Один из крупнейших социологов XX в. Флориан Витольд Знанецкий родился в 1882 г. в Польше, в небольшом местечке Свентники (умер в США, в Урбане, в 1958 г.). Начинал он свой научный путь как философ, хотя первая его книжка называлась «Хеопс. Фантастическая поэма» (она была опубликована в Варшаве в 1903 г.). А в 1909 и 1910 гг. в «Пшегленде фило- зофичнем» («Философском обозрении») появились две его уже научные статьи: «Философская этика и наука о моральных ценностях» и «Проблема ценностей в философии». Польский социолог Ян Щепаньский пишет о Знанецком, что тот всю жизнь «создавал великую систему и нашел четкую ее концепцию» [4: р. 8]. Система эта исходила из онтологического представления о ценности как первичной категории бытия. Знанецкий был философом- идеалистом и сам подчеркивал эту свою позицию. Он утверждал, что в мире нет ничего, кроме вещей и ценностей. При этом «ценности более важны, чем вещи, так как они оказывают на жизнь человека, на его деятельность и содержание его стремлений гораздо большее влияние, чем вещи», ценности связаны всегда со сферой человеческой деятельности, вещи же не имеют отношения к логике человеческого поведения [4: р. 11], они преходящи. Это означает, что исходной точкой представления о человеке должно быть понимание: человек — творец ценности, основной категории бытия. Именно мышление человека создает мир20. Чтобы понять систему этого мира, которую Знанецкий позднее будет называть миром культуры, нужно выяснить связи, существующие между ценностями. Поэтому Знанецкий и собирался создать всеохватывающую систему философского характера, а именно — систему ценностей. Познавать существование, создание и влияние ценностей возможно через человеческое действие, так как здесь они выражаются с наибольшей очевидностью, а главное — выявляются связи между ними. Поэтому Знанецкий приступает к созданию концепции социального действия. Он писал свою книгу на эту тему долго, и она появилась в свет в 1936 г., всего за год до выхода «Структуры социального действия» Талкотта Парсонса. Книга Знанецкого не получила такой популярности, как труд американского социолога. Поэтому именно за Парсонсом закрепилось признание творца теории социального действия. Знанецкий стал знаменит десятилетием раньше, но не как создатель концепции социального действия, а как один из авторов (вторым был Уильям Томас) классического труда «Польский крестьянин в Европе и Америке» (1918). Ян Щепаньский считает, что Знанецкий так и не создал своей всеохватывающей концепции ценностей, потому что обладал слишком живым умом и глубоким интересом к проблемам социальной и политической жизни. Еще до Первой мировой войны, в период активной эмиграции польских крестьян в Америку, Знанецкий возглавлял разного рода организационные комитеты, устраивающие крестьянам возможность эмигрировать. Он много бывал в США, жил там подолгу. В конечном счете у него в руках оказался огромный массив писем польских крестьян: переписка эмигрантов с семьями и друзьями, оставшимися на родине. Вот на этом материале и был написан указанный пятитомный труд, выходивший в свет в течение нескольких лет, начиная с 1918 г., когда был издан первый том. «Польский крестьянин в Европе и Америке» содержал как сам первичный материал, то есть письма, так и его анализ по самым разным направлениям. В нем исследовались состояние крестьянской семьи в Польше в тот период, состояние сельской общины, отношения между поколениями, авторитеты и проч. Но всеобщее признание Знанецкий получил ие за материал и даже не за его анализ, а за методологическое введение к первому тому21. Именно там появились понятия, ставшие в один ряд с самыми популярными концептами социологии XX в.: ценность и установка. Они стимулировали бесчисленное количество эмпирических исследований, вошли практически во все социологические работы XX в. Приступая к изложению своих методологических предпосылок, авторы «Польского крестьянина» заявляют: «Мы становимся все менее и менее склонными к тому, чтобы предоставлять социальным процессам идти своим ходом, не вмешиваясь в них активно, и мы остаемся все менее и менее удовлетворенными своим активным вмешательством» [1: р. 1]. Тенденция к «рациональному контролю усиливается и в этой сфере и становится в наше время главным требованием, предъявляемым к социальным наукам. Это требование рационального контроля обусловлено все возрастающей скоростью социальной эволюции» [1: р. 1]. Действительно, как показывает Знанецкий, польская крестьянская община на протяжении многих столетий вырабатывала и выработала «сложные системы убеждений и правил поведения, пригодных для того, чтобы контролировать социальную жизнь... и солидарность группы. Постоянство ее членов представляло собой достаточную силу для того, чтобы пассивно противостоять натиску всех возможных неожиданных случайностей, хотя это и не лучший метод борьбы с ними» [1: р. 2]. Но когда такие случайности начинают следовать одна за другой, не остается времени для постепенного, эмпирического, стихийного процесса приспособления. Как в таких случаях отвечает на ситуацию общество? Самый простой метод — принятие чисто волевого решения: кто-то берет на себя (или ему это полагается по статусу) власть распоряжаться, что-то повелевая или запрещая. Второй способ — это более элективная техника, основанная на здравом смысле и представляемая «тактической социологией»: ставится задача выявить реальные причины трудностей, с тем чтобы «воздействовать на те силы, которые оказывают влияние на данные причины» [1: р. 4]. Иногда такая тактика бывает успешной, но в ней много отрицательных моментов. Это так называемый нецеленаправленный эмпиризм. На реальную причину пытаются воздействовать средствами, выбранными наудачу путем весьма поверхностной и банальной рефлексии. Первый очевидный недостаток состоит в предположении, что мы хорошо знаем социальную реальность, поскольку сами в ней живем. Делаем так-то и так-то — и видим, что уже произошла определенная адаптация к существующему положению. Адаптация действительно происходит, но совершенно невозможно проконтролировать, насколько она в самом деле эффективна, не могла ли эта эффективность быть намного выше. Второй недостаток метода здравого смысла заключается в том, что предполагается, будто существующее или обычное состояние вещей и есть самое нормальное и потому желательное. Все, что не соответствует этому состоянию, считается тогда ненормальным. Третий недостаток заключается в имплицитном предположении, что «любая сумма социальных фактов может рассматриваться как теоретически, так и практически сколь угодно изолированно от всей остальной жизни общества» [1: р. 11]. Но в обществе все связано теснейшим образом, так что такая частичная изоляция группы, или организации, или другой категории фактов делает все научные выводы относительно них весьма шаткими. Есть и еще два недостатка — кстати, они хорошо известны тем, кто в свое время проходил курсы марксизма-ленинизма и теорию научного коммунизма: 1) люди одинаковым образом реагируют на одинаковые влияния. Такое предположение приводит к тому, что рекомендуются одни и те же средства влияния на всех людей; 2) люди полностью развиваются и формируются под влиянием данных им обстоятельств. Из этого следует, что достаточно создать благоприятные и устранить неблагоприятные обстоятельства для того, «чтобы подавить существующие и вызвать совершенно новые тенденции». В результате «социальные реформаторы приписывают исключительное значение изменению материальной среды», пред полагая, что так они влияют на психику индивидов и их характеры [1: р. 13]. Критика «практической социологии здравого смысла» заставляет Знанецкого сделать вывод о необходимости прогнозирующей науки. Такая наука должна предвидеть возможность дезадаптации общества и иметь в запасе большое количество фактов, проведенных исследований, выработанных методов и проч. Но чтобы стать таковой, наука не должна просто быстро реагировать на каждую новую социальную проблему, она должна иметь собственную независимую сферу. Главным объектом прогнозирующей науки должно быть, по мнению Знанецкого и Томаса, «существующее цивилизованное общество в полном развитии и со всей сложностью его ситуаций, так как контроль над современным обществом и есть задача всей современной практики» [1: р. 17]. Единственный надежный способ при этом — «начинать с предположения, что мы ничего не знаем ни о той группе, ни о той проблеме, какую собираемся исследовать, за исключением чисто формальных критериев, которые позволяют нам выделить материал, относящийся к нашей сфере исследования, из всего остального» [1: р. 19]. Какими же проблемами следует заниматься прогнозирующей науке? Вот что пишет об этом Знанецкий: «Существуют две основные