Что же делать историческим социологам, желающим заниматься изучением неравенства до XX века, чтобы преодолеть ограниченность данных и трудности сравнения разных систем собственности? Во-первых, они могут представить динамику неравенства в разных социальных системах. Модель того, как это можно сделать, предлагает Теодор Шанин (Shanin, 1972). Он проанализировал изменения размеров крестьянских землевладений в России за несколько десятилетий до революции 1917 года. Россия довольно долго оставалась преимущественно крестьянским обществом, и к началу XX века в ней уже существовал достаточно полный реестр землевладений, и именно это позволило Шанину предложить лучшее на сегодняшний день понимание крестьянской мобильности; кстати, в конце концов именно крестьянская мобильность помогает понять, как подавляющее большинство семей обретали и теряли свое положение в большинстве человеческих обществ на протяжении большей части человеческой истории. Шанин приходит к выводу, что браки, количество детей и экономические неурядицы порождали циклическую мобильность. Дети из относительно благополучных в материальном отношении крестьянских хозяйств отделялись и создавали новые семьи с меньшими наделами, тогда как другим семьям удавалось получить наделы покрупнее. Как бы то ни было, Шанин приходит к выводу, что крестьянские семьи не были всего лишь пассивными жертвами демографических и экономических сил. Семьи объединялись в общины, чья активность проявлялась в таком распределении земли, при котором землепользование становилось более эгалитарным, а запрос дворян на более высокую ренту и запрос государства на налоги встречал отпор (причем в то же самое время капиталистические рынки создавали новые источники неравенства среди крестьян). К революции 1917 года эти движущие силы были трансформированы. Общины взяли под свою ответственность перераспределение земель дворян и богатых крестьян, усиливая середняков и изолируя кулаков. Это разделение среди крестьян подорвало сопротивление требованиям сталинской коллективизации. Распределение богатства сказывается на распределении власти и наоборот. В столь общей формулировке этот тезис мог бы быть выдвинут, и действительно выдвигался, Марксом, Вебером и другими многочисленными социологами. Как бы то ни было, цель состоит в том, чтобы развивать теории, которые могут объяснить динамику взаимодействия между богатством и властью. Шанин выполняет эту задачу на материале России до и после революции 1917 года, показывая взаимодействие между богатством и властью на уровне крестьянских деревень сначала при царском, а затем и при советском режиме. Подобным же образом Ребекка Жан Эмай (Emigh, 2009) показывает, как экономические и политические вмешательства флорентийских дворян и купцов сказались на распределении крестьянских землевладений и на локальных властных отношениях в сельских окрестностях ренессансной Флоренции. Целью Эмай не является объяснение флорентийской политической жизни. Вместо этого она хочет объяснить, почему даже несмотря на то, что условия для капиталистического развития казались зрелыми, экономическое развитие в тосканской сельской местности было преждевременно прервано. Проникновение флорентийцев в сельские регионы, частично сформировавшее их капиталистические стратегии, парадоксальным образом подорвало дальнейшее, распространяющееся на еще более широкие области капиталистическое развитие, потому что оно отстранило сельских жителей (а в то время они составляли большинство населения) от участия в капиталистических рынках. Они были гораздо беднее флорентийцев и, соответственно, не смогли эффективно конкурировать с ними на рынках. Тосканские мелкие землепользователи, подобно крестьянам Шанина, были стратифицированы демографическими силами. Особенности демографии привязывали их к локальным рынкам в сельских областях, поскольку, чтобы распорядиться сельскохозяйственной продукцией своих хозяйств в свете своих собственных демографических обстоятельств (таких как размер семьи и возраст ее членов), они пользовались локальными рынками и практиками передачи собственности. Но когда потом на эти локальные рынки пришли флорентийские капиталисты и стали скупать земли, они разрушили локальные институты, выдавливая мелких землепользователей с рынков вместо того, чтобы интенсифицировать их участие в них. Мелкие землепользователи попросту не могли конкурировать с флорентийскими богачами на земельном рынке, поэтому последние покупкой земли у крестьян сумели консолидировать землевладения, чем на зачаточной стадии был блокирован переход к капитализму в сельской Тоскане. В свою очередь это изменило систему стратификации. Стратификация тосканских издольщи- ков стала больше зависеть от их сетевых связей с землевладельцами, нежели от демографических сил. Подобно Шанину, Эмай разбирает один отдельно взятый случай. Впрочем, по концептуальному замыслу ее работа является сравнительной. Среди исторических социологов Эмай хорошо известна благодаря разработке «методологии отдельных случаев (кейсов)» (case methodology) (Emigh, 1997а), в которой, чтобы оспорить существующие модели и предложить пересмотренные варианты или новые теории, используются отдельно взятые случаи, противоречащие предсказанным исходам. Шанин, хотя он и не излагает это подобным образом, также пытается объяснить нечто негативное, а именно отсутствие решительного сопротивления советской коллективизации. И для Шанина, и для Эмай первым шагом в их анализе является построение модели, описывающей динамику неравенства и мобильности, — в русских крестьянских общинах и у тосканских мелких землепользователей и издольщиков соответственно. Затем с помощью этих моделей можно объяснить негативные исходы: отсутствие капиталистического развития в Тоскане и отсутствие решительного кулацкого сопротивления экспроприации их земель советской властью. Урок, который мы можем извлечь из этих немаловажных книг Шанина и Эмай, состоит в том, что, если мы действительно хотим увидеть, как производится неравенство и как оно со временем изменяется, нам нужно полностью погрузиться в историческую специфику отдельного случая (или нескольких множественных случаев). Между властью и богатством никогда не существует простого отношения. Напротив, структура каждого общества формирует это отношение, которое в свою очередь опосредуется демографией, экономическими циклами, а часто и другими движущими силами. Общие теории власти, возможно, и могли бы сделать нас восприимчивыми к факторам, которые нам надо разобрать, но они не могут быть автоматически использованы для проникновения в существо взаимодействия власти и богатства в конкретное время и в конкретном месте. Для создания полной картины неравенства в аграрных обществах недостаточно также и одного изучения крестьян. Неравенство варьируется не только между обществами и историческими эпохами, но и между стратами. Вот почему Эмай анализирует закономерности накопления богатства не только у крестьян, но также и у флорентийских элит, поскольку вместе эти две системы стратификации помогают объяснить сворачивание тосканского капитализма. Таким образом, чтобы понять динамику любого крестьянского общества, нам, помимо 90% населения, состоявшего из крестьян, необходимо исследовать и небольшой процент аристократов и высших церковных иерархов. Конечно, процент крестьян и аристократов в разных обществах был различным. Тем не менее до тех пор пока не развились крупномасштабные рынки, почти во всех обществах численность земледельцев (которые могли быть рабами, крестьянами или независимыми хозяевами) приближалась к 90%, тогда как элита насчитывала от 1 до 3%, а остальное население, состоявшее из менее знатных аристократов, чиновников, купцов, кустарей и разного рода протопрофессионалов (таких как переписчики, доктора и учителя), составляло около 10% или даже меньше. Эти средние страты стали играть значимую роль только в последние несколько столетий. В заключительной части этой главы мы разберем, как социологи изучают подъем и динамику этого среднего класса.