Лекция 10 Юзеф Халасинский. Формирование национального самосознания
Лотя Юзеф Халасинский не принадлежит пока к числу классиков социологии, мы решили посвятить ему еще одну лекцию, поскольку проблемы, которыми он занимался, весьма актуальны именно в наше время и в наших условиях. В 1946 г., сразу после окончания мировой войны, когда Польша еще не оправилась от военных потрясений, Юзеф Халасинский пишет свою статью «Социологические предпосылки реформы воспитания». Варшава лежала в развалинах, по дорогам страны перемещались массы населения: те, кто возвращался из германского плена, кто мигрировал на Западные земли, а также люди, которые возвращались в разрушенные города, чтобы как-то налаживать там жизнь. Главным выводом из этой статьи Халасинского было следующее положение: «Формирование новой исторической концепции польской нации как исторического единства, концепции исторически правдивой, способной выдержать испытание жизнью и заслужить внимание молодежи, — вот задача, которая стоит перед всеми, кто с чувством ответственности за судьбы нации берет на себя бремя создания польской системы образования» [1: р. 15-16]. Обратим внимание: не ставится задача обогатить польскую молодежь всеми сокровищами мировой культуры, взять из каждой культуры по нескольку шедевров и устроить их как- то рядоположенно в сознании молодых людей, — но выработать концепцию нации. Почему именно концепция нации? Понятие нации лежит в основании национальной культуры, а нацио нальная культура — это нечто цельное, системно организованное, что должно устраивать жизнь определенной группы. Здесь, конечно, авторитетом является поляк по происхождению Бронислав Малиновский, антрополог с мировым именем, на которого и ссылается Халасинский, приводя его высказывание: «Культура и нация — это понятия, тесно связанные друг с другом» [1: р. 21]. Малиновский пишет «о целостности, труппе или обществе... которая является носителем своей культуры и осуществляет ее, будучи совокупностью» [1: р. 22-23]. Следовательно, в основу системы образования закладывается принцип воспитания и формирования из молодежи не потребителей культуры, а ее творцов, что, в свою очередь, обеспечивает интеграцию нации. Малиновский утверждает: необходимо «принять принцип национальности (Nationality) как культурного основания интеграции в противоположность политической основе, на которой базируется племя-государство». Племени-государству противостоит тем самым «племя-нация», под которой он подразумевает большую группу, объединенную на основе языка, общей традиции и общей культуры. «Принцип национальности, — пишет Малиновский, — является, следовательно, первичным и основным фактом человеческой эволюции» [1: р. 25]. Но культура — это не только язык и традиции, идеалы и принципы. «Культурное единство проникает гораздо глубже и охватывает всю сферу повседневных контактов, семейной жизни, дружеских контактов, общественных связей, способов развлечения, институтов и школ. Оно охватывает также национальные понятия свободы, справедливости, чувства собственного достоинства и ценности. Творческая сторона принципа национальности заключается в активности нации как мастерской культуры и прогресса» [1: р. 25]. Национальная культура, следовательно, организует образ жизни народа. И еще одно важное для Малиновского отличие того, что он называет «племя-нация», от «племени-государства». «На протяжении всего развития народов, — пишет он, — существовали всегда два принципа интеграции и соединения: принцип объединения через национальную культуру, воплощенную в... нации, и принцип объединения посредством политической силы, воплощенной в... государстве. Первый принцип связан с нор мальным, мирным и потому свободным развитием культуры» [1: р. 25]. И еще: «Нет ничего агрессивного или деструктивного в нации как таковой... Только когда культурные силы народа как культурного единства оказываются подчиненными политическому принципу государства, возникает опасность» [1: р. 23-24]. Малиновский писал в это эпоху борьбы с фашизмом, и потому он так тщательно оговаривает доброкачественность понятия нации как таковой и безопасность этого принципа, пока он не подчинен интересам агрессивной политики. Напротив, с его точки зрения, именно национальная культура, поставленная во главу угла при обустройстве жизни народа, обеспечивает его свободное существование и развитие. Надо сказать, что у нас и до сего времени в обыденном сознании постоянно путаются понятия «национализма» и «нацизма», и на первое понятие автоматически переносятся отрицательные характеристики второго. Поэтому до сих пор мы боимся говорить открыто и свободно о национальных принципах, национализме как защите национальной культуры не только от нападок извне, но и от внутреннего ослабления и разрушения, которые неизбежно сопутствуют боязни обсуждения национальных проблем. Любопытно, что у Халасинского в Польше 1940-х гг. не было такой боязни и таких запретов на понятия «нация», «национальность», «национальная культура», поэтому он и возражает Малиновскому на его особенно осторожное отношение к синтезу национальной культуры с политикой. Он утверждает, что к политическому принципу не следует относиться с огульным подозрением, ибо политические учреждения — это также явления культуры, они должны быть культурными факторами и выполнять свою роль на службе у нации и ее культуры. Далее, выстраивая свою концепцию, Халасинский обращается к Ф. Знанецкому, к его работе «Современные национальности», и вводит следующие дополнительные моменты. Во- первых, Знанецкий не считает нацией весь этнический ствол народа, восходящий к его племенной жизни. Он считает национальной культурой только культуру относительно нового типа. В частности, он занимается обществами, обладающими современной национальной культурой, и прослеживает процесс их складывания. Наконец, он предполагает наличие на этом новом этапе развития культуры народов расширение национального самосознания. По Знанецкому, нация также воспринимается как культурная общность, но он считает, что нация складывается только на основании письменной культуры, устная же культура — это культура племенная, более древняя. «Национальное самосознание, — пишет Халасинский, — рождается не из безрефлексивной принадлежности к своему племени в условиях, когда это родное ему племя для индивида является единственной возможностью человеческого существования. Национальное самосознание — это продукт социальной подвижности, пространственной и психологической. Национальное самосознание — это уже самосознание индивидов, обладающих автономной личностью» [1: р. 33]. Это очень важный момент: национальная культура рождается в условиях социальной неоднородности и сама несет в себе элементы неоднородности, а потому она несвободна от внутренней дисгармонии. Уже в территориальной общине смешиваются выходцы из различных племен, а с развитием городов этот процесс начинает идти гораздо быстрее. Воспринимая друг от друга новые элементы, племенные культуры начинают вырабатывать в себе новое единство, но человек, носитель этих новых культур, начинает испытывать эту внутреннюю неоднородность. Возникает автономная личность, то есть личность, обладающая некоторым набором ценностей, идей и нормативных элементов, не совпадающих с наборами таких элементов у других личностей. Если община — в ее идеальном представлении у Тенниса и Дюркгейма — это люди с одинаковыми ценностями и идеями, что обеспечивает им единство переживаний и единство реакции на нарушение моральной нормы, то нация — это образование, состоящее из автономных личностей, видящих мир до некоторой степени по-разному. Поэтому от них не приходится ожидать единства реакций. В 1966 г. в Польше вышла книжка Эльжбеты Нейман «Типы маргинальное™ в обществах и их роль в социальном изменении». Халасинский с интересом отнесся к этой работе, так как она поднимала, как он выразился, «гигантскую тему». Нейман выделила четыре рода маргинальное™: социальную, культурную, социально-культурную и психологическую. При этом, утверждает она, социальная маргинальность может быть развивающейся и затухающей, культурная маргинальность — полной и частичной, социально-культурная маргинальность — внутренней и внешней. В различные времена люди попадают в ситуацию маргинальности: это могут быть короли, лишившиеся тронов, расстриги-священники, беглые крестьяне или крестьяне, получившие вольную, евреи