ПОНЯТИЕ В СИМВОЛИЧЕСКОМ И СОЦИАЛЬНОМ ПОРЯДКЕ

Выстраивая генеалогию отдельного политического или науч­ного понятия, мы так или иначе вычленяем его из обширных и подвижных массивов высказываний, которые, в свою оче­редь, отсылают к различным способам видеть социальный мир и соответствующим образом им распоряжаться.

Социальный смысл понятия задается прежде всего его ценно­стью (пользуясь соссюровским термином), в частности, поло­жительной или отрицательной коннотацией, которой нагружа­ют его понятия того же семантического гнезда или тематические связи в ближайшем контексте. В той мере, в какой в 1920-1930-е годы официально лицензированная критика обращена на капи­талистические отношения, но также на индивидуалистические, мелкособственнические и мелкобуржуазные тенденции в быту и производстве, «коллективное» превращается в господствую­щее определение нового стиля жизни, а понятие «личность» не столько дублирует негативный полюс, закрепленный за «инди­видуальным» и «индивидуализмом», сколько растворяется в языке коллективных черт советской общности. В универсаль­ной перспективе личное переопределяется в терминах коллек­тивного и классового: «С точки зрения отдельной личности план предполагает известное принуждение.

В научной реальности война понятий получает вполне от­четливое институциональное выражение, например, в виде от­метивших конец 1920-х годов чисток в университетской среде и Академии наук, направленных против буржуазных элемен­тов, которые противодействуют коллективному духу и насаж­дают индивидуализм⁷. На протяжении 1930-1950-х годов ад­министративное преимущество почти неизменно сохраняют сторонники «классового подхода» к знанию и «науки на службе практики». Их доминирование в органах научной администра­ции гарантирует постоянство этой семантической асимметрии между «коллективным» и «общественным», с одной стороны, «индивидуальным» и «личным» — с другой.

В свою очередь, нарушение асимметрии и возвращение в ле­гитимный научный словарь понятия «личность», наделенного самостоятельной позитивной ценностью⁸, характеризует из­менение не только семантического баланса в советском офи­циальном и научном высказывании, но и баланса политиче­ских сил внутри государственной и научной администрации⁹. Категориальные сдвиги, в ходе которых «личность» занимает ключевое место в языке социальных и гуманитарных наук, про­исходит вслед за институциализацией или укреплением пози­ций самих дисциплин, в частности, психологии и социологии¹⁰.

Следовательно, чтобы установить смысл отдельного понятия, необходимо уйти от «точной», дисциплинарно ограниченной, реконструкции языка социологии или психологии позднесовет­ского периода и обратить внимание прежде всего на то общее, что есть в категориальной структуре официальной политиче­ской риторики и социальных/гуманитарных наук. Такие общие категории обнаруживаются как в области четко кодифициро­ванного воображаемого (включая идеальные модели в полити­ке и науке, нормативные предписания и декларации о намере­ниях — все то, что образует официальное высказывание и его коллективные производные), так и в области практических опе­раций над социальным миром на основе вновь формирующейся

’ Об общем изменении баланса сил, в частности, в Академии наук и вызванных им институциональных сдвигах см.: Иванов К.В. Наука по­сле Сталина: реформа Академии 1954-1961 гг. // Науковедение. 2000. № 1.

¹⁰ В 1955 г. создается центральный и единственный до 1977 г. дисцип­линарный журнал «Вопросы психологии», в 1959 г. проходит I съезд Общества психологов, в 1966 г. создается факультет психологии МГУ, с 1968 г. присуждаются ученые степени по психологии. Менее устойчивую институциональную позицию получает социология: в 1957 г. учрежда­ется Советская социологическая ассоциация, в 1968 г. — Институт кон­кретных социальных исследований АН СССР. Первый дисциплинарный журнал «Социологические исследования» учрежден в 1974 г., а первые университетские факультеты создаются только в 1989-м.

категориальной сетки (включая государственную статистику, юридические кодексы, научные методики, техники экономиче­ского и политического управления и т.д.).

Вместе с тем наличие общих оснований в политических и научных классификациях одного периода заставляет обра­титься к вопросу об условиях их поддержания в длительной перспективе. Любой поворот политического курса — это пре­жде всего изменение базовых политических классификаций, которое в рамках советского символического порядка вклю­чает научные, о чем неизменно свидетельствуют понятийный строй и административные последствия научных и фило­софских дискуссий 1920-1950-х годов. При этом сформули­рованные в локальных (вплоть до внутридисциплинарных) символических битвах оппозиции не только получают статус универсальных политических различий, но и воспроизводят­ся как опорный контекст в более поздних образцах риторики и полемики. Именно такое воспроизведение контекста, неиз­менно насыщенного ссылками на труды «основателей», наря­ду с политической монополией единственной партии, нередко служит для характеристики всей советской истории как эпохи «тоталитаризма». Между тем условием поддержания этого об­щего смыслового пространства является не постоянство, но, напротив, эволюция институциональной инфраструктуры со­ветского режима.

Прежде всего генезис самих политических классификаций исходного периода 1920-1930-х годов далек от внутрибюро- кратических или собственно политических. Понятия и типо­логии, разработанные в отдельных версиях философии, ли­тературоведения, биологии и даже математики, становятся политическими по мере устранения специализации в разделе­нии символического труда между учеными и политиками. Не только Иосиф Сталин признается авторитетным лингвистом и экономистом или Андрей Жданов — литературоведом, но равно Трофим Лысенко и Петр Капица или Игорь Курчатов озабочены «государственным значением» научных исследо­ваний. В практическом измерении доминирующий принцип «классового характера науки» означает, помимо прочего, фор­мирование единого административного пространства и про­странства взаимных ссылок между выразителями научных и политических интересов.

Уже в 1930-х годах Академия наук из почетного клуба пре­вращается в централизованное научное предприятие", точно так же как профессиональная литературная и художественная деятельность утрачивает черты свободного предприниматель­ства и регламентируется государственными бюрократическими органами — союзами писателей и художников. В результате это общее пространство получает свою первичную институцио­нальную форму. Обратным эффектом государственной научной и культурной политики в этой системе отмененного разделения труда становится такой режим использования науки, когда ака­демические центры обеспечивают государственную политику прямой идеологической поддержкой, а позже — обязательным экспертным сопровождением. Если в 1930-1950-е годы эта сис­тема реализуется в форме внутриакадемической, внутрили- тературной и т.д. политики правительства, то реформы конца 1950-х приводят к окончательному объединению пространств государственной администрации и науки, превращая научную карьеру в разновидность бюрократической. Этот эффект в кон­це 1950-х — середине 1960-х годов так же явствен в социаль- ных/гуманитарных дисциплинах, по сути, заново учреждаемых с целью решения задач государственного управления, как и в естественных науках, истеблишмент которых рекрутируется в новые органы государственного управления, такие как Государ­ственный комитет Совета министров СССР по науке и технике (подробнее см. гл. V наст. изд.).

Порождением столь специфического, неразрывно науч­ного и политического, институционального пространства становится серия оппозиций, общих для разных дисциплин и связанных в единый пучок политическим смыслом, при­писываемым их полюсам. Таковы, в частности, «практика — теория», «материализм — идеализм», «детерминизм — инде­терминизм», «коллектив — индивид», первый полюс которых обладает политическим смыслом «классового» и «советского», тогда как второй — «буржуазного» и «враждебного». В эту сис­тему вовлечено и понятие «личность», где с конца 1920-х до конца 1950-х годов оно занимает периферийное положение, во многом заданное отрицательной ценностью «индивидуально- ^[243]

го» и «индивидуализма».