практические проблемы, стоящие в центре внимания рефлексивной социальной практики во все времена, это: а) проблема зависимости индивида от социальной организации и культуры; и б) проблема зависимости социальной организации и культуры от индивида. Фактически, первая проблема выражена в вопросе: как при помощи существующей социальной организации и культуры можно создать у индивидов, входящих в данную социальную группу, желательные психологические и моральные характеристики? А вторая проблема на практике означает: как при помощи существующих психологических и моральных характеристик индивидов — членов данной группы — сформировать социальную организацию и культуру желательного типа? Если социальная теория кладется в основу социальной техники и приступает к решению этих проблем практически, то совершенно очевидно, что она должна располагать двумя ви дами данных: данными об объективных культурных элементах социальной жизни и о субъективных характеристиках членов данной социальной группы — и оба эти вида данных должны быть получены корректно. Для обозначения этих данных мы будем здесь и далее использовать термины „социальные ценности" (или просто „ценности") и установки. Под социальной ценностью мы понимаем любой факт (datum), обладающий эмпирическим содержанием, общепризнанным (assessible) для членов определенной социальной группы и понимаемым (meaning) в связи с наличным или возможным объектом активности» [1: р. 21]. Мы привели здесь такую пространную цитату, потому что она представляет собой первое научное описание пары важнейших социологических понятий. Но еще важнее, и грустно повторять это вновь и вновь применительно ко многим основополагающим трудам мировой" социологии, — потому что данной работы не существует на русском языке, она никогда не переводилась. Возникает желание обратиться к ученым с призывом: перечислите же нам основные социальные ценности или хотя бы некоторые из них... Но этого сделать нельзя. Ценности — это все явления, которые не относятся к природному естественному миру. Вспомним противопоставление, которое делает Знанецкий между «вещами» и «ценностями». Но и любая естественная вещь может вдруг превратиться в ценность, если ей будет придано значение. Поэтому понять, что есть ценность, можно только через исследование социального действия, именно в действии вещь может обнаружиться как ценность, а ценность как просто вещь — в зависимости от целей и стремлений индивида. Здесь и выявляется, что изучение ценностей совершенно бесплодно без установок — второго введенного этими авторами понятия. Только установка определяет, какое значение придается человеком тому или иному факту в связи с местом этого факта в его деятельности. «Установка — это индивидуальное соответствие социальной ценности. Деятельность любого вида — связующее звено между ними» [1: р. 22]. Установка — это психологический процесс, утверждают авторы «Польского крестьянина», — но это не психологический факт, тут же оговаривают они, имея в ви ду индивидуальную психологию, ибо этот процесс не остается внутри человека, составляя какое-то его обособленное качество: он как бы привязан одним концом к внешнему, а именно социальному миру, и его невозможно понять, отделив от этого мира Наука об установках — это социальная психология, поскольку сфера ее гораздо шире, чем сфера индивидуального сознания [1: р. 26]. «Социальная психология представляет собой, таким образом, часть общей науки о субъективной стороне социальной культуры» [1: р. 31]. Она может претендовать на то, чтобы стать особой наукой о сознании, выраженном в культуре. Когда социологи занимаются исследованием группы, то обнаруживают в ней массу индивидуальных установок на уровне конкретного действия, а сверх того еще ряд установок обобщенного типа. Обобщенные установки, как и индивидуальные, выражаются в действиях индивидов, но наряду с этим прямо или косвенно проявляются «в более или менее эксплицитных и формальных правилах поведения, с помощью которых группа стремится поддержать, отрегулировать и сделать более общими и частыми те действия, которые связывают между собою ее членов» [1: р. 31]. «Правила поведения и действия, по отношению к которым действия отдельных членов группы могут рассматриваться как конформные или неконформные, представляют с учетом их объективной значимости определенное количество более или менее связанных и гармонизированных систем, которые могут быть названы обобщенно социальными институтами, а вся совокупность социальных институтов, находящихся в конкретной социальной группе, образует социальную организацию этой группы» [1: р. 33]. В сложном процессе взаимодействия и взаимоприспособле- ния друг к другу складывается и поддерживается социальная организация группы. Именно потому, что люди постоянно ориентируются на заданные в группе ценности, своими психологическими реакциями, готовностью действовать в соответствии с правилами они поддерживают эти правила до тех пор, пока те являются для них ценностями. Все эти сложные конструкции первоначально приводили в недоумение как социологов, так и психологов. Ведь прежде господствовали довольно простые представления о том, как возникают социальные нормы. Эти представления сводились к тому, что люди, испытывая трудности с координацией своего поведения относительно друг друга, собрались, подумали, наметили определенную систему правил и стали их придерживаться. Это вполне разумно, так как жить в согласии лучше, чем постоянно испытывать конфликты. Потом правила эти стали привычками, утвердились в умах людей как данные откуда-то свыше. Впрочем, социальные ученые XVIII—XIX вв. были уверены, что «свыше» ничего не дается, поскольку не сомневались, что Бог — это выдумка невежественных масс. Так что все ограничивалось именно привычками, а все эти обычаи, нравы, народные обряды и проч. только кажутся неизменными и вечными. Еще в книге Уильяма Самнера о народных обычаях приводилось именно такое объяснение традиционным социальным нормам. Поэтому реформаторы были весьма самоуверенны: когда-то были установлены ныне существующие нормы, а теперь мы подумаем и установим новые — надо только убедить людей, что новые правила лучше старых. Действительно, если бы социальная жизнь была суммой индивидуальных действий, из которых каждое берет свое начало исключительно в психологической природе индивида, то достаточно было бы правильно подобрать мотивы ко вновь поставленным социальным целям, чтобы это сборище индивидов стало прекрасно управляемым. Но оказывается, что, отменяя прежние законы и порядки, мы вовсе не можем отменить социальные институты, поскольку они укоренены в сознании людей на уровне ценностей. «Не только установки, но и ценности, фиксированные в традициях и обусловливающие эти установки... участвуют в создании конечного результата совершенно независимо и часто совсем не в направлении намерений социальных реформаторов» [1: р. 51]. Вновь создаваемая социальная организация включает в себя задуманный реформаторами проект плюс добавку в виде прежних ценностей. Так, когда большевики отменили все прежние законы и порядки и активно, через все доступные им средства коммуникации, стали воспитывать массы в новом духе, эти массы, вовсе не боровшиеся сознательно за восстановление старого порядка, тем не менее продолжали жить в значительной степени в соответствии со старыми традициями и ценностями. Они удержали свою веру в Бога — в середине 1920-х гг., в период жестоких и кровавых гонений на церковь, во время всесоюзной переписи населения более 30% людей официально объявили себя верующими. Люди укрепляли свои семьи и заботились о детях. Хотя сразу после революции была выдвинута концепция «отмирания семьи» и необходимости общественного воспитания детей; она слабо повлияла на реальную жизнь семей. Действительные процессы распада семьи начались заметно позже. И хотя доносительство было широко распространено, друзей своих люди не выдавали, хотя и в Уголовном кодексе, и в уставе партии существовал специальный пункт, предусматривающий наказание за недоносительство. Старые ценности защищали и осуществляли не какие-то оппозиционеры, а нормальные, рядовые люди. Они делали то, что было совершенно не нужно социальным реформаторам, и, наоборот, не делали того, что, по мнению последних, было необходимо для построения нового общества. Если бы большевики не отвергали столь презрительно «вымыслов» буржуазных «лжеученых», они могли бы прочитать в труде Томаса и Знанецкого (изданном в 1918 г.) строки, словно бы специально им адресованные: «Мы на каждом шагу пытаемся создавать определенные социальные ценности, не принимая во внимание ценностей, которые уже существуют и от которых зависит результат наших усилий в такой же степени, как и от наших намерений и упорства» [1: р. 52]. Но наши реформаторы оставались людьми XIX в., когда многие социологические работы приобретали характер композиции, чего-то среднего между философией и наукой и не выполняли ни тех, ни других требований [1: р. 62]. Впрочем, и во времена публикации труда Томаса и Знанецкого социальные теории продолжали носить тот же необязательный характер. Надо иметь в виду, что для социальных ученых, в отличие от естествоведов, закрыты пути прямого тестирования их теорий на социальных образованиях — этика запрещает проводить эксперименты на обществе, так как это может повлиять на будущее людей, подвергающихся таким экс периментам. Если необходимо проводить какие-то социальные преобразования, необходимо предварительно тщательно изучить ситуацию, в которой приходится действовать, и лишь потом начинать преобразования. Поскольку понятие «определение ситуации» играет большую роль в концепциях Знанецкого, приведем здесь несколько связанных с ним дефиниций. «Ситуация — это ряд ценностей и установок, с которыми индивид или социальная группа имеют дело в процессе деятельности и с учетом которых эта деятельность планируется, а также оцениваются ее результаты. Любая конкретная деятельность — это разрешение ситуации. Ситуация включает в себя факты трех типов: а) объективные условия, в .