РУССКИЙ XIX ВЕК: ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ ГРАНИЦА КАК СМЫСЛОВАЯ

До любого детального анализа высказываний 1990-х годов о среднем классе следует уточнить происхождение того поня­тийного конструктора, который в них задействован. Прежде всего имеют ли они связь с дореволюционной российской историей понятия? Историк Михаил Велижев возводит ее к сочинению Сергея Уварова¹⁰, написанному по-французски, где «средний класс» отождествляется с «третьим сословием» как моральной и политической силой.

класс в современном российском обществе / под общ. ред. М.К. Горшко­ва, Н.Е. Тихоновой, А.Ю. Чепуренко. М.: РНИСиНП-РОССПЭН, 2000. С. 78. Ссылка из этой цитаты ведет на статью Татьяны Заславской и Ре­гины Громовой, опубликованной двумя годами ранее.

¹⁰ Велижев М. «Цивилизация» и «средний класс» // «Понятия о Рос­сии»: К исторической семантике имперского периода: в 2 т. / под ред. А. Миллера, Д. Сдвижкова, И. Ширле. Т. 1. М.: Новое литературное обо­зрение, 2012.

реалиях, «классы» либо отсутствуют, либо прямо отождест­вляются с «сословиями»¹¹.

Для рубежного периода начала XX в. также не характерен особый интерес к «среднему классу». В «Общем ходе всемирной истории» Николая Кареева (1903), где предложен эскиз соци­альной иерархии, встречаются «имущие классы» и даже «куль­турный класс»; но этим трансисторическая модель социальной структуры ограничивается, явственно тяготея к образцам ев­ропейского Старого порядка. «Средний класс» не встречается ни в одном из текстов сборника «Вехи» (1909) — в отличие от основополагающего «образованного класса» интеллигенции, которому присвоена высокая проектная ценность. Интерес к «демократическому движению» и «торжеству эгалитаризма» у Питирима Сорокина в «Преступлении и каре» (1914)¹² не при­тягивает в тот же текст «средний класс»: понятие появляется в трудах социолога уже в американский период. То есть даже в ра­боте молодого ученого-прогрессиста, хронологически близкой к революции 1917 г., «средний класс» не становится понятием- посредником «демократии» и «эгалитаризма».

Важное исключение из этой системы умолчаний составляет, на первый взгляд, радикальная критическая ветвь, представлен­ная Николаем Чернышевским и русскими марксистами. В «Ка­питале и труде» Чернышевского (1859) мы находим «средний класс» в значении, близком к французской «буржуазии»: это «банкиры, купцы и мануфактуристы», а также «антрепренеры... заводчики и фермеры». Более того, здесь категория получает не­которую проектную ценность. Расположенный между «высшим классом» и «простым народом», «средний класс еще не совер-

¹¹ «Один из самых печальных результатов петровского переворота — это развитие чиновнического сословия. Класс искусственный, необра­зованный, голодный, не умеющий ничего делать...» (Герцен А.И. Былое и думы: в 3 кн. М.: Художественная литература, 1982. Ч. 2. Гл. XV). В не­которых случаях происходит обратный перевод российских категорий в европейские, например, когда автор говорит о «спартаковской жажде восстания рабочего класса против среднего сословия» в Англии (Там же.

¹² Сорокин П. Преступление и кара, подвиг и награда: Социологиче­ский этюд об основных формах общественного поведения и морали. М.: Астрель, 2006. С. 444-463. В кратком историческом обзоре Сорокин снова останавливается на сословиях, характеризуя победу третьего со­словия во Франции как «окончательную точку в процессе уравнения услуг и привилегий буржуазии» (Там же. С. 460).

шенно уничтожил всякую самобытность в высшем сословии и не совершенно поглотил его в себе... с каждым годом во всех странах средний класс торжествует экономические победы и ча­сто наносит политические поражения своему сопернику»^[33]. Ев­ропейское сходство оказывается неслучайным: как и во многих других случаях, речь идет не о России; контекст употребления понятия ограничен авторским разбором английской полит- экономической теории. Тот же принцип управляет появлени­ем «среднего класса» в небольших текстах Георгия Плеханова «Столетие великой революции» (1889) или «Огюстен Тьерри и материалистическое понимание истории» (1895).