в диаспоре, прекрасная американка, «королева красоты, которая мечтала стать студенткой Гарвардского университета» (психическая маргинальность), а также интеллектуалы, «которых массовая культура отодвигает на обочину культуры»; и еще особый вид маргиналов — люди, тоскующие о внекультурном братстве. При таком широком подходе к маргинальности, констатирует Халасинский, «любой человек в наше время с какой- то точки зрения оказывается маргинальным. Маргинальность перестает быть чем-то исключительным и становится правилом; тогда исчезают маргинальные люди как особая категория пионеров, обладающих особыми способностями в области новаторских идей и социальных преобразований» [1: р. 15]. Все население становится маргинальным, и этот процесс маргинализации порождает автономную личность. Действительно, вспомним, что в предыдущей лекции мы говорили о распадении социальных структур в селе. Крестьянская молодежь, не желающая больше быть в чем-то отличной от горожан, усиленно вводит в свою жизнь образцы городской жизни. Но эти образцы, во-первых, не очень ложатся на образ жизни земледельца, а во-вторых, еще достаточно слабо и поверхностно освоены самими молодыми людьми (недаром их городские сверстники издеваются над ними при каждом удобном случае). Отсюда — массовая маргинализация молодого сельского населения: человек как бы зависает между двумя пластами культуры, между двумя образами жизни, один из которых для него привычен и осуществляется на бессознательном уровне, а к другому он всеми силами стремится, но не может его освоить в полном объеме. Халасинский показывает это на материале дневников Западных земель, где процесс шел особенно явственно. «Отрыв от родной общины играл в этом процессе основную роль. Ослабляя нерефлексивные социальные связи, связывавшие крестьянина с традиционной соседской общиной, эмиграция создавала потребность в осознанной социальной связи национального типа. Связывая возникновение идеи нации и развитие национального самосознания с автономностью личности, я обращал уже внимание на то, что автономность личности появляется в результате того, что индивид перестает быть привязанным с самого рождения к одной и той же социальной группе, к одной и той же системе групповых ценностей» [1: р. 35]. Ценности проходят перед индивидом в разных наборах и иерархиях, и он вынужден как-то все это соотносить и в конце концов выбирать. Но простое наложение одних схем на другие, простое добавление одних элементов к другим создает хаотичное целое, противоречивое внутри себя, — все это «не держится вместе», а постоянно разваливается. Необходимо создание упорядоченных систем. Поскольку рефлексия, по существу, — единственный способ создания таких систем, то в ряды их создателей должны выдвинуться в первую очередь интеллектуалы. Знанецкий полагал, что артисты, поэты, философы — вот творцы национальной культуры. Они сами — автономные личности, они и должны преодолевать свою маргинальность. Но здесь есть еще один очень важный момент: что же должно создаваться в результате этой рефлексии — какие новые системы и на каком уровне? Обратимся к классику, которым в этом вопросе издавна признан Эрнест Ренан. В своем докладе в 1882 г. «Что есть нация?» он писал: «Великое братство людей со здравой душой и горячим сердцем создает моральное сознание, называемое нацией» [1: р. 45]. Ренан часто употребляет выражения, которые современному человеку, привыкшему к сдержанной манере выражения своих мыслей, могут показаться слишком пышными и звонкими. Но сами мысли у Ренана остаются точными и яркими: нация — это моральное сознание. Масса книг и работ написана на эту тему, но, пожалуй, более четкой, а главное, более правильной формулировки вы нигде не встретите. . - , ?,, Человек — существо моральное. Но в обществе безрефлек- сивной культуры28 он выполняет моральные требования, просто соблюдая нормы и правила, в которых эти принципы заложены. Для того чтобы такое поведение было возможным, сама нормативно-ценностная система должна быть законченной и сбалансированной, когда же ее целостность ставится под сомнение, возникает необходимость в прямых и явных формулировках. Человек задумывается не о том, как ему наиболее правильно поступить в данный момент, а о том, для чего он вообще живет и есть ли какой-то смысл в его жизни и даже в жизни вообще. Вот здесь и должны вступить в действие люди, обладающие рефлексией, чтобы извлечь моральный смысл, заложенный в простых повседневных образцах и нормах поведения, и дать им ясную словесную формулировку. Эти рефлексирующие личности, объединяясь в группы единомышленников, выполняют функцию «мышления нации о самой себе», «о своих целях, о своем призвании, это органы национального самосознания» [1: р. 37]. Как возникает и формируется этот рефлексивный элемент, этот орган национального самосознания? Ренан считал, что поскольку начала цивилизации создавала аристократия, то и поддержание цивилизации — тоже дело аристократическое. До Ренана и после него было много высказываний на тему о том, что есть национальные ценности. Существовали такие взгляды, как например, у поэта Альфреда Девинъи. О современном для него человеке, а жил он в первой половине XIX в., Девинъи пишет: «Честь для него — единственная основа поведения и заменяет ему религию... Честь предохраняет его от всякого преступления и от всякой подлости: это и есть его религия. Христианство в его сердце мертво... Таков современный человек во Франции. Честь представляет его веру, совесть — его мораль, обязанность — его право (закон). Он активный и образованный» [1: р. 47]. Это был романтический период национальной идеи: «Нация — это объе динение людей чести». Наряду с понятием чести введено было и понятие достоинства. Оно означало автономную человеческую личность, «окруженную уважением и уважающую саму себя». Приводя все эти романтические высказывания, Юзеф Халасинский констатирует в них одну очень важную особенность, принадлежащую, по его мнению, к самой сущности национальной культуры: «Это личная связь между людьми как существами автономными, свободными, связь, возникающая из общей системы ценностей» [1: р. 47]. Выразителями идеи нации, по Халасинскому, являются не аристократы, которых в XIX в. сменяет другой тип интеллектуалов — интеллигенты. «Интеллигенция» — это термин, возникший в России, частью которой была в те времена и Польша. «Формирование современной нации, — утверждает Халасинский, — очень тесно связано с этим типом независимой интеллигенции как особого социального слоя» [1: р. 121]. Эта страта, связанная с развитием городских центров культуры, не умещается в прежних границах сословного общества и приобретает все больше характер общенациональный. Это симптом, который с конца XVIII в. набирает силу, свидетельствуя о том, что мы имеем дело с дозреванием этой новой социально-исторической формации, которая называется современной нацией. Халасинский пишет, что именно в XVIII в. «понятие нации, идентичное понятию государства, отождествляется с понятием народа и расширяется на все слои...» [1: р. 133]. Такого рода взгляды способствуют ослаблению сословной целостности и замкнутости. Люди, оказавшиеся вне своих сословий, прежде составляли исключение и находили себе пристанище либо в составе обширной «челяди» крупных магнатов, либо в армии, либо просто бродили по дорогам и постоялым дворам. Теперь они находят себе место в городе, с его расширившимися функциями и возможностями для приложения сил. Там они могут стать не только ремесленниками, дворниками и т. д., но и журналистами, репетиторами, учителями, врачами. Теперь оказаться вне своего сословия совсем не обязательно означает потерю статуса или его понижение, иногда происходит и его повышение. В этой обширной массе людей, оказавшихся «аутсайдерами» в распадающемся сословном обществе, можно встретить и внебрачного сына аристократа, и купеческого сына, побродившего по европейским университетам, и сыновей священников и причетников, также получивших университетское образование, и даже образованных крестьян и ремесленников, активно читающих разного рода литературу. В русском языке всю эту людскую массу часто называли разночинцами. Название «интеллигенция» они дали себе сами. Они считали, что несут в общество свет разума, помогают народным массам осознать себя, подняться над повседневными заботами и стать частью своей страны, какого-то большого целого. А это «целое», как