которых действуют индивид или общество, то есть вся совокупность ценностей — экономических, социальных, религиозных, интеллектуальных и т. д., — которые в данный момент прямо или косвенно воздействуют на состояние сознания индивида или группы; б) ранее существовавшие установки индивида или группы, которые до настоящего времени активно влияли на его (или «ее» — группы) поведение; и в) определение ситуации, то есть более или менее ясное представление об условиях, а также осознание установок». Действие «может иметь место только в том случае, если эти условия отобраны, интерпретированы и скомбинированы определенным образом и если достигнута некоторая систематизация этих установок, так что какая-то одна из них становится преобладающей и подчиняет себе все остальные» [1: р. 62]. Это происходит как на уровне одного человека, собирающегося, например, построить дом или соткать ковер, так и на уровне более сложного образования — например, движения за социальные реформы. Исследование подобных проблем должно быть одной из главных задач социальных наук. Разнообразие ситуаций ведет ко все большему обобщению социальных норм, что, в свою очередь, предполагает, что индивиду должно предоставляться все больше свободы в деле создания своих собственных определений ситуации. Таким образом, регуляция поведения в любом социальном образовании становится все сложнее. Нужно научиться вызывать в сознании индивида желательные установ ки, а для этого необходимо знать, какие установки уже имеются в сознании индивида и есть ли среди них те, что будут обязательно реагировать на стимулы, которые может применить к ним общество. Современные естественные науки дают все больше возможностей для использования человеком природных ресурсов. Но этот процесс освоения научных знаний и применения их к производству стал эффективнее только после того, как между учеными и практиками вклинились технологи. Томас и Знанецкий утверждают, что такой структуры очень остро не хватало в гуманитарных науках [1: р. 67]. Можно к этому добавить, что и в наше время их не хватает столь же остро, а необходимость вмешательства в социальные процессы постоянно увеличивается. «Современная индустриальная организация имеет тенденцию создавать такой тип человеческих существ, который анормален» [1: р. 82], поскольку нарастает индивидуалистическая ориентация. Правда, авторы «Польского крестьянина» высказывают надежду, что «индивидуализация — это переходное состояние между двумя формами социальной организации» [1: р. 78]. В принципе, утверждают они, «любой индивид обладает множеством желаний, которые могут быть удовлетворены только путем его инкорпорации в общество». «Следовательно, общество является органом, репрессирующим многие желания индивидов, оно требует, чтобы индивид был моральным, подавлял в себе, по крайней мере, те желания, которые несовместимы с благом группы, но тем не менее общество — единственное явление, в рамках которого любое из его желаний и любой из его планов могут быть удовлетворены» [1: р. 78]. В конечном счете саму свободу индивида может гарантировать только общество. Понятия «ценность» и «установка» с чрезвычайной быстротой распространились не только в научных, но и в околонаучных кругах, получили огромную популярность и вызвали настоящий бум в сфере социальных исследований. Все бросились измерять установки. Впрочем, все это происходило на фоне общего подъема социальных наук. Надо отметить, что с этого момента мы начинаем описывать в основном американские исследования. В начале 1920-х гг. центр развития научной мысли начинает перемещаться из истерзанной войной и революциями Европы (которой, напомним, еще предстояло пережить фашистские режимы, а затем Вторую мировую войну) за океан. В США продолжала развиваться промышленность (Великая депрессия наступит только через десять лет), применялись новые технологии и возникали новые технические изобретения. В частности, большое значение для развития социологии и других социальных наук имело установление на предприятиях конвейерных линий и введение того комплекса методов, которые назывались тейлоризмом, они были основаны на тщательном пооперационном хронометрическом расчете: подбирались наилучшие последовательности операций, они выверялись и закреплялись так, что человек уже не мог обрабатывать свою деталь, как казалось удобнее ему самому, он должен был точно выполнять технологически предписанные ему действия. Рациональность была доведена до полного совершенства, но тут-то и стал давать сбои «человеческий фактор». Оказалось, что одни люди могли так работать, а другие — нет. И это не зависело ни от установленной предпринимателями дисциплины, ни от усердия людей, ни даже от материальных стимулов. У людей оказались разные способности. Поэтому, достигнув больших успехов в технологической области, предприниматели решили рационально подойти и к изучению человеческих способностей, чтобы уметь правильно отбирать людей на соответствующие операции. Это стимулировало развитие тестовых методик. Оказалось, что важно не только то, может ли человек быстро выполнять руками мелкие операции, но также то, каков тип его внимания, памяти и быстрота реакции. Считается, например, что умение сосредоточивать внимание на выполняемом деле — огромное преимущество, и детей следует учить этому с раннего возраста. А вот для водителя трамвая, оказывается, это как раз нежелательная черта. Он должен обладать распределенным вниманием, видеть одновременно, что происходит сбоку и сзади. Важно также умение динамически оценивать расстояние, учитывая одновременно движение трамвая и пешехода, идущего ему наперерез, чтобы определить точно, в какой момент и в каком месте они встре тятся. И еще более сложным набором психологических черт должны обладать машинист поезда, пилот и т. д. Было разработано огромное количество тестовых методик на определение тех или иных качеств и черт психики. Во время Второй мировой войны в американской армии применялись разнообразные методики для тестирования солдат. Вообще с тестами работать очень интересно и исследователю и самому исследуемому — они напоминают игры, достаточно простые и увлекательные. Был, например, разработан тест на отбор эффективных морских офицеров. Людям раздавали по нескольку карточек, на которых в совершенно хаотическом виде было изображено множество цифр в самых разных положениях. Нужно было быстро — навскидку — сказать, какая цифра встречается чаще всего на данной карточке. Большинство исследуемых начинали считать — и, естественно, не укладывались в отведенное время. Некоторое меньшинство выбирало быстро и уверенно — и все время неправильно. Остальные, их тоже было немного, выбирали столь же уверенно и быстро, но устойчиво правильно. Исследователи говорили, что вот они-то и будут хорошими морскими офицерами. Офицеру, говорили они, в критических ситуациях, которые часто случаются на море, приходится принимать быстрые и ответственные решения в условиях почти полного отсутствия упорядоченной информации, вот тут его интуиция и должна быть на высоте. Работа с тестами по заказам предприятий и учреждений создала необходимую инфраструктуру для развития эмпирических исследований вообще. И вот тут-то введенные понятия ценности и установки в социологии сыграли свою стимулирующую роль. Американский социолог Дж. Ч. Маккинни свидетельствует: «Одним из наиболее значительных симптомов исключительного развития социологии явилась публикация книги „Польский крестьянин в Европе и Америке». Конечно, нельзя считать, что эта работа была единственной причиной успехов социологии за последнее время (Маккинни имеет в виду период от начала 1920-х до середины 1950-х гг. — В. Ч.), но тем не менее она знаменует собой разрыв со спекулятивной социологией классиков- энциклопедистов и вступление ее в период эмпирического раз вития со всем его методологическим и техническим аппаратом» [7: с. 220-221]. Социальные психологи согласились с указанием Знанецкого, что ценности и установки — это область социальной психологии, и уже в 1920 -1930-х гг. Дж. Мид сформулировал принципы, согласно которым нормативные установки стали центром человеческой личности. Он утверждал: «Социальные установки являются принципами данного лица и признанными общими ценностными ориентациями членов коллектива в отношении мира, самих себя и их общего дела» [6: с. 119]. Это был очень бурный и даже драматичный период в развитии американской социологии и социологии вообще. Он оказался переломным, и социологическая наука вышла из него обновленной. Она действительно превратилась в эмпирическую науку. На первых порах развернулась настоящая битва различных направлений, которые претендовали на то, чтобы стать в социологии определяющими. Убежденные эмпирики воевали с рационалистами, неопозитивисты — с антипозитивистами, сторонники индуктивного подхода — со сторонниками дедуктивного, сторонники количественных методов — со сторонниками качественных, а защитники номотетического подхода — с защитниками идеографического. В 1920 -1930-х гг. возобладал эмпиризм — способ мышления, для которого характерно твердое убеждение в эффективности наблюдения [7: с. 222]. Эмпирик, как правило, увлечен самим процессом наблюдения. Ему нравится ходить, смотреть, расспрашивать, собирать факты, много фактов, которые сами по себе для эмпирика — настоящее богатство. Теории? Теории должны согласовываться с этой массой фактов. Если теория не доказана и не подкреплена фактами, она немногого стоит. Несмотря на такие крайности в подходах к науке, эмпирики внесли в нее много ценного. Это только в самом начале «американские социологи были настолько поглощены превращением своей науки в эмпирическую дисциплину, что, по-видимому, у них просто не хватало времени для тщательного планирования методологии и разработки ее основных проблем» [7: с. 220]. Затем начали разрабатываться правила и процедуры эмпирического исследо вания. Когда прошел первый этап так называемого «ползучего эмпиризма», стала осознаваться и роль теории, без обращения к которой невозможно четко разграничить проблемы исследования, наметить показатели и т. д. Рационализм, апеллирующий к теориям, понятиям, гипотезам и т. д. (который, как говорит Маккинни, в 1920-х гг. полностью капитулировал перед напором эмпиризма самого наивного толка), вновь стал возрождаться. Социолог доказал, что нельзя преуменьшать значение систематической теории, что это только увеличивает трудности экстрагирования социологических принципов и обобщений из общей массы собранного материала. В целом за эти два десятилетия эмпирики провели огромное количество исследований, «многие из которых, по свидетельству Маккинни, были мелкими, но большинство интенсивными» [7: с. 223-224]. В результате к 1950-м гг. исчезли уже как «коллекционеры» «чистых фактов», так и логики «замкнутых систем» [7: с. 225]. Период «ползучего эмпиризма» ознаменовался также наступлением позитивизма в форме неопозитивизма, сложившегося в начале XX в. Конт, как мы помним, торжественно провозгласил социологию позитивной наукой. Подобно исследователям природы, социологи не должны были привносить в трактовки своих материалов ничего субъективного. Только факты, как их можно наблюдать с помощью четко определенных способов: никаких домысливаний, никаких попыток проникнуть «внутрь» объекта исследования, никакого привнесения себя в материал. Крупные философы — В. Дильтей, Г. Риккерт, В. Виндельбандт — открыто восставали против контовского позитивизма, доказывая, что в науках о человеке, его деятельности и культуре нечего делать с объективными внешними наблюдениями. Необходимо понять логику мышления и рассуждения действующего субъекта, поскольку, если физик имеет дело с атомом, а химик — с молекулой, которые не обладают мышлением, то социолог и социальный психолог — с человеком разумным, который использует свой опыт, обучается, умеет сопоставлять факты и выбирать способы действия. Причинность устанавливаемых социологом закономерностей лежит в сознании субъекта — чтобы понять логику вскрываемых статистикой закономерностей, нужно уметь вскрывать и анализировать мотивы действия. «Понимающая социология» Макса Вебера совершила настоящую революцию в науке, и значение позитивизма было подорвано. Но развитие методологии происходило в Европе. Оно должно было еще дойти до американских социологов, прежде чем сила убедительности, заключенная в нем, могла как-то обнаружиться и воздействовать на исследователей-эмпириков. Труд этот совершили в основном ученые немецкого происхождения, работавшие в США. «Приход к власти Гитлера привел к тому, что Соединенным Штатам Америки повезло, ибо они приняли ряд немецких ученых-беженцев, которые со времени второй мировой войны оказывают значительное влияние на американских аспирантов», — пишет Дж. Маккинни в середине 1950-х гг. [7: с. 228]. Таким образом, «освободить социологию от всего субъективного», как намеревались эмпирики 1920-х гг., не удалось. Напротив, внимание к субъективным элементам социального действия увеличивается, особенно со времени появления в 1937 г. классического труда Талкота Парсонса «Структура социального действия», в котором он как раз и рассматривает учение Макса Вебера, Дюркгейма и отчасти Тенниса, соединяя тем самым «дней распавшуюся нить». Маккинни дает такую оценку вклада Парсонса в борьбу позитивистов с антипозитивистами 1930-х гг.: «Концептуальные построения, подобные построению Парсонса, могут выполнять, по крайней мере, две научные функции. Во-первых, они могут помочь при кодификации постоянно растущего конкретного знания. Это означает, что дискретные гипотезы и наблюдения могут быть объединены в общие категории и предварительно „помещены" в более широкий контекст, следовательно, их значение может быть оценено в свете более общих выводов. В известном смысле различие между описанием и объяснением — это различие между фрагментарным знанием и знанием систематическим. Во-вторых, концептуальные построения могут служить руководством при исследовании. Они помогают локализовать и определять сферы нашего знания и невежества, указывая на проблемные области. В свете системы можно „увидеть" интересные проблемы и значения, связанные с гипотетическими взаимосвязями или отношениями» [7: с. 233]. Победа (к концу 1930-х гг.) над позитивизмом утвердила также позицию сторонников дедуктивного подхода. Индукти- висты, настаивавшие, что заключения можно формулировать только на основе обобщений «снизу», от фактического материала, провели массу исследований, которые хотя и накапливали факты в большом количестве, но часто были построены весьма неумело, расплывчато: переменные и показатели не были достаточно четко заданы. Поэтому факты представляли собою груды неразобранного материала, с которым часто было непонятно, что делать. А между тем накопившееся недоверие к теориям, к чистому «умозрению» не позволяло индуктивистам правильно использовать имеющиеся теоретические построения. Большую роль в преодолении этого кризиса сыграла работа Знанецкого, вышедшая в 1934 г., «Метод социологии». Не отвергая метода индукции как полезной техники в проведении исследований, он предложил перейти от чистой индукции к индукции аналитической. Вместо простого перечисления фактов и выведения вероятностей, основанных на корреляциях, следует применять метод абстрагирования. В соответствии с этим методом из отдельного конкретного случая абстрагируются характерные для него черты, существенные с точки зрения данного исследования. Затем эти характерные черты обобщаются и служат основанием для распределения полученного материала. «Он утверждает, — пишет о Знанецком Маккинни, — что аналитическая индукция ведет к истинным законам причинности и к исчерпывающему познанию любых изучаемых случаев» [7: с. 231]. Аналитическая индукция начинается с гипотезы и предварительного определения того, что должно быть объяснено. Затем гипотеза проверяется материалом, и если она охватывает не всё случаи, которые нуждаются в объяснении, то она модифицируется. Гипотеза не предполагает учета всех закономерностей природы и общества: сфера ее применимости ограничивается исследуемой совокупностью. В 1930-х гг. дедуктивный метод начинает утверждаться в исследованиях, и возникают