Не менее показательны в этом отношении тексты Владимира Ленина. В работе «Развитие капитализма в России» (1899) среди социальных категорий, вовлеченных в становление нового эко­номического порядка при распаде традиционного крестьянского уклада, он упоминает «новые общественные классы, по необхо­димости стремящиеся к связи, к объединению, к активному уча­стию во всей экономической (и не одной экономической) жизни государства и всего мира». Такой социальный тип ассоциируется с промежуточной категорией фабричного крестьянина, который представляет собой «особый класс населения, совершенно чуж­дый старому крестьянству, отличающийся от него другим строем жизни, другим строем семейных отношений, высшим уровнем потребностей, как материальных, так и духовных». Однако «осо­бый класс» постоянно ускользает от окончательного превраще­ния в понятие, несмотря на то что, наряду с «классом рабочих» и «буржуазией», в итоговую социальную типологию автор вводит такие менее очевидные классовые категории, как «зажиточные мелкие хозяева» и «бедные мелкие хозяева»^[34].

Отдельную категорию текстов составляют труды исследо­вателей, активно оперирующих материалом большой истории. К их числу относится обширный историко-правовой труд Бо­риса Чичерина «Курс государственной науки» (1894), где вво­дится понятие «средние классы». Более того, оно представлено в целом ряде ключевых проектных контекстов: «посредствующим звеном между богатыми и бедными может быть только средний класс», «за редкими исключениями, научное и литературное дви­жение исходит от средних классов», «средние классы... не имеют ни времени, ни охоты посвящать себя общественной деятельно­сти», при этом «преимущественно перед всеми другими, явля­ются представителями общего права»^[35]. Особенность текста со­стоит в том, что в общей историософской схеме, предложенной на его страницах, не проводится различий между обществами и географическими регионами, т.е. дана история человечества. При этом в культурных и политических отсылках неизменно доминируют имена европейских деятелей, что по умолчанию сообщает истории мира очевидный европоцентризм. Сходная логика характерна уже для более ранних исторических работ. В трудах Николая Устрялова (1837-1841), Тимофея Грановского (1849-1850), где вводятся «средние классы», история России по­мещена в контекст европейской истории. И именно в этой срав­нительной перспективе новое понятие получает смысл, прямо отсылая к эталонной структуре европейских обществ^[36].

В плотно насыщенном социальными категориями исследова­нии «Экономический строй России» исторического социолога Максима Ковалевского (1900)^[37] мы обнаруживаем целую серию социальных понятий, отношения и соответствия между которы­ми, впрочем, не прояснены: «низшие классы», «ремесленники», «буржуазия», «крестьяне», «сельская буржуазия», «крупная го­родская буржуазия», «капиталисты», «дворяне», «духовенство», «промышленный и торговый класс», «торговое сословие», «ком­мерсанты», «предприниматели», «рабочие», «мещане», «мелкое сословие» и даже «сельское и городское среднее сословие» или просто «среднее сословие».

Таким образом, во всем корпусе текстов, не исключая марк­систские, понятие «среднего класса» остается отчетливо экс- территориальным. Оно фиксирует опыт европейского мира и четко маркирует границу между ним и Россией¹⁹. Учитывая по­казательное отсутствие у понятия какой-либо символической ценности, неразрывно связанное с его крайне спорадическим употреблением, мы можем сделать важный вывод. Даже в тех случаях, когда авторы пользуются, казалось бы, одним и тем же понятием «класс» применительно к обоим мирам, на каждый из них они проецируют принципиально разные социальные типо­логии. Очередной яркой иллюстрацией этому становится под­робное исследование Василия Ключевского «История сословий в России» (1886), где «средний класс» отсутствует, а понятия «класс» и «сословие» используются как частично взаимозаме­няемые: «Сословиями мы называем классы, на которые делится

" Ковалевский М. Очерки по истории политических учреждений Рос­сии / пер. с фр. А. Баумшгейна под ред. Е. Смирнова. СПб.: Издание М.