они полагали, должно втянуть в себя все слои населения, уравнять всех людей, обучить, переработать, как пассивный материал, и сделать участниками исторического процесса. Они были истинными демократами и искренне хотели послужить народу, сделать его равным себе. Правда, это целое к тому времени еще не сложилось, но ощущалась его необходимость, так как структуры сословного общественного сознания разваливались — и человек, привыкший жить в соответствии с веками выработанными образцами, оказывался без опоры. Лучшие из интеллигентов, наиболее образованные и социально чувствительные, считали себя обязанными дать народу новые ориентиры и новые принципы существования. В этих стремлениях много еще было от эпохи романтизма с ее «горячими сердцами» и «чувством чести, заменяющим религию». Ощущалась потребность в «социальноморальной санкции и социально-моральных авторитетах». И где-то за всем этим стояла тенденция «ввести цивилизацию в рамки социально-морального устройства» [1: р. 133]. Задачи грандиозные, но совершенно невыполнимые в условиях распада и разброда прежних сословий и прочих социальных структур. Напомним, что если все до сих пор существовавшие этнические единства предполагали бессознательное участие в них населения, охваченного рамками данной структуры, то период формирования нации имеет дело с автономной личностью, сложившейся в ситуации перемешивания различных культурных и нормативных элементов, среди которых продолжают жить какие-то старые структуры и возникает что-то новое. Автономная личность несет в своем сознании эту противоречивость, эту несоотнесенность и дисгармонию. Она критически настроена ко всему, но в то же время она стремится к гармонизации своего внутреннего мира, обретению целостности и устойчивости. Она в принципе готова воспринимать новое, но ее нужно убедить. Это новое образование — нация — предполагает сознательное объединение людей данной, вновь нарождающейся культуры. Нарождающейся, безусловно, не на пустом месте, а как более или менее удачный синтез прежде существовавших культурных систем и элементов. Свой доклад в Париже в 1882 г. Ренан завершил такими словами: «Человек — это все в созидании того святого дела, которое мы называем нацией. Никакой материальный факт не имеет к этому отношения. Нация — это духовны «.догмат, результирующая глубоких исторических взаимосвязей, духовная родина... Человек не является невольником ни своей расы, ни своего языка, ни религии, ни течения рек, ни направления горных хребтов. Великое братство людей со здоровой душой и горячим сердцем создает моральное сознание, называемое нацией. До тех пор, пока это моральное сознание дает довод своей силы через принесение жертв, которых требует от индивидов благо целого, до тех пор она имеет право на существование и обладает бытием. Вот чем является нация» [1: р. 144]. К формулировкам Ренана можно придираться, так как они не удовлетворяют требованиям научной точности, но Халасинский утверждает, что именно «Ренан, интеллектуальный сибарит, духовно чуждый народным массам и социальным идеалам демократии, стал классическим интеллектуальным выразителем этой моральной формулы нации, которая в критический момент вопреки Ренану и его сфере практически была осуществлена парижанами при обороне Парижа» [1:р. 145-146]. «Моральная, а не экономическая и не интеллектуальная формула нации — вот формула простого человека — формула народа», — утверждает Халасинский [1: р. 148]. Во времена, когда писал Халасинский (то есть во второй половине XX в.), проблема нации обрела уже не столько романтическое, сколько реально-практическое значение. Формирование нации для Халасинского — это средство преодоления процесса массовой маргинализации населения путем выработ ки комплекса идей, способствующих появлению национального самосознания и ощущения моральной общности. Прежде всего, конечно, необходим комплекс идей. Но идеи, способные формировать национальное самосознание, не могут быть выработаны и предложены каким-то одним человеком или группой людей, они должны складываться в процессе созидания этой самой моральной общности. Это — результат работы общественного сознания, результат усилий многих интеллектов. Таким образом, наряду с выработкой идей должна формироваться и определенная связь между людьми, данный комплекс идей вырабатывающих, что является особой и весьма сложной проблемой. Как поддерживается постоянная связь людей внутри одного рода или племени, описывают нам этнографы. Так, польский историк Людвиг Кшивицкий в своей работе «Организованная традиция» пишет: «Что ни говорите, а племя, а в дальнейшем и нация — это не что иное, как личностный эмоциональный раствор, из которого при воздействии на него кристаллизуются особого типа общинные связи... Соплеменники обязательно собираются несколько раз в год на празднества... и проводят пару дней в общем праздновании: в танцах, песнях, играх и — конечно — молитвах. Танец в быту диких и варварских племен — это великая школа взаимной солидарности. В нем создается общинная связь патриотического характера, и он оставляет после себя соответствующее настроение... Эти способы поведения возбуждают воображение и разогревают чувства. Под влиянием таких факторов возникает патриотизм, о котором цивилизованный мир не имеет представления» [1: р. 19]. Французская нация, зародившаяся в дыхании общинной связи в 1789 г. и в 1870-1871 гг. и никогда больше не достигавшая такого уровня вдохновения — это «лишь слабое единство по сравнению с первобытным племенем» [1: р. 38-39]. Такого уровня ритуально-обрядовых механизмов, очевидно, невозможно достичь на огромном «пространстве» нации29. Уже в территориальной общине начинают играть роль культурные символы, хотя ритуально-обрядовая сторона жизни здесь все еще является развитой и, если можно так выразиться, цветущей. Можно приводить много трогательных и выразительных примеров на эту тему, однако мы займемся именно символами. Символ в этом смысле — это любой предмет, место или строение, связанные с историческими воспоминаниями, с общим прошлым жителей данной общины и окруженные особым почитанием сакрального характера. Это, например, могилы предков. Новые поселенцы на западных польских землях признавались, что появление первой родной могилы в новом месте делает это место гораздо более близким и родным. Для русских людей это Бородинское поле, для сербов — Косовское. Это изба в Филях, в которой заседал военный совет во главе с Кутузовым; это пушкинское Михайловское. В Москве до сих пор сохранилась «Погодинская изба» — памятник движения славянофилов. Очень многие символические значения исторических памятников были вовсе исключены из народной памяти в период интернационалистского лихолетья, и хотя сами памятники продолжают существовать, память о связанных с ними значимых событиях для многих утеряна. Лишь немногие знатоки могут рассказать, что церковь Всех Святых на Кулишках — это памятник, напрямую связанный с Куликовской битвой-. Дмитрий Донской, возвращаясь с Куликова поля (а возвращался он по старому Рязанскому шоссе), перед тем как распустить рать по домам, остановил ее перед Варварскими воротами и велел построить церковь для поминовения всех воинов, павших на Непрядве. А дом «у Харитонья в переулке», связывавшийся с поэмой Пушкина «Евгений Онегин», существовал еще в 60-х гг. XX в. Впрочем, в Москве сохранилось немало памятников, которым только нужно возвратить их историческое звучание. И, слава богу, уже восстановили многие старинные названия улиц и переулков — по ним можно читать историю Москвы, как раскрытую книгу. Все это — символы, которые долгое время старались стереть из нашего сознания, заполняя его именами Карла Либкнехта и Розы Люксембург, Сакко и Ванцетти, давая улицам названия типа «Парижской Коммуны», «8-го марта» и т. д., которые и произносить-то,с точ ки зрения языка неудобно. А сколько Первомайских, Красноармейских и других подобных улиц, да еще умноженных в бесконечных количествах?.. Но наибольшее значение для укрепления общинных связей имеют все-таки имена — они как бы пронизывают все другие значения. Говоря о Бородинском поле, мы немедленно вспоминаем о Кутузове, Багратионе, Денисе Давыдове и других героях войны 1812 г. Церковь Всех Святых на Кулишках неразрывно связана с именем Дмитрия Донского и с Куликовской битвой, а Симонов монастырь объединяет имена князя Дмитрия Донского и преподобного Сергия