конструктивные типологии. Здесь произошло возвращение к М. Веберу и Теннису, разработавшим понятие «идеального типа». Позднее Знанецкий сформулировал, что в социальных науках, по-видимому, вообще невозможно выявление таких всеобщих законов, каковыми, например, являются законы природы. Вспомним, что Конт именно этого и ожидал от социологии как науки позитивной. Место таких законов занимают здесь типологии. О типологии как методе мы уже говорили в лекции о Вебере и будем еще говорить в дальнейшем. Здесь же, ссылаясь на социального психолога Леонарда Колба, отметим, что понятие «ценность», введенное Томасом и Знанецким, способствовало не только утверждению в американской социологии концепций М. Вебера и Дюркгейма, но также преодолению примитивных представлений, сохранившихся в науке еще со времен Спенсера, то есть с XIX в. Это были представления, что общественный порядок порождается процессом конкуренции индивидуальных интересов и постепенной, стихийной адаптацией людей друг к другу. Колб в опровержение этой точки зрения ссылается на Т. Парсонса: «Социальный порядок, покоящийся исключительно на переплетении интересов и, значит, в конечном счете на санкциях, вряд ли может существовать на практике» [6: с. 134]. Таким образом, укрепившееся убеждение, что в исследовании необходимо использовать элементы теорий и концептуального аппарата, подорвало также и позиции крайнего бихевиоризма. А ведь еще в начале 20-х гг. казалось, что он изгонит все субъективные понятия из сферы социологических исследований. Правда, историки социологии и психологии утверждают, что в таком крайнем виде этот подход никогда не применялся. Он и не мог распространиться, так как исследования в значительной степени заказывались предпринимателями, которым не нужны были бесконечные однообразные ряды данных о том, как, куда и когда ходил данный человек или что он делал в рабочее и нерабочее время. Предпринимателю нужны были объяснительные конструкции: почему работник ведет себя так-то и так-то и что нужно сделать, чтобы он вел себя иначе [2]. Наиболее яркий пример в этом отношении — Хотторн- ский эксперимент. Он проводился на заводе телефонных аппаратов, где работа в основном велась на конвейерных линиях и применялся тейлоровский подход к работнику. Работники, а в основном это были женщины, должны были идеально соответствовать роли придатка ко все более усложнявшейся аппаратуре. В данном случае компания была озабочена необходимостью улучшить осветительную аппаратуру на конвейерах. Группа инженерных психологов занялась переоборудованием, различными способами устанавливая в цехах светильники. При этом ожидалось, что в результате этих преобразований производительность труда увеличится. Проверка первой же установленной системы показала, что это действительно произошло. Но инженеры были не совсем удовлетворены своей работой и попробовали другую систему освещения. Производительность труда повысилась еще больше. Продолжая различные исправления и доводку аппаратуры, инженеры обратили внимание на то, что производительность труда продолжает расти. Ради эксперимента применили еще несколько вариантов, не слишком сильно отличавшихся друг от друга, — производительность продолжала расти неуклонно. Тогда у руководителя группы, ведущей преобразования, сработала интуиция, и он распорядился убрать все, что было смонтировано нового, и привести освещение в исходное состояние. Производительность не только не упала, но продолжилась тенденция к дальнейшему ее росту. , Вот тогда, чтобы понять, в чем дело, пригласили социологов и социальных психологов. Социологи провели интервью с работницами и выявили: рост производительности был обусловлен совсем не техническими улучшениями условий труда. Работницы признались, что с момента начала работы по переоборудованию освещения от конвейеров были удалены надсмотрщики, — придирчивые, недоверчивые и всегда неблагоприятно настроенные. Напротив, к работницам пришли простые, добрые люди, которые заботливо относились к их самочувствию и постоянно спрашивали: «А вот так вам удобно? Может быть, удобнее будет, если мы сделаем вот так?» Работницы почувствовали себя гораздо комфортнее, чем раньше, возросла их самооценка. Работать стало гораздо приятнее, удобнее и веселее. И именно этот факт привел к повышению производительности. Но был и дополнительный фактор: работницы очень благожелательно настроились к инженерам, им хотелось сде лать этим людям что-то приятное. Они понимали, что в случае повышения производительности труда компания должна оценить работу инженеров как удачную и хорошо ее оплатить. Это было по тем временам принципиальное открытие относительно сферы межличностных отношений на производстве. Социологи констатировали, что к человеку следует относиться по-человечески. Это не только этично, гуманно и требуется с точки зрения моральных заповедей, но и, безусловно, выгодно — даже с точки зрения чистого производства. Установленное таким образом явление получило название «человеческие отношения» (human relations), вошло в науку и до сих пор является одним из основных подходов в сфере индустриальной социологии. Впрочем, социологи, которые после этого «сидели» на данном предприятии около двух лет, выявили для себя и еще один фактор, важный с точки зрения методологии и методики опроса: они открыли терапевтический эффект интервью. Сам факт опроса влияет на ощущения и установки опрашиваемого человека. Чаще всего самооценка опрашиваемого повышается (хотя может и понизиться) — во всяком случае, происходит сдвиг в его мироощущении и отношении к людям вообще. И это обязательно необходимо контролировать при опросе, а иногда можно использовать как средство для повышения настроения рабочих и людей, занятых в других сферах, а не только в сфере производства. Под давлением таких доказательств бихевиоризм отступил от своих первоначальных положений. Он сохранился еще как течение, но в гораздо более умеренном виде. «Положительное значение модифицированного бихевиоризма заключается в том, что он частично заполнил ту пропасть между объективизмом и субъективизмом, которая казалась шире, чем она была на самом деле. Он подчеркнул значение символического взаимодействия, которое привело к развитию социологии коммуникаций, и переориентировал на изучение установок, так что установки перестали изучаться в „вакууме" и стали связываться со структурой, и, наконец, в той перспективе, которая содержится в подходе Мида, — дал импульс для роста в будущем американской социологии знания» [7: с. 240-241]. «Область исследования установок была особенно продуктивной... учитывая, в частности, тот факт, что эти модели, по- видимому, во многом применимы и к иным моделям поведения, помимо установок», — свидетельствует Маккинни об этом периоде [7: с. 234]. То же можно сказать и относительно значения понятия «ценность», которое в 1920-х гг. позитивисты объявили ненужным. Работы Т. Парсонса показали, что ценности функционально необходимы для поддержания социального порядка, а следовательно, социологи должны уделять им исключительное внимание. Крупный ученый Говард Беккер уже в середине 1950-х гг. писал: «Трактовка Знанецким ценностей как объектов была и остается глубокой». В частности, утверждает Беккер, лично для него важным оказалось, что «Знанецкий настаивал на таком определении ситуаций, какое им дают участвующие в них субъекты, и на тщательном анализе биографии как средства установления характера этих определений» [5]. Это как раз тот «гуманистический коэффициент», который с жаром отстаивал Знанецкий, но который с большим трудом входил в сознание социологов. Мало того, что исследователь видит и понимает ситуацию, в которой действует исследуемый. Оказывается, он должен еще видеть ситуацию именно глазами исследуемого, потому что человек действует в соответствии с тем, что видит. Если же человек чего-то не видит в ситуации, хотя исследователю это видно хорошо, то этот невидимый для человека факт не оказывает на его действия никакого влияния. И очень важно, чтобы у исследователя не происходило смещений, аберрации зрения. Добавим, что свое уважение к Знанецкому Говард Беккер выразил, назвав тот раздел своей работы, в котором рассматривает влияние идей «Польского крестьянина» на современную ему социологию, «Виват, Полония!». Из этого бурного периода своей истории (1920 1940-е гг.), наполненного драматическими столкновениями различных точек зрения и подходов и ожесточенной борьбой противоположных направлений, социология вышла укрепившейся, возмужавшей и по-настоящему обновленной. Рост ее на протяжении этих лет можно охарактеризовать, просто сопоставляя методическую литературу, издававшуюся в этот период в США. В 1920 г. вышел учебник Ф. С. Чэпина под названием «Полевая работа22 и