¹'’ Для домарксистского периода этот вывод, возможно, будет справед­лив и в отношении «классов» в целом, за некоторыми исключениями. В своем анализе Ольга Леонтьева демонстрирует, как понятие «класс» входит в интеллектуальный оборот русского XIX века, сохраняя высо­кую лабильность значений (Леонтьева О. Указ. соч. С. 10). При этом она не проводит последовательного различия контекстов: говорят ли исто­рики, публицисты, философы о «классах» в Европе или в России. Неко­торые детали цитируемых текстов заставляют думать, что, если «класс» используется как социальный, а не административно-юридический тер­мин, у одних и тех же авторов он будет чаще встречаться в описании европейских реалий, нежели российских.

общество по правам и обязанностям»^[38]. Говоря о классах как о разрядах внутри сословий, Ключевский пользуется понятием как инструментом административной и научной, а не социаль­ной в современном ему смысле типологии. По фискальному и политическому положению он выделяет «вооруженный класс», «служилый класс», «класс бояр», «класс приказчиков», «класс богадельных людей», «свободные классы» и т.д.

Ограничиваясь в своем анализе периодом до первой полови­ны XVIII в., Ключевский оставляет шанс для более современ­ных альтернатив. Возможно, в интеллектуальной и политиче­ской понятийной сетке конца XIX в. формируется непрямой словарный эквивалент «среднего класса»? Не выполняют ли эту функцию «разночинцы», «третье сословие», «средний слой» или даже «третий элемент», появляющийся в публичном обороте на рубеже веков?

Некоторые из этих альтернатив обладают отчетливым про­ектным потенциалом, но попадают в первую очередь не в сетку социальных и экономических делений, а в рамки явственно по­литических оппозиций. Это относится к «третьему элементу», который становится обозначением для наемных земских служа­щих, участвующих в местных учреждениях наряду с правитель­ством и земством. Такая узкая и, казалось бы, техническая катего­рия признается изобретателем понятия «большой политической опасностью для существующего государственного строя»^[39]. Де­сятилетием позже отдельные авторы связывают с ним надеж­ды на смену политического строя в пользу конституционного (Там же). «Среднее сословие», на первый взгляд, лучше всего подходит на роль понятия-проекта, эквивалентного «среднему классу». Однако его смысл далек от привычного нам, который формируется в результате нескольких переопределений. Исто­рическая ирония заключается уже в том, что иллюзорна сама традиционность сословного строя в России. Понятие «сосло­вия», термина церковного происхождения, спроецированного на все общество, становится таким же новшеством для второй половины русского XVIII века, как «классы» — для второй по­ловины XIX. В своем исследовании Ингрид Ширле показывает, что до 1760-х годов в России «сословий» попросту не существу­ет, а социальные категории за пределами полюсов двухчастной модели недооформленны и очень подвижны. Изобретение «со­словий», или «родов», в терминологии государственного акта, которым они учреждаются, — это проектный ответ на «нехватку третьего сословия», которая дисквалифицирует Россию перед лицом европейских обществ в век Просвещения^[40]. В подобных обстоятельствах «третье сословие», безусловно, предстает клю­чевым понятием-проектом, хронологически углубляя ту пер­спективу, где даже в административной практике отсутствует устойчивая сетка социальных делений. Однако в проектном ха­рактере этого понятия предшествующего периода заключена и его проблематичность для последующего. В первую очередь оно отражает иерархию прав и привилегий при Старом порядке, не­редко наследуемых. Тогда как понятие «класса» во второй поло­вине XIX — начале XX в. отчетливо вписывается в один контекст с собственностью, личностью и политическим влиянием.

Менее официальный «средний слой» появляется в целом ряде контекстов этого периода, в том числе в примечаниях работы Ленина о развитии капитализма, где он поясняет его как «раз­ночинцев, интеллигенцию» и квалифицирует следующим об­разом: «так характерен для капиталистического развития всех стран, не исключая и России»^[41]. Казалось бы, единый контекст капитализма располагает высказывание к поиску соответствий между «средним слоем» разночинцев и европейским «средним классом» через экономическую и цивилизационную активность обоих. Однако, как и в «Вехах», оппозиция, полюс которой мар­кирует эта категория, в первую очередь — культурная и отчасти политическая. У Ленина она противопоставляется быту, «близ­кому к дореформенному, с бесправием, темнотой и принижен­ностью привязанного к заводам населения, с “добросовестным ребяческим развратом” "господ”»^[42]. У Чернышевского «средний класс», «средний слой» и «среднее сословие» — простые синони­мы в указанном контексте разбора английской политэкономии. Во введении к «