Радонежского. Эту связь хранит для нас история. Есть такое представление об ученом-историке, что он должен описывать события точно, но безоценочно, оставаясь как бы по ту сторону добра и зла. И только тогда якобы мы получаем точное и бесстрастное изображение событий и лиц. Но есть и другая точка зрения, которую в XIX в. высказал польский историк Лелевель. Историк «должен питать в себе самые живые чувства из тех, которые ему надлежит описывать: он должен ощущать достоинство своей религии, вдохновляться любовью к отчизне и народу для того, чтобы быть в состоянии оценить те чувства, с которыми ему приходится иметь дело в истории» [1: р. 64]. Другими словами, историк, бесстрастно описывая события, не сумеет передать своему читателю тот подлинный дух, которым дышит история. «Структура целого — стиль, вот с чем имеет дело каждый историк, с чем он должен иметь дело и что делает его социологом. Историк стоит перед проблемой уловления и определения стиля эпохи, той совокупности отношений, из которых только часть становится предметом детального, практического описания. Но по части невозможно понять целое» [1: р. 65]. «Для Ле- левеля, — пишет Халасинский, — задача истории не сводится к детальным исследованиям. По его мнению, задача историка — понимание нации как целостности с „ее национальным духом". Лелевель говорит также о „духе времени"». [1: р. 66]. Другой историк, Закшевский, пишет: «Клубок исторических случайностей развязывается там, где узел причин, которые связывают их воедино, источник свой имеет в сознании человека... Един ственный настоящий фактор существует в истории, и этим фактором является сам человек» [1: р. 70]. Историк должен соединять в себе, по существу, две личности: историка-ученого и историка-жреца. Там, где историк- ученый описывает события жизни и взгляды определенного человека, как-то проявившего себя в истории, историк-жрец создает великую историческую фигуру, такую, какой она должна быть с точки зрения современных потребностей, а не такую, какой она была для своих современников. «Великие исторические личности, — пишет Халасинский, — ставятся на службу современности» [1: р. 74]. Естественно, таким образом обрисованная историческая фигура не должна предъявляться так, будто и для своих современников она имела такое же значение. Создать из исторической фигуры образ, волнующий современников, может быть, больше, чем реальный человек волновал своих окружающих в свое время, — это совсем не означает придумать нечто такое, чего в нем никогда не было. Именно это предполагается, когда говорят, что о таком-то человеке создаются легенды. Легенда — это не ложь, хотя и не бесстрастная правда. Это — правда с пристрастием, определенная сдвинутость акцентов в образе так, чтобы нечто, не замеченное в историческом герое современниками, вдруг проявилось ярко и выпукло. «Основная социальная функция историка, — утверждает Халасинский, — заключается в оформлении социальной памяти нации. Творение легенды принадлежит к этой функции (хотя и не исчерпывает ее полностью) и связано с огромным значением, которое легенды и легендарные фигуры великих людей имели и имеют в истории обществ. Это также связано с фактом сакрализации героев социума. В легендах не только герои выступают как святые, но и сами истоки данного социума приобретают сакральный характер» [1: р. 76]. Для того чтобы образ приобрел именно такое звучание, нужно, считает Халасинский, подчеркнуть в нем верность его идеалам и ценностям социума. Занимается ли при этом историк мифотворчеством? Да, и это является его социальной функцией. Миф считается выдумкой только тогда, когда он воспринимается как сообщение о реальных событиях, в фактичность которых якобы верят люди, этот миф повторяющие. Но миф — это совсем не рас сказ о реально происходившем. Согласно взглядам современных культурных антропологов, миф — это система символов, которую нужно уметь расшифровать. «Задачей мифа, — говорил Бронислав Малиновский, — является освящение, возвышение, создание моральной санкции, а совсем не выяснение действительности» [1: р. 74]. Задача мифа — создать основание для проявления тех чувств, которые будут сопровождать и защищать идеалы данной группы. И вот в 1946 г. Халасинский читает доклад, показывая процесс созидания легенды вокруг самого Лелевеля. О Лелевеле пишутся не жития, а всего лишь биографии. И пишутся они на фактическом материале. Никто ничего не придумывает, просто в двух написанных о его жизни биографиях выдвигаются на первый план одни события и высказывания этого крупного и уважаемого в Польше историка, а другие остаются как бы в тени (хотя никто не оспаривает их наличия). В одной из этих биографий, написанных Кармановой, «великий Лелевель выдержан в стиле светском и прогрессивном», хотя кончается она, как и другая биография, написанная Хржа- новским, религиозно-назидательным аккордом. Лелевель Кармановой умирает как дворянин в одежде ремесленника, который «порвал всяческие связи с лагерем реакции, остался твердым и верным сторонником постулата полной демократии, остался в рядах рабочих в борьбе за политическую свободу и социальную справедливость» [1: р. 76]. У Хржановского же этот назидательный момент имеет совсем другую форму и звучание: «Если и мыслители наши эпохи романтизма, такие как Трен- товский, Чешковский, Дибельт, считали национальность вообще, а польскую в особенности, великим делом Божиим, если и до сегодняшнего дня одни из нас верят, а другие должны верить, что Польша, как сказал Выспянский, — это великое дело, то этим обязаны мы не только нашим поэтам-романтикам, но также и Лелевелю» [1: р. 81]. Таким образом, оказалось, что Лелевеля «присваивают» две различные группы польской нации и, соответственно, они подчеркивают различные стороны его убеждений. Но в этом как раз и заключается сердцевина ореола легендарности: поскольку речь идет не о святом в настоящем смысле этого слова, а всего лишь о герое, имеет значение декларация его верности идеалам определенной социальной группы и определенного социального движения. Именно эта декларация и «работает» на создание общинной связи путем оживления моральных чувств, которые, в свою очередь, предваряются простыми человеческими переживаниями, связанными со смертью героя, с трудностями его жизни, вообще — с ним самим как человеком. Чувства эти, вызванные чтением биографии героя, контактом с какими-то музейными предметами, отражающими его личную жизнь, замещают обряд. Они играют ту же роль, что и древние племенные обряды (хотя вряд ли способны вызвать у своих участников столь же сильные переживания, как последние). Тем не менее обряд всегда востребован в обществе. Особенно усиливается эта востребованность в момент смерти героя. Вспомним, как хоронили А. Д. Сахарова. Пришедшие проститься запрудили все подходы к Новодевичьему монастырю и конец Пироговки. Люди шли тихо, спокойно, стараясь не раздражаться на обычные в толпе недоразумения. И вот трогательный эпизод: одна женщина во время этого шествия потеряла золотую сережку. Когда она вечером этого дня горевала по поводу своей потери, кто-то посоветовал ей обратиться с объявлением через газету, назначив небольшое вознаграждение нашедшему сережку. Женщина опубликовала такое объявление — и через несколько дней ей принесли эту сережку и отдали, без всякого вознаграждения. Кто-то из присутствовавших во время этой передачи сказал: «А что вы удивляетесь? Ведь это же те люди, которые хоронили Сахарова. Совсем особый народ». Другой «особый народ» собрался вокруг театра на Таганки, в котором стоял гроб с телом Владимира Высоцкого. Люди часами отстаивали на улице, чтобы пройти мимо гроба и приклеить на стеклянную дверь маленький клочок бумаги с написанными по этому поводу стихами. И еще один «особый народ» участвовал в перенесении мощей преподобного Серафима Саровского из Москвы в Дивеево... И каждый «народ» декларировал при этом свою верность идеалам, которые воплотились в образе умершего. Возникает тревожное чувство: почему же мы такая многонациональная нация? Мы хорошо осознаем, что отличает один «особый народ» от другого «особого народа». Если не на уровне логического анализа взглядов тех и других, то на основе безошибочного чувства родства с одними и отдаленности от других — мы это определяем точно. А ведь гораздо важнее то, что нас всех объединяет. И вот этого общего мы не ощущаем. А тот же самый Лелевель, про которого Халасинский