социальные исследования», к которому можно еще было отнести характеристику острословов, утверждавших, что социологическая техника подобна музею доисторических орудий. Но уже шесть лет спустя учебник Богардуса «Новые социальные исследования» по уровню значительно опередил своего предшественника. А в 1930 г. Спар и Свенсон издают уже не просто учебник, а настоящее методическое пособие: «Методы и статус научного исследования с частичным применением к социальной науке». Прошло еще четыре года, и свет увидела книга, которую, как пишет Маккинни, «можно было бы назвать первой великой работой по методологии в Америке, — Ф. Знанецкий: „Социологический метод"» [7: с. 244-246]. Столь же плотным потоком шло издание методологических и методических работ в 1940-е и 1950-е гг. Просматривая эти списки изданий, ощущаешь огромный, буквально взрывной рост опыта научных исследований. Можно сказать, что ученые США в эти годы проделали работу «за всех и для всех». С характерным для американцев прагматизмом, деловой хваткой и умением оформлять полученные результаты так, чтобы они были доступны для всех, они фактически создали эмпирическую социологию и довели ее до хорошего уровня. А затем результаты их труда стали распространяться и в других странах. К началу 1960-х гг., когда у нас в стране была наконец разрешена социология и ярлык «буржуазной лженауки» был с нее снят, руководство проявило даже определенную заинтересованность в результатах опросов. Правда, заинтересованность эта была амбивалентной — с одной стороны, хотелось привычных победных реляций: «Весь наш народ, как один человек, поддерживает линию партии в таком-то и таком-то вопросе». Это было бы приятно начальству и имело бы большое воспитательное значение. Но, с другой стороны, поскольку не было уверенности, что «весь народ, как один человек» и т. д., то и на самом деле было интересно знать, о чем же на самом деле ду мает народ. Поле деятельности было предоставлено, и в социологию хлынули очень активные, довольно критически настроенные и очень способные люди, не нашедшие себе места для реализации в других социальных областях. Исследования были разрешены, хотя и под контролем. Опросники нужно было предоставлять на утверждение партийному руководству, которое могло что-то «не пропустить», что-то попросту испортить, вставляя в инструментарий свои поправки от здравого смысла и проч. И вот тут-то выявилась необходимость методик, хорошо разработанной техники. Произошло это не сразу, первоначально казалось, что тут и проблем никаких нет: придумай вопросы, ходи и спрашивай; но опыт накапливался и осознавался. Тут-то и пришли на помощь иностранные пособия, которые разными способами и по разным каналам доставали наши социологи. Что-то привозили аспиранты, стажировавшиеся в западных странах, что-то приходило из Польши и других стран народной демократии. Помню, как во время моей работы в Новосибирске у нас в отделе из рук в руки передавались разрозненные странички, напечатанные на машинке. Кто-то из стажировавшихся привез конспекты «Методов социального исследования» Гуда и Хат- та, изданных в 1955 г., у него эти конспекты, по всей вероятности, выпросили, перепечатали на скорую руку и пустили в дело. Какое-то время можно было что-то заказать на валюту, поскольку библиотеки, составляя заявки, обращались за рекомендациями к исследователям. Я обращаюсь к этим воспоминаниям, чтобы показать, каким было положение у нас в стране в самом начале развития советской социологии и как много значил для нас опыт стран, уже накопивших технику в сфере исследований. И это подчеркивает значение методологического скачка, совершенного в 1920— 1930-х гг. в США, когда в этой сфере происходила настоящая революция. Статистика, которую еще в XIX в. пропагандировал Адольф Кетле вдруг заработала в социологических исследованиях в полную силу. На ее основании было создано несколько работ, наиболее крупной из которых является «Самоубийство» Эмиля Дюркгейма. Начав с довольно простых техник, в исследовании, например преступности или первичных групп, социологи очень быстро столкнулись с необходимостью разрабатывать, усложнять и утончать свои методики. Правда, у такого подхода были оппоненты, которые утверждали, что человеческое поведение никакой статистикой измерить нельзя и не следует даже пытаться. Кстати, на подобном основании у нас в стране в 1930-е гг. запретили разработку личностных тестов, а потом и тестирование вообще. В результате спустя десятилетие американцы создали свой знаменитый тест MMPI, которым сейчас пользуются во всем мире, и ряд других тестовых методик, а мы остались ни с чем и теперь вынуждены пользоваться чужими методиками в этой области. Была и другая крайность — попытка создать целиком математическую модель, описывающую общество во всех его измерениях. Такую модель создал Э. Додд [7: с. 236], но она была подвергнута критике и оценена как «блестящая неудача». Тем не менее серьезные социологи занялись проблемами выборки и построения шкал. Уже в самом начале 1920-х гг. Эмори Богардус создал свою шкалу для измерения социальной дистанции — социальной дистанцией измеряются близость отношений между людьми, их доверительность и искренность. В 1930-е гг. Якоб Леви Морено разработал свою технику для измерения предпочитаемых связей в коллективе, которую он назвал «социометрией». При помощи этой методики в группе сразу выделяются «лидеры» и «звезды», с одной стороны, а с другой — «аутсайдеры», которые не представляют для других особого интереса. Следует оговориться, что с этими методиками, особенно с последней из них, необходимо обращаться весьма осторожно, поскольку аутсайдеры всегда несколько оптимистичнее оценивают свое положение в группе, чем оно есть на самом деле. Узнавая реальное положение, они, как правило, расстраиваются и очень тяжело переживают этот факт. Возникают обиды, претензии — и в конце концов группа может попросту расколоться, пережив перед этим несколько бурных столкновений при выяснении отношений. Это следует знать не только профессионалам, но также и всем, кто просто ради развлечения в компании задумает «поиграть в тест». Нужно помнить, что определение качеств человека и отношения к нему разных людей из числа его приятелей нередко вызывает обиду и может даже разрушить дружеские отношения. Шло создание разных шкал, от порядковых до оценочных, шкал ранжирования. Начав с парных сравнений, Л. Терстоун взялся за работу со шкалами внутренней последовательности: задача построить шкалу с интервалами, возникающими на равных расстояниях, оказалась довольно сложной и трудоемкой. Были созданы шкалы социального статуса и социального участия, специальные шкалы для измерения сельского социального статуса, шкалы, ориентированные на предсказания (например, будет ли данный человек эффективным врачом или хоккеистом и проч.). Большое значение имели техники Л. Гутмана для изучения установок: социального статуса, согласия в группе, межличностного общения. Разбирать подробно всю эту технику мы здесь не будем. Моей задачей было только дать представление о том, кшсая работа, кем, в каких сферах социальных исследований проводилась, и упомянуть наиболее известные шкалы, которые являются эффективным инструментарием и в наше время. Более интересный для нас вопрос — представить развитие конструктивных типологий, которые как раз в описываемое время вошли в широкое и что, быть может, более важно, осмысленное употребление. Вообще типологизация разнообразных фактов, случаев, характеристик — это неотъемлемая способность человеческого сознания. Довольно часто эта работа проводится на бессознательном или подсознательном уровне, на материале, недостаточном для обобщений, и т. д. Исследователи, применяя любые приемы, обязаны внимательно разобраться в их особенностях и возможностях. Первые попытки в этом направлении сделал Макс Вебер. В 1920-1930-е гг. построение типа было осознано как процедура, дающая результаты, но отличающаяся от привычной в науке процедуры классифицирования. Классификации должен подвергаться весь принятый в работу материал. Когда мы имеем перед собой, например, гору пуговиц, то все они должны быть разобраны: если по форме — то по форме, если по цвету — то по цвету. Количество заданных классов при этом должно соответствовать количеству имеющихся в наличии форм (или цветов). Если встречается очень своеобразная форма и она принадлежит всего одному предмету, то и для нее должен быть создан специальный класс или подкласс. Ничто не должно оставаться «неоприходованным». Для очень редких форм иногда специально создается категория «прочие». Совсем не так обстоит дело с типологическими процедурами. Исследователь выбирает для упорядочивания имеющегося у него материала несколько характеристик, особенно его интересующих, и