НАУЧНОЕ УПРАВЛЕНИЕ ОБЩЕСТВО

Массово монографии по тематике научно-технического про­гресса и научного управления обществом начинают издаваться в конце 1960-х годов. Речь идет как об управлении обществом в целом, так и об управлении коллективами предприятий и науч­ных институтов, секторами производства, трудовыми ресурса­ми^[327].

Историческая конструкция еще одного понятия, «научно­го коммунизма», служит дополнительной иллюстрацией тому, насколько неверна расхожая идея о неизменности советского идеологического комплекса. «Научность» коммунизма занимает важное место в системе политической риторики уже в 1920-е го­ды, а «научный коммунизм» институциализируется одним из первых в связке понятий, имеющих своим центром категорию «науки». Однако в рамках общей советской хронологии эта ин- ституциализация происходит относительно поздно. Учебный предмет «научный коммунизм» вводится в вузах указом Ми­нистерства образования только в 1963 г.^у Каким решающим об­стоятельствам обязан этот сдвиг? Институциональная привязка «советского строя» к «науке» в реформенное десятилетие 60-х становится результатом окончательного закрепления семанти­ческого узла научности за ясным эмпирическим референтом — научной экспертизой государственного планирования, которая следует за окончательной интеграцией институтов академиче­ской науки и университета в государственное администрирова­ние и vice versa.

Сциентизация политического правления — одна из сторон двунаправленного процесса, который развертывается также в форме политической индоктринации академии и университе­та^{[331] [332]. Курсы «Исторический материализм», «Пролетарская рево­люция», «Основы диалектического и исторического материа­лизма и научного атеизма», «История ВКП(б)» преподаются в университетах уже в 1920-1930-е годы. В числе прочего система специализированных кафедр, обязательных курсов и экзаменов с течением времени формирует ту модель гуманитарной экспер­тизы социального порядка, которая приобретает общепризнан­ные эталонные формы на излете сталинского периода. Однако более прямые и весомые доказательства своей «практической пользы» новому режиму почти сразу предоставляют науки о земле и о небе11. Парадоксальным образом, их конструктив­ная потенция тем более осязаема, чем более удалены от центра географические зоны, которые эти науки способны захватить и преобразовать.}

На успех этой формулы указывает быстрый рост перифе­рийных институций, активно поддержанный новым прави­тельством. Так, почти одновременно с началом промышленно­го освоения рудных месторождений Кольского полуострова, открытых в 1920-х годах, и строительством в северных горах Хибинах города Кировска, в 1930 г. по инициативе академика Александра Ферсмана¹² создается Хибинская альпийская стан-

¹¹ Послереволюционные перипетии последней — астрономии — в частности, стратегии ее включения в политическую и геополитическую повестку нового режима, развернуто описаны в блестящем исследова­нии: Иванов К. Небо в земном отражении. История астрономии в Рос­сии в XIX — начале XX века. М.: Территория будущего, 2008.

¹² Научная биография Ферсмана особенно показательна в точке ее пе­рехода в политическую. Студент Владимира Вернадского в Московском университете, он отправляется на аспирантскую стажировку в Гейдель­берг, по результатам которой, в соавторстве с научным руководителем Виктором Гольдшмитом, публикует монографию «Алмаз». Издание выходит в 1911 г. на немецком языке, сокращенный русский перевод опубликован в 1955 г. (на обложке академического издания указывает­ся только имя Ферсмана). На следующий год становится профессором Московского университета. В 1922 г. Ленин назначает Ферсмана главой комиссии по описи и оценке алмазного фонда {'охрана. Но это, скорее, одна из высших ступеней в его административной карьере. Уже в 1917 г. Ферсман занимает место председателя Комиссии по выработке плана подъема добычи драгоценных камней, в 1918-м участвует в организа­ции экспедиций на Кольский полуостров в составе Северной научно- промысловой экспедиции ВСНХ, приказ о которой подписан Лепиным.