пишет, что он первый историк-дворянин, переставший быть историком-дворянином и ставший историком-интеллигентом, поставил себе главной задачей «распознать отличие польских проблем от проблем других народов, чтобы вскрыть собственно национальную стихию, отличая ее от иноземной» [1: р. 102]. С того момента, как «Французская революция выкристаллизовала идею нации как независимой от государства, от церкви и от армии, как идею, отличную от языковой общности и общности, основанной на обычаях, как идею динамического общества, которое сознательно осуществляет свое будущее, в соответствии со своими социально-моральными идеалами», — как пишет о создании идеи нации Халасинский [1: р. 124], встает вопрос о том, какова же эта цель, которую собирается осуществить данная нация. Ибо вопрос о цели — это вопрос о призвании данной нации, вопрос о смысле ее существования. После того как был преодолен взгляд на общество либералов и рационалистов, характерный для эпохи Просвещения, предполагавший, что естественные законы, управляющие развитием материального мира, управляют также и судьбами народов и государств, а общество возникает само по себе как результат бессознательного осуществления человеком своей свободы, возникло представление о нации как особой стадии развития этноса. На этой стадии народ сам сознательно обустраивает свой образ жизни и свое будущее в соответствии со своими идеями добра и справедливости. И тем самым нация оказалась перед необходимостью понять, что она в определенной степени ответственна за свое будущее. И не только за свое. Великий антрополог Клод Леви-Стросс пишет: «Когда мы становимся на точку зрения всей совокупности человеческих обществ... мы видим, что каждое общество выбирает лишь некоторые из множества возможных вариантов». И именно эта дифференциация культур, «возобновляющаяся всегда, в раз ных плоскостях, позволяет постоянно поддерживать — в самых различных формах, многообразию которых люди никогда не перестанут удивляться, — состояние неравновесности, от которого зависит дальнейшая биологическая и культурная жизнь человечества». И еще: «оригинальность каждой из культур заключается прежде всего в ее собственном способе решения проблем — перспективном размещении ценностей, которые общи всем людям. Только значимость их никогда не бывает одинаковой в разных культурах, и потому современная этнология все сильнее стремится познать истоки этого таинственного выбора» [3: с. 30]. Оригинальность национальных культур как бы страхует человечество от возможного попадания в тупики развития: всегда под рукой есть много различных путей и способов. Если не срабатывают какие-то одни, можно обращаться к другим, выбирать, заменять. Другими словами, национальные культуры должны не только брать из общей сокровищницы накопленного человечеством культурного богатства, но также и вносить в эту сокровищницу нечто свое, чтобы богатство не истощалось, а, наоборот, множилось. Это, как считает Леви-Стросс, обязанность каждой конкретной национальной культуры. У него есть такое прекрасное высказывание: «...хранить свое прошлое является долгом каждого народа, долгом не только по отношению к самому себе, но и по отношению ко всему человечеству. Ничто не должно погибнуть, прежде чем мы вполне осознаем его своеобразие и оригинальность, прежде чем мы запечатлеем его в своей памяти. Это сохраняет силу для всех народов, но особенно это так для народов, находящихся в привилегированной ситуации: переживающих свое прошлое в тот момент, когда для них открывается иное будущее» [3: с. 30]. В 1980-х гг. — в начале и в ходе нашей перестройки — к нам приезжали ученые, в том числе и ученые-гуманитарии, чтобы помочь нам побыстрее включиться в общий процесс развития науки и культуры. Они, по-видимому, предполагали, что мы сильно отстали, находясь за «железным занавесом». О тех «подводных течениях», которые постоянно присутствовали в нашей науке, они, наверное, очень мало слышали и потому щедро делились с нами своими концепциями. При этом было замет но, что они особенно боятся нашего национализма, то есть обращения к своей нации и к своей культуре. Они стремились ввести нас в общеевропейскую культуру, доказывая, что процесс формирования наций — это исторический эпизод в жизни Европы, что он давно остался в прошлом. И вот, поглядите на нас — мы все уже давно живем едиными идеями и единой культурой! На одном из таких собраний я присутствовала — оно как раз было посвящено национальным культурам, — и все это слышала. Я выступила и сказала, что каждая культура обладает своими ценностями, а ценности — это именно то, что мотивирует людей. Мне что-то отвечали об общечеловеческих ценностях, на которые, дескать, и нужно ориентироваться. Больше я не выступала, мне стало безнадежно скучно, потому что я поняла: они жаждут доказать нам, что национальную культуру давно пора сдать в музей. Человек должен освободиться от нее, так как она затрудняет его движение вперед... Это такой современный штамп мышления. Человек должен вечно освобождаться от того, что как бы связывает его, и рваться вперед: все вперед и вперед, не обращая внимания на то, что он по дороге оставляет. И слова Леви-Стросса, что «хранить свое прошлое есть долг каждого народа» и «ничто не должно погибнуть прежде, чем мы вполне осознаем его своеобразие и оригинальность», как будто не были этими людьми восприняты вообще. А может быть, у них было такое представление, что слова эти относятся к каким-то «настоящим» культурам, а нашу они таковой не считали. Во всяком случае, повторю, все завершалось указанием на общечеловеческие ценности. Но ведь общечеловеческие ценности — это понятие отвлеченное, они получены именно процедурой отвлечения из различных культур и предопределяют собой набор, а вовсе не иерархию. В реальных культурах, от которых эти ценности абстрагированы, они занимают разное положение на шкале ценностей, в одной — одно, а в другой — другое, поскольку ценностные иерархии всех культур разные. Процитируем Леви-Стросса еще раз: «Значимость их никогда не бывает одинаковой в разных культурах», — в этой-то оригинальности ценностных шкал и заключаются истоки «таинственного выбора». Я даже уве рена, что в этот набор общечеловеческих ценностей люди разных культур подставляют разные иерархии, то есть по-разному располагают их на шкале значимости. А каковы наши русские шкалы ценностей — ведь мы этого по-настоящему еще не знаем. Но мы должны все это забыть, отбросить и кинуться догонять и обгонять общеевропейский паровоз. В этой связи мне хочется привести здесь некоторые места из статьи Юзефа Халасинского «Диалог Африки и Европы и проблемы африканских наций». В 50-х гг. XX в. Леопольд Седар Сенгор, уроженец Сенегала, католик по вероисповеданию, философ и поэт, получивший блестящее образование во Франции и принятый в самых элитарных интеллектуальных французских кругах, вдруг ощутил себя африканцем. Тогда он развернул движение за пробуждение национального самосознания народов черной Африки, причем многое он взял из Ренана и из истории формирования самой французской нации. Леопольд Сенгор пишет: «Нация — это не родина. Она не включает в себя естественные условия, она не есть проявление среды, она есть воля к созданию, а чаще к преобразованию». И немного далее: «То, что формирует нацию, — это объединенная воля к совместной жизни». «Включаясь в ход мысли Ренана, можно определить нацию как коллективное призвание, зависящее от общей шкалы ценностей, от общих институтов и, наконец, от общих целей... Как призвание... нация сама есть стимул» [1: р. 575, 578]. Очень интересна личность самого Сенгора: она показывает полный путь автономной личности в период культурного разброда. Появление автономной личности, с одной стороны, — безусловный прогресс, а с другой — начало целого ряда специфических проблем и трудностей в процессе формирования нации как единого целого. В своем развитии эта личность проходит этап индивидуализации, поисков условий развития и приемлемого уровня жизни для себя. Именно этот этап порождает толпы молодых людей, стремящихся вырваться из первоначальных условий существования, сбросить с себя социальный контроль, освободиться от влияния авторитетов (чтобы затем бессознательно стать под влияние других). Они стремятся куда-то ехать, чтобы получать образование (желатель но в большие города, еще желательнее — в другие страны, за границу), чтобы добиваться