располагает в соответствии с ними тот материал, который такими характеристиками обладает, остальное же просто опускается. По какому принципу выбираются те или иные характеристики? На первый взгляд достаточно произвольно. Дело в том, что в представлении исследователя существует определенная система элементов, созданная им чисто эвристическим путем. Это своего рода объяснительная конструкция, предваряющая анализ материала. В соответствии с этой конструкцией и выбираются характеристики для выявления определенного порядка в данных. Это и есть конструктивный тип, который иногда называют конструируемым. «Это — абстракция, предназначенная для устранения мелочей и для достижения структурного порядка наблюдений, которые легче поддаются формулировкам и проверке. Таким образом, конструируемый тип есть средство сведения различий и сложности к единому общему уровню. Он не описывает конкретную структуру или действие. Абстракция отходит от воспринимаемой реальности, поскольку она часто подчеркивает до логической крайности какой-нибудь атрибут или группу атрибутов, важных для анализируемой проблемы или системы. Ко нструируемый тип представляет собой созданную (то есть в известной степени искусственную — В. Ч.) систему атрибутов (характерных критериев, черт, свойств, элементов, аспектов и т. д.), полезную как основа для понимания эмпирических объектов и явлений... Конструируемый тип как концептуальный прием представляет собой попытку продвинуть образование социологических понятий от описания и строгого „эмпирического" обобщения к построению теоретических систем» [7: с. 260-261]. Таким образом, круг завершился. Пройдя период безудержного погружения в эмпирию и отвержения всех теоретически построенных понятий и конструкций, социология вновь, уже через созданные в процессе исследований конкретного материала методы, приходит к работе с понятиями и теориями. Очень много работал в этой области Г. Беккер. В частности, он создал свою типологию социальных систем, на которой мы в дальнейшем еще будем останавливаться; начиная с середины 1920-х гг. свои типологии создавали и другие исследователи. Мы же остановимся здесь на типологии личностей, созданной Знанецким. Книга, в которой описывается эта типология, была написана в 1933 г. в рамках проекта, реализацией которого занималась комиссия при Колумбийском университете в США. Целью исследования было выяснение такой проблемы: справляются ли воспитательные системы США с подготовкой молодежи к тому, чтобы она умела ориентироваться в условиях все большей изменчивости быстро развивающейся технической цивилизации? Знанецкий переформулировал проблему, перенес ее в несколько иную плоскость: как будет реагировать человек на изменение культурных и социальных нормативных стандартов, к которым он был приучен с детства? Ответ на самом абстрактном уровне очень прост: по-разному, в зависимости от типа личности, воспитанного в нем окружением. Дальнейший шаг — выяснение, какие же окружения существуют и как они воспитывают людей. Окружение, которое активно воспитывает индивида, Знанецкий называет социальным кругом. Социальный круг возникает таким образом: «Человек, находящийся в активных контактах с определенным числом лиц, которые, в свою очередь, также контактируют между собой, становится центром заинтересованности этих других лиц с того момента, как каждый из них осознает, что не только он сам, но и другие сообща интересуются данным человеком». Так образуется социальный круг. «Это происходит, когда индивид, ставший центром заинтересованности, оказывается связан с другими людьми нормативными социальными отношениями, и все те, кто им интересуется, с одной стороны, требуют от него, чтобы его поведение соответствовало каким-то нормативным правилам, а с другой — стремятся помогать ему и оказывать определенные услуги» [3: р. 108-109]. Человек, попавший в социальный круг и желающий в нем удержаться, оказывается под влиянием своего окружения и вынужден усваивать предлагаемые ему кругом стандарты — что и является процессом воспитания личности. «Первостепенное, принципиальное значение, — пишет Знанецкий, — имеет тот факт, что в социальной жизни человеческая личность — полностью человеческое творение, как произведение искусства или научная теория. Она такова, какой представляется людям и какой люди ее создают...» [3: р. 111]. Знанецкий оговаривается, что он имеет в виду личность социальную. А социальная личность — это личность человека в определенной личностной роли, которую он играет в определенном социальном кругу. Следовательно, это срез человеческой индивидуальности по линии усвоения и реализации социальных эталонов, которыми определяется деятельность человека в пространстве других людей и общества в целом. Любой эталон социальной личности, утверждает Знанецкий, включает в себя четыре основных составляющих: а) отраженное Я; б) социальный статус; в) социальная функция и г) жизненное значение. «Отраженное Я — это, по существу, представление человека о том социальном образе, который, по его мнению, составили о нем окружающие. Социальный статус — это совокупность тех прав, которые признаются за индивидом в данном социальном кругу и которые круг стремится ему обеспечивать. Социальная функция — это совокупность обязательств, которые данный человек имеет в данном социальном кругу. Жизненное значение — это то влияние, которое оказывает исполнение человеком роли в данном социальном кругу на его собственную жизнь, а также на культурную и социальную жизнь его окружения. Разнообразие социальных кругов велико, но в принципе их можно свести к трем типам, с точки зрения поставленной перед исследованием задачи. Это: а) воспитательные круги; б) круги деловые, или трудовые; в) игровые круги» [3: р. 131]. Итак, мы получили несколько элементов, выделенных в нашем исследовательском поле: элементы социальной личности и те социальные круги, внутри которых эти элементы в человека закладываются. Естественно, в каждом кругу вырабатываются все элементы, но, как утверждает Знанецкий, в разных пропорциях. Для этой-то цели — проследить разнообразие вос питательных моментов — данные круги и выделены исследователем. Типичная конструктивная типология. Далее следуют объяснительные конструкции. Оговоримся, что Знанецкий фактически проводил не эмпирическое исследование, он создавал как бы проект для будущих эмпирических исследований. Поэтому его объяснительные конструкции и обобщения — всего лишь гипотезы. Они идут от социального опыта самого исследователя, который он, обладая научными методическими и теоретическими навыками, превращает в результат предварительных прикидок. Если в воспитании человека с детства преобладали воспитательные круги (семья, родственники, школа, круг близких знакомых и проч.), то в социальной личности воспитанника преобладающую роль играет «отраженное ,,я“». Оно возникает в результате постоянного наблюдения за воспитаником, а со временем, в результате приобретенной привычки, -- он начинает наблюдать за самим собой. Этому способствует и постоянное напоминание, что он должен делать в таком-то и таком-то случае, как он должен выглядеть, что и как говорить. Его постоянно поправляют, объясняют ему разные детали, и он, конечно, постоянно ощущает, как на него смотрит окружение. В наше время, как и в те времена, когда Знанецкий писал свою книгу, процесс обучения молодого человека из среднего и верхнего социальных классов представляет собой очень длительную процедуру. Человек учится примерно четвертую часть своей жизни, а в случае высшего образования — около трети. Все это время он оказывается отключенным от реальной деятельности. Его учат тем предметам, которые могут ему пригодиться в дальнейшем, но поскольку непонятно, что именно в дальнейшем он будет конкретно делать, то эти знания он получает на очень абстрактном уровне. «Почти весь процесс воспитания переносится в идеальную сферу и основывается на том, что индивиду при помощи символов сообщаются представления и понятия о социальных ценностях, которые он постигает в воображении, поскольку они где-то далеко от него (а в некоторых случаях они и вовсе пока не существуют, но, по мнению воспитателей, должны существовать в „правильно устроенном обществе"). Его знакомят с правилами, нормами и идеалами по ведения, которые в настоящее время он еще не может или не имеет права осуществлять» [3: р. 149]. Очень часто в дальнейшем воспитанник обнаруживает, что внушенные ему идеалы и ценности сильно расходятся с теми, которые осуществляются в реальной жизни, в которую ему приходится включаться. Тем не менее довольно часто он продолжает думать, что правильны все-таки внушенные ему нормы, а то, что он видит, — это отклонение от нормы. В результате такого воспитательного процесса получается