанные предшествующими поколениями, благодаря полученному ими умственному и нравственному воспитанию, нами наследуются, мы вправе будем рассчитывать, что общество вечно будет прогрессировать, даже при устранении борьбы за существование, но при том предположении, однако, что численность населения будет искусственно приводиться в соответствие со сред ствами, необходимыми для жизни. В противном же случае, если правда окажется на стороне Вейсмана, то необходимо будет признать прогрессирование человеческой породы под влиянием дальнейшей борьбы за существование и естественного отбора, а рядом с этим развитие общественности под влиянием все расширяющейся роли религии и той сверхумственной санкции, какая дается ею такому поведению, при котором интересы индивида приносятся в жертву интересам общества ради обеспечения поступательного хода человеческой породы188.

/'V' vIV Л

<< | >>
Источник: Ковалевский М. М.. Социология. Теоретико-методологические и историко-социологические работы / Отв. ред., предисл. и сост. А. О. Бороноев.— СПб.: Издательство Русской христианской гуманитарной академии.— 688 с.. 2011

Еще по теме III Психологическая школа в социологии:

  1. III Психологическая школа в социологии
  2. Н.С. РУСАНОВ С.Н. ЮЖАКОВ, СОЦИОЛОГ И ПУБЛИЦИСТ
  3. «Формальная» школа социологии Г. Зиммеля, Ф. Тенниса и В. Парето
  4. Преступление и психопатическая личность: психологическая точка зрения
  5. Основные вехи (этапы) развития социологии.
  6. ЧИКАГСКАЯ ШКОЛА политической науки, ее роль и значение
  7. Психологические аспекты
  8. Неопозитивизм и возникновение эмпирической социологии
  9. 3. Географическая школа
  10. Социал-дарвинистская школа
  11. Предмет социологии и ее место в ряду других общественных наук
  12. 10. Место Дюркгейма в истории социологии. «Социологизм» и марксизм
  13. Глава 1 Социология как часть американской культуры
  14. Психологические и социальные функции
  15. 1.2. Особенности изучения личности в современной отечественной социологии
  16. Психологическая антропология