там благосостояния, которое на этом этапе служит средством самовыражения, самоутверждения и самореализации. Для большинства на этом процесс целе- полагания и кончается. Лишь немногие очень одаренные личности, подобные Сенгору, на протяжении собственной жизни успевают этот этап завершить и начинают проявлять интерес к чему-то более общему. Юзеф Халасинский так пишет о Сен- горе: «Он не пожелал присоединиться к Франции в качестве бездомного подкидыша, усыновленного случайно нашедшим его богачом» [1: р. 579]. По-видимому, именно такие люди могут и должны работать на выявление национальной идеи, которая вызовет единую волю и сплотит нацию. Такие люди не будут: жаловаться, что наш народ «не ставил себе задачей выработать и дисциплинировать личность», что в нем «есть темная, в дурном смысле, иррациональная, непросветленная и не поддающаяся просветлению стихия» [2: с. 74]. Он думал совсем о другом: «Проблема, которая стоит теперь перед нами, черными, — говорил он на II конгрессе писателей и художников в 1959 г., — заключается в том, чтобы понять, как включить негритянско-африканские ценности в мир 1959 года. Это не вопрос возвращения к жизни прошлого, чтобы затем поселиться и жить в африканско- негритянском музее, это вопрос оживотворения мира ценностями нашего прошлого». Обогатить, оживотворить мир своими ценностями, а не смотреть в рот тому самому человеколюбивому богачу, ожидая подачек не только по линии каких-то материальных ценностей, но и по линии идей, способов самовыражения и образа жизни. Не заимствовать все без разбора и не догонять постоянно кого- то: при такой установке ничего нельзя изобретать, более того — теряется сама эта способность. Для того чтобы изобретать новое, нужно уметь смотреть на мир своими глазами, подходить к нему с неожиданной стороны, воздействовать оригинально. Нужно выдвигать свои идеи, чтобы что-то создать. В этом и заключается смысл нации. Когда социальное целое, расширяясь, выходит за рамки родственных и локальных групп, на первый план должны выдвинуться идеи и ценности, планы и цели, представления о самих себе: какими мы хотим себя видеть, каким хотим создать свое общество. Без этого на данном этапе развития этноса само ничего «не складывается» и «не образуется». Если общество не создало такого представления о себе самом, то оно еще — хаос и держится лишь внешними формальными скрепами государства. Здесь должна осуществляться преемственность, на пустом месте возникают лишь случайные, неустойчивые, часто нелепые образования. Поэтому этнос даже в периоды распада и преобразования так упорно хранит свое прошлое и постоянно к нему обращается. Для него это — не музейные экспонаты. Но одного хранения мало, нужна еще, как правильно осознавал Сенгор, воля к созиданию. И еще нужны личности с сильным характером и высоким интеллектом. Мы были испуганы и пришиблены своим культом личности (а немцы — своим, итальянцы — своим, хотя, может быть, и меньше, чем мы) — и теперь боимся крупных и сильных личностей. А вдруг кто-то захватит власть и начнет устраивать репрессии? Этого, по-видимому, действительно нужно опасаться, эго проявление здорового инстинкта. Но надо также помнить, что без личностей нация не складывается, нужно только точно выбирать подходящие личности. До сих пор мы об этом слабо задумывались и склонны были положиться на того, кто подвернулся под руку; чаще всего — на тех, кто уже пришел и каким-то образом укрепился во главе государства. В определенном смысле это не противоречит здравому рассуждению: тот, кто уже стоит у власти, имеет в своем распоряжении массу средств для того, чтобы помогать формированию нации из раздробленных индивидов, этих самых автономных личностей. И Халасинский, и Знанецкий говорят о вождях и героях в историческом плане как о действительных конструкторах этноса, утверждая их необходимость в этом процессе. Здесь представляется весьма интересным превести некоторые мысли нашего церковного писателя В. Н. Тростникова («Путь России в XX столетии»), который утверждает, что мы, русские, в XX в. на короткий период превратились в нацию, а потом опять утеряли свой стержень и превратились в народонаселение определенной страны. «Нация не народ, — пишет В. Н. Тростников, — не совокупность граждан, которую можно охарактеризовать какими- то цифрами, а душа этой совокупности, не поддающаяся цифровым оценкам, ибо это не количество, а качество. Она либо есть, либо ее нет. Это некое коллективное «я», схожее по своей природе с «я» индивидуальным, а потому столь же таинственное. Народ, то есть сумма народившихся в стране индивидуумов, превращается в нацию в мистическом акте, аналогичном тому, который описан в Книге Бытия: и создал Господь Бог человека из праха земного, и вдохнул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою (Быт., 2:7). Это вдыхание жизни создало единство не только тканевой и клеточной основы организма человека, но и его личности: памяти, душевных склонностей, способностей и проч.» [4: с. 23]. Тростников разделяет понятия «личность» и «я». По его представлениям, «я» — это нечто, способное мыслить о себе самом, рефлексировать над собой путем отделения себя от «своего иного». Здесь он основывается на древнегреческой философии, в частности, на учении Платона. Именно это «иное» и проявляется вовне, по нему мы познаем человека, само же его «я» для нас непознаваемо. По-видимому, имеется в виду не только представление человека о себе самом, но и его поведение, вытекающее из этого представления, и прочие его проявления. От этой (прямо скажем, весьма кратко и невнятно прописанной) конструкции автор делает переход к коллективному «я». «Как только из народа рождается нация, в ней возникает порыв к бытию, а значит, возникает потребность в „своем ином", через которое она только и может осознать саму себя и войти в мир явлений. Поскольку нация есть «я», ее иное должно быть личностыо» [4: с. 24]. Можно по-разному относиться к этой объяснительной концепции, но мне кажется весьма важным следующее замечание Тростникова: «Тот, кто оказывается во главе народа в этот судьбоносный момент (оказаться во главе в данном случае означает быть признанным народом, быть призванным им на данное место), должен помочь ему создать такое единство, в которое можно было бы „вдунуть" „живую душу“ нации. И это „вдувание11, превращающее народ в нацию, может быть онтологическим — вхождением в него Святого Духа, а может быть психологическим — мобилизацией внутренних ресурсов самого народа. В первом случае образуется истинная нация, способная к длительному творческому напряжению, к активному созидательному участию в мировой истории на протяжении веков, во втором — псевдонация, которая может совершить нечто очень громкое и дерзостное, но в нем будет не только созидание, а и разрушение, а главное, это свершение скоро исчерпает ограниченный запас человеческой душевности, которым она питалась, и нация снова станет народом — монолит распадется на составные элементы» [4: с. 25]. Вопрос о том, на каком основании формируется нация, на какие именно предметы направлено движение ее к созиданию, по-видимому, имеет первостепенное значение. Социологи говорят более прозаично о ценностях и идеалах нации, но практически это тот же самый вопрос: положены ли в основание этноса, превращающегося в нацию, такие ценности и идеалы, которые способны одушевлять людей в течение длительного времени, делая их в то же время более возвышенными, благородными, более духовными. Тростников утверждает, что такого основания мы, ставшие вдруг нацией (почувствовавшие себя единством) в 30-х гг., не получили. Он показывает, что был большой творческий, созидательный подъем в эти годы. Многое было создано и в области культуры, и в области техники, причем на довольно высоком уровне. Здесь можно добавить, что этот подъем мог быть и более сильным, если бы репрессии не «вытягивали соки» из нации, уничтожая самих творцов. Однако факт, что при таких условиях все-таки многое было создано, указывает, что подъем действительно был очень высоким. «Но это время было и трагическим, — пишет Тростников, — ибо сделавшее нас такими бесстрашными коллективное «я» было обречено на предсмертную тоску и смерть, как обречена на засыхание березка, по ошибке пустившая корни на крыше заброшенного дома. То, что было „вдунуто" в нас, было все-таки ложью, поэтому не могло прикрепить нас к животворящему корню мироздания, а только