тот тип личности, который Знанецкий назвал «хорошо воспитанный человек». Этот человек всю жизнь озабочен тем, чтобы в любой социальной роли заслужить хорошую репутацию в своем кругу и любыми способами избежать плохой. Он оценивает себя и других людей не по реальной деятельности и не по выполняемой функции, а по качествам личности, которые, как его убедили, будут приносить ему успех во всех социальных ролях, независимо от времени и места их исполнения. Он привык оценивать себя и других также с точки зрения неизменных стандартов. Каждое «я» «оценивается как замкнутое, абсолютно самодостаточное целое, ценное в значительной степени само по себе» [3: р. 166]. И внешний социальный мир представляется такому человеку также неизменным и долженствующим соответствовать твердо установленным критериям. В этом мире предполагается незыблемая иерархия социальных статусов. А поскольку сам человек обладает некоторыми качествами, которые ценны сами по себе, то ему полагается определенный статус. Он совершенно не ориентирован на то, что за статус нужно бороться, что нужно уметь устанавливать отношения с окружающими людьми, которые иначе просто не будут его замечать. Эта «духовная самодостаточность хорошо воспитанного человека, его постоянная обращенность на самого себя, на свое «я», его склонность оперировать абсолютными критериями и требование постоянства, стабильности своих прав и обязанностей — все это делает хорошо воспитанного человека весьма трудным и неудобным в организации... Он не умеет учитывать в своих действиях действия других... Он требует, чтобы его часть была выделена из общей деятельности и зафиксирована особо, чтобы все права и обязанности были оговорены и не зависели от действий других и от изменения обстановки» [3: р. 186]. Хорошо воспитанные люди глубоко убеждены, что для получения эффективного результата достаточно, чтобы каждый хорошо выполнял свои обязанности. Если каждый будет правильно выполнять свою собственную задачу, то общая задача тем самым окажется выполненной. Они оказываются совершенно неспособными устанавливать и поддерживать динамическое единство в коллективе, «который есть не что иное, как объединение членов группы в общем стремлении к групповым идеалам». «Любую общую задачу они склонны немедленно поделить на множество частных, фрагментарных задач и разделить эти задачи между участниками группы, чтобы каждый эту свою задачу осуществлял отдельно от всех других» [3: р. 196]. В результате такого воспитания-формиру- ется тип личности, совершенно не умеющий адаптироваться к изменениям. Это по природе своей традиционалист, охранитель всего, что уже сложилось и существует. В отличие от хорошо воспитанных людей люди труда рано включаются в процесс деятельности: они приходят на производство или в учреждение, и их непосредственно приставляют к делу. Они оказываются самыми младшими и самыми необученными. Все ими командуют, указывают на ошибки и обучают не тому, как вести себя в таком-то и таком-то обществе, а как делать то или иное дело. Они очень рано начинают разбираться в иерархии статусов, быстро осознают, что сделать можно что- то только совместно с другими, а потому нужно друг к другу адаптироваться. И то «динамическое единство», которого никак не могут постигнуть хорошо воспитанные люди, для людей труда — ежедневный опыт. «Сам по себе труд представляется нежелательным, хотя результаты его желательны». Поэтому в сфере труда в полной мере осознается и применяется принцип экономии, «означающий постоянную ориентацию на производство как можно большего количества субъективных полезностей при как можно меньших затратах труда» [3: р. 206]. В сфере труда у такого человека возникает одна генеральная ориентация — минимизировать свои усилия. А поскольку результат все-таки не может быть достигнут без затрат совершенно определенного количества тру да, то работник может минимизировать свои трудовые затраты только за счет перекладывания их на других. Таким образом, результаты деятельности и сам процесс деятельности обусловлены для его участников деятельностью всех и каждого в отдельности. Люди труда очень рано усваивают систему функциональной зависимости всех от всех, а также значение иерархии статусов в процессе труда. Человек труда сугубо заинтересован в получении социального статуса, который создается либо продвижением по службе (карьерой), либо обеспечением себе материального благосостояния. Люди труда весьма адаптивны и, хотя не жаждут перемен в жизни общества, умеют к ним приспосабливаться и вместе с собой приспосабливать общество. Существует разновидность людей труда творческого направления. Это те, кто в настоящее время входит в категорию дизайнеров, декораторов и проч. А наиболее трудно адаптируемой в обществе является другая разновидность данного типа, которую Знанецкий называет «безнадежный пролетариат». Это люди, уже не надеющиеся ни на какие продвижения и на улучшение своего материального положения. Они ориентированы исключительно на минимизацию своих трудовых затрат. Люди этого типа приветствуют разного рода революции и общественные потрясения, потому что в эти периоды можно не работать. В стабильные же периоды они довольно часто переходят с места на место, но не для того, чтобы улучшить свои условия труда, а просто потому, что в период перехода можно отдохнуть и какое-то время не ходить на работу. Приведу пример из личного опыта. В конце 1960-х гг. новосибирские социологи исследовали Бийск — небольшой город с несколькими заводами на Алтае. И вот здесь как раз и выявился этот факт: рабочие ходят «по кругу» между предприятиями, нисколько при этом не улучшая своего положения. Они так поступают потому, что во время перехода можно устроить себе дополнительный отпуск. Впрочем, они выдвигали и еще один мотив: да пусть там (на другом предприятии) не лучше, зато по-другому, очень уж надоедает однообразие. А раз невозможно никакое повышение в статусе, можно хотя бы внести в жизнь какие-то перемены. ; Для человека труда повышение в статусе означает «сужение сферы тех его усилий, которыми имеют право распоряжаться другие, и расширение сферы тех усилий других, которыми он имеет право распоряжаться» [3: р. 206]. В принципе же люди труда ориентированы на трудолюбие, бережливость, ценят безопасность и стабильность — именно в этом и заключается причина их несклонности одобрять перемены. Люди третьего типа — «люди игры», наоборот, склонны приветствовать всяческие изменения. Воспитанные в группе ровесников, по преимуществу игровых, они привыкают относиться к жизни как к игре. Отсюда возникает их отношение к результату своей деятельности как к чему-то, не имеющему особого значения за пределами этой деятельности. Центр интереса — сама деятельность и те отношения, которые возникают между ее участниками. Для человека игры важно, какое место он занимает в своем кругу, какую функцию в нем выполняет, а следовательно, какие права и обязанности имеет по отношению к другим. «Общим для всех людей игры является взгляд на объективные культурные системы как на более или менее интересные игрушки, предметы, удовлетворяющие различные импульсивные влечения людей, но вне этого не имеющие существенного значения в противоположность единственно существенному и важному делу — социальным отношениям человека собственным непосредственным окружением, а также делам той группы, к которой данный человек принадлежит» [3]. Поскольку правила в игре не имеют реального значения, они все условны, их можно вводить и отменять по соглашению, точно такое же отношение вырабатывается у людей игры и к культурнонормативным системам. Можно что-то вводить и заменять, главное при этом — соблюдать те основные принципы, которые только и имеют значение в игровой группе: а) принцип негативной личной свободы (никто не может требовать от меня того-то и того-то и мешать мне в чем-то); б) принцип равных возможностей для всех и в) принцип условности всяческих правил. Люди игры — принципиальные демократы и плюралисты. У человека игры нет ориентации на самосовершенствование, приобретение каких-то ценных качеств, нет и ощущения того, что результаты деятельности должны быть полезными и ценными сами по себе. Такой человек «смело берется за те задачи, от которых хорошо воспитанный человек отказывается из-за чувства собственной неподготовленности к ним, а человек труда — в предвидении тех трудностей, которые необходимо преодолеть» [3]. Среди этих людей есть и политики, и «борцы», но мы не будем разбирать эти категории подробно. Не будем останавливаться также и на делинквентах23, которые представляют еще один тип, а точнее, то, что называют «остаточной категорией», хотя там также много любопытного. Нам важно было продемонстрировать способ построения конструктивной типологии.