ция, в 1931 г. на ее базе закладывается Полярно-альпийский ботанический сад; в 1934-м станция преобразуется в научную базу, а в 1949-м — в Кольский филиал Академии наук. Наряду с достижениями в производстве и в массовом спорте утопия без­граничных возможностей не менее наглядно реализуется в «по­лезной» науке, доказывая само существование нового общества и его нового человека.

Первоначальная институциализация неметафорической свя­зи между коммунизмом и наукой происходит не позднее 1918 г., когда в обстоятельствах гражданской войны и массовых мате­риальных лишений, одновременно с созданием независимых от государства университетов и отменой ученых званий, ад­министративную поддержку нового правительства получают академические проекты расширения сети исследовательских институтов, которые с 1900 г. регулярно ветировались преж­ним государственным режимом^{[333] [334]. Однако такая институцио­нальная связь, очевидно, еще не достаточна для универсального определения советского режима через научность и прогресс. Ра­дикальным сдвигам в сетке советских политических категорий соответствуют новые, более глубокие сдвиги в структуре госу­дарственной администрации. Подобные соответствия обнару­живаются там, где академическая экспертиза государственного планирования утрачивает локальный или вспомогательный характер и становится частью самого планирования. В том же хронологическом интервале политических реформ, на который приходится создание учебного предмета «научный коммунизм» и фантомных теорий «научного управления обществом», пона­чалу академический истеблишмент, затем целые институты ко­оптируются в рутину государственного управления.}

Один из красноречивых показателей этой динамики — на­значение в 1965 г. руководителем Гостехники, своеобразного прототипа Министерства науки и технологий, академика, вице- президента Академии наук Владимира Кириллина. С момента создания этого ведомства через три года после окончания Второй мировой войны им руководят высшие функционеры оборон­ного и машиностроительного сектора, для которых «большая» научная политика исчерпывается целями «усовершенствова­ния техники», т.е. улучшением промышленного и военного оборудования^[335]. Назначение академика в министры не просто отмечает масштабный поворот государственного аппарата к академической экспертизе планирования, принципы которой в сталинский период соблюдаются лишь там, где политическая фальсификация результатов сопряжена с мгновенными угроза­ми безопасности, — как в случае разработки оружия, включая ядерное^[336]. Это назначение также завершает далеко не мирную трансформацию самой Академии, которую с 1927-1929 гг. пра­вительство последовательно превращает из разновидности по­четного клуба «бессмертных» в государственное предприятие с тысячами «рядовых» научных сотрудников.

Помимо многочисленных свидетельств и исследований, ко­торые описывают идейные чистки и политическое приручение Академии наук в конце 1920-х — конце 1930-х годов, об этом не менее красноречиво свидетельствует простой и, на первый взгляд, куда менее конфликтный показатель: численность штат­ных сотрудников. Если в 1917 г. при 58 почетных академиках и 87 членах-корреспондентах число сотрудников без почетного звания в Академии составляет 109 человек, то в 1937 г. их уже 3 тыс., а в 1967-м — почти 30 тыс. при куда менее радикальном росте числа почетных членов (около 200 академиков в 1967)^[337]. Иными словами, в 1917 г. на каждого почетного члена Академии наук приходится не более двух сотрудников, в 1937-м — 37, а в 1967-м — уже 150 «рядовых».

Придание научному производству индустриального и пар­тийного характера в целом отвечает правительственным проек­там 1927 и 1930 гг., когда принимаются новые варианты устава Академии наук, и логике выборов в Академию 1929 г., когда ее почетными членами впервые избираются видные партийцы и технические специалисты^[338].

Следуя за этими изменениями в структуре эмпирического референта понятийного гнезда «науки» и его производных в

определении политического режима, начало новой политиче­ской эпохи следует датировать не 1985-м и даже не 1989-м. Дей­ствительный перелом в советской истории происходит в 1990- 1991 гг., когда государственное финансирование Академии наук и университета сокращается в несколько раз и перестает действовать система обязательной академической экспертизы государственного планирования. Эта практика яснее любых деклараций утверждает отделение политического режима от инстанций «научно-технического прогресса», отмечая начало новой эпохи.