прикрепляло друг к другу. Как ни больно это говорить, мы не стали нацией, а только вообразили себя ею» [4: с. 27]. Совсем не удивительно, что основой этой кратковременной нации было чисто человеческое вдохновение, а божественного дуновения в ней не было. Этого и не могло быть в период остервенелого гонения на религию и церковь, с которым народ в массе своей, как ни грустно это констатировать, примирился, и даже во многих случаях помогал разрушать церкви и убивать священников31. Не могла такая нация получить божественной санкции на свое существование — и в конечном счете распалась на составные части. Однако перед этим сумела еще выиграть войну, про которую Тростников говорит, что сражаться в ней пришлось «тоже с нацией, которой немецкий народ сделался при Гитлере, и тоже нацией не от Бога, а потому злой и агрессивной. Наш внутренний ресурс оказался более значительным, и мы победили» [4: с. 27]. Бог не благословил нашу нацию, вознамерившуюся сотворить новый мир своими собственными силами, однако Он сохранил народ, что дает надежду на то, что какое-то Божие промышление о нас в будущем все-таки существует. Может быть, нам предстоит пережить еще один взлет, но тогда уже на более духовной основе. Вот и Сенгор, когда развалилась та федерация, которую он с таким трудом создавал (а она просуществовала менее года, после чего он остался во главе одного государства — Сенегала), не пал духом, не отказался от своей идеи, а продолжал работать. Он, например, организовал всеафриканский фестиваль, на котором были представлены культуры многих народов. Фестиваль имел ошеломляющий успех: европейцы и американцы (из Северной и Южной Америки) были буквально очарованы африканскими масками, африканскими национальными музыкальными инструментами, танцами и проч. Началось повальное увлечение предметами африканской культуры. Была масса отзывов, и среди них отзывы автохтонного населения. Один из них особенно ярко выразил, может быть, основное для Сен- гора следствие этого фестиваля. Черный африканец писал, что гордится в первый раз в жизни (!), что он именно африканец. «У меня была большая гордость, — пишет он, — потому, что я являюсь представителем этой культуры, которая вызвала такое восхищение всего мира». Вот этот драгоценный росток в душе человека — гордость за свою культуру, за свой народ, — это, по-видимому, совершенно неизбежный барьер, который нужно взять на пути формирования нации. Вспомним, что наша кратковременно существовавшая (по Тростникову) нация тоже была горда собой, своей культурой. Вспомним: «Нам нет преград ни в море, ни на суше», «Когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой» и т. д. Человек не должен гордиться собой — это грех, это разрушительная для него черта; но гордиться своим народом — это же совсем другое. Здесь как раз истоки мотивации любви и самопожертвования. Сейчас мы получили очень ядовитую прививку от бушевавшей в течение примерно двух десятилетий русофобии, которая всячески пыталась нас заставить презирать свой народ и свою культуру. Я думаю, что сейчас мы, должно быть, находимся на уровне тех самых черных африканцев, которые все время страдали от комплекса неполноценности по отношению к европейской культуре, пока Сенгор им не показал, что они обладают собственными сокровищами. Кто бы нам это показал с такой же убедительностью?! И в завершение затронем еще несколько вопросов, которые рассматривает Халасинский в связи с проблемой формирования и сохранения нации. Как русская, так и польская нация начали формироваться примерно в середине XIX в., когда просвещенческие идеи о необходимости образования народа и улучшения условий его жизни впервые дополнились вопросами о том, кто мы такие и какую жизнь хотим устроить в своей стране. Другими словами, идеи закономерного эволюционного развития начали понемногу оттесняться представлениями о нации как творце культуры, что впоследствии ярко выразил Б. Малиновский в своем определении «нация — это мастерская культуры». Очевидно, что такой поворот в способе мышления означает возникновение множества весьма сложных проблем и требует осознания огромной ответственности, поскольку нельзя уже возложить все последствия развития на беспристрастные законы природы. В ряде своих статей 1950-1960-х гг. Халасинский описывает отдельные моменты формирования представления поляков о самих себе как о народе. Мы уже касались того вопроса, что это представление о нации создается в России и Польше таким специфическим слоем, как интеллигенция, то есть осколками распадающихся сословий, перемешивающимися в городах. Стремление интеллигенции принадлежать к какой-то целостности и подвигало их к работе по образованию целостности прежде всего из себя самих, а в дальнейшем — из всего своего народа, который находился в процессе потери структурности и в некотором брожении. Естественно, это относилось к верхним сословиям, крестьянство своей структуры пока не теряло и вело себя пассивно, но процесс распадения общины уже начался. Век спустя мы увидели хорошо описанную у Халасин- ского массовую маргинализацию крестьянского населения. Насколько реальным, возможным было образование такой целостности? Формирование интеллигенции как определенного социального слоя в Польше не представляло больших трудностей, ибо на четверть миллиона населения Варшавы работников умственного труда было всего 5700 человек, а литераторов и вовсе 38. Поэтому практически все литераторы были знакомы между собой, как-то относились друг другу, и для них не было проблемы в том, чтобы общаться между собой, совместно вырабатывать какие-то решения. Для России это было гораздо сложнее, но и здесь — в столицах — такой слой тоже формировался. Прежде всего, процесс этот происходил в кружках и салонах. Для поляков местами встречи были определенные для каждого кружка кафе, для русских — гостиные известных своим хлебосольством семей; затем это были какие-то памятные даты, а также чествования известных профессоров и литераторов. Все это не только знакомило людей друг с другом, втягивая новичков в сложившиеся круги, но и создавало определенную общинную связь между людьми этого слоя. Они могли не разделять взглядов друг друга, ссориться между собой, но всегда ощущали себя людьми одного круга, в определенной степени ответственными друг за друга. В статье «Есть ли еще интеллигенция в Польше» [1: р. 455] Халасинский пишет: «В наше время... интеллигенция перестала быть явлением элитарным, и одновременно между отдельными категориями людей умственного труда исчезает связь культурной целостности, которая выделяла их из городского населения». Количество людей умственного труда необычайно возросло, но именно это и способствовало распаду культурнообщинных связей, а вместе с ними и наличия общих интересов и совместной работы по созиданию общественного сознания. Ибо в понятие «интеллигент» входила «не только сама профессиональная деятельность, требующая определенного образования, но также активная интеллектуальная заинтересованность вопросами литературы и культуры вообще» [1: р. 437]. А между тем, как мы уже отмечали выше, проблема массовой маргинализации населения требует продолжения работы по «собиранию нации». И вообще нация, в отличие от предыдущих форм этноса, — образование весьма подвижное, постоянно изменяющееся в связи с изменением условий жизни, чувствительно реагирующее на внутренние и внешние события, а потому требующее постоянной заботы о сохранении своего единства. Недаром еще Ренан сказал: «Нация — это ежедневный плебисцит». Следовательно, какие-то интеллектуальные силы должны быть постоянно задействованы в этом процессе повседневного распадения и собирания отдельных элементов и характеристик нации. Но поскольку интеллигенция потеряла свое интеллектуально-общинное качество, необходимы какие- то другие носители постоянного поддержания этого единства. Требуется выработка все новых и новых представлений о том, как «мы» (наша нация) должны вести себя в той или иной ситуации, чтобы соответствовать нашему представлению о себе, нашим основным ценностям. Да и представление об иерархии этих ценностей также должно поддерживаться в сознании людей. Скажем прямо, эти способы пока не найдены, не отработаны, не приведены в систему. А без этого весьма трудно поддерживать моральное сознание нации. Когда-то, еще в конце XIX в., польская писательница Элиза Ожешко в своей статье «Патриотизм и космополитизм» так сформулировала понятие морального сознания нации: «Про изводственный труд, созидающий благосостояние и богатство, использование материальных ценностей и условий жизни — все это должно создаваться закономерно и эффективно только в том обществе, в котором существуют первоосновы и моральные стимулы, такие как порядок и честь, ощущение справедливости, признание взаимных обязанностей, забота об общественных делах, об общем благе. Если таких первоэлементов и стимулов недостаточно, тогда человеческий груд уменьшается в количестве и ухудшается качественно. Взаимное недоверие мешает взаимодействию. Под влиянием себялюбия индивидов расслабляются связи в обществе и нарушаются пружины, поддерживающие движение социальных стремлений. В таких условиях само материальное богатство уменьшается и должно уменьшаться, а средства, источники жизни начинают высыхать в самых глубинных своих истоках. Отрыв от родного общества большинства его членов приводит к тому, что не достигаются даже самые непосредственные цели. Потому что, подавляя естественные чувства, угашая память об обязанностях и разрушая в сердце общественной совести алтарь справедливости, они парализуют одновременно и созидательные силы нации, благодаря которой — а не из чего-нибудь другого — возникают все виды богатства и средства к жизни. Народ, который сегодня остался без чести, завтра останется без хлеба» [1: р. 495]. Эту цитату приводит Халасинский в своей статье «Университет и культура», вызванной отчасти появлением статьи известного американского физика Роберта Оппенгеймера. Тот утверждал, что университет должен становиться интеллектуальным сообществом в рамках национальной культуры тем более, чем более отдельные отрасли науки специализируются и приобретают международный характер. Наука становится все более сильной и все более опасной, что вызывает мысли (особенно активно циркулировавшие в 1960-е гг.) о необходимости связи науки с культурой. Халасинский признает важность этого положения, «которое указывает нам способы противодействия все углубляющемуся распаду интеллектуального сообщества на самом высоком уровне. А без такого сообщества нет моральной ответственности мира науки за то, чтобы развитие науки служило обогащению культуры человечества, а не растущей бес плодности ее с точки зрения этических ценностей и ценностей человеческих. Наука в состоянии создавать все более сложные технические модели, но не наука определяет социальные и моральные цели, которым эти модели должны служить. Цели эти возникают из человеческих общностей, которые образовались как совокупности под влиянием судьбы, истории и культуры. Такими самыми широкими совокупностями все еще являются нации» [1: р. 491]. Слово «нация», отмечает Халасинский, звучит старомодно. «У одних нет потребности использовать термин „нация", поскольку он не гармонирует с их стремлением полета в широкий мир — за границу. Для других он слишком сильно ассоциируется с шовинистическими проявлениями национализма» [1: р. 489]. Тем не менее, утверждает Халасинский, по тем или иным причинам все-таки не следует терять из вида эту главную исходную точку. Так как «нет другой социально-исторической общности, которая могла бы входить здесь в расчет реально, кроме нации» [1: р. 491]. И формирование широкого общемирового общественного мнения, по представлениям Халасинского, должно совершаться не объединением всех культур в некое безликое «общечеловеческое» целое, но общением между ними. Причем общением на базе тех «наиболее элементарных и одновременно фундаментальных социальных и моральных чувств, которые проявляются в мирных соседских общинах, состоящих из семей, взаимодействующих друг с другом ради поддержания жизни и оживотворяемых духом взаимной благожелательности, поддерживающим человеческую жизнь» [1: р. 363]. Это, утверждает Халасинский, самая широкая основа взаимодействия на мировом уровне. Это тот корень, который проявляется в самых просто организованных обществах. Но корень этот не исчезает с развитием общества по мере дифференциации и усложнения его структуры. «Сложившийся в первобытном обществе, он продолжает существовать наряду с семьей, соседскими общинами семей во всех последующих стадиях социального развития как основная клетка формирования социальных чувств и моральных установок приходящих в мир все новых человеческих существ». Этот корень продолжает сохранять свое фундаментальное значение во все исторические эпохи [1: р. 364]. Действительно, установить взаимопонимание и взаимооб- щение между такого типа социальными образованиями, и именно на указанном фундаментальном уровне, намного сложнее, чем собрать представителей различных стран, написать декларацию и потом стремиться поддерживать ее разного рода воззваниями и «санкциями». Второй путь также полезен, и им не следует пренебрегать, но первый путь, при всей его сложности, гораздо более эффективен. Халасинский ссылается на письмо Ганди, оглашенное в 1949 г. на симпозиуме по правам человека ЮНЕСКО. В ответ на вопрос, как он относится к проблеме прав человека, Махатма ответил, что права человека как индивида невозможно определить, не принимая во внимание все человечество, членом которого индивид является и относительно которого он имеет обязанности [1: р. 374]. Таким образом, поясняет Халасинский, исходной точкой должно быть человечество как целое, а не отдельный индивид как самостоятельное бытие. Нельзя ставить проблему моральности человека в отрыве от группы, так как это именно проблема отношения человека к группе или индивидов между собой, но в рамках социального целого. Ибо это — изначально «вопрос обязанностей человека по отношению к группе, и только во вторую очередь — проблема прав индивида» [1: р. 375]. Таким образом, согласно этой концепции, проблема защиты прав человека, точно так же, как и защита мира на земле и прочих важных для существования человечества условий бытия, должна осуществляться не прямым действием индивида, не движениями неструктурированных масс индивидов, но терпеливым устроением отношений между людьми, между группами и более широкими социальными общностями. В этом случае социальное целое не теряет своего лица и своей культуры, но входит в мировое сообщество, неся с собой свой «вклад» в мировую культуру. Отдельные нации продолжают оставаться социальными индивидуумами со своей особой организацией и исторической судьбой. А социальный индивид оказывается «одетым» во множество защитных и страхующих его «одежек»: семейных, соседско-общинных, профессиональных и, наконец, национальных. Ибо отдельный индивид, не имеющий защиты таких множественных систем социальных связей, — существо весьма слабое и не может в одиночку противостоять различного рода воздействиям, угрожающим его благополучию, здоровью и даже жизни. Нам кажется интересным этот подход Халасинского к развитию истории, а также к разного рода мировым проблемам с точки зрения наций как субъектов социальной жизни и национальной культуры, выросшей из корня архаической первобытной культуры, хранящей в своей глубине ее основополагающие ценности. В заключение еще раз скажем, стоит ли нам заниматься своей национальной проблемой. Очень многие ученые философы и политологи советуют нам бросить эти попытки, так как эпоха наций, по их представлениям, завершилась. Они полагают, что дальнейший путь человечества — это постепенное слияние в единое целое без рубежей и какого бы то ни было обособления культур друг от друга — такое однообразное счастливое человечество. Однако так думают не все. Приведем здесь мнение философа Ричарда Пайпса: «Немедленная задача России состоит в строительстве нации-государства», и потому «национализм, который Запад оставил далеко позади, трактуя его как доктрину реакционную, тем не менее, прогрессивен на той исторической ступени, на которой находится сегодня Россия». Казалось бы, это констатация нашей отсталости: все уже прошли эту стадию, а нам она только предстоит. Но в каждую новую эпоху нация формируется по-новому, и можно ожидать, что та «нация-государство», которую нам необходимо создать, будет совсем не похожа на те нации, которые были созданы в XIX в. европейскими странами. Кроме того, можно предположить, что и во многих других европейских странах, не говоря уже об африканских и азиатских, процесс образования наций еще не завершен, и искусственное прекращение его вряд ли будет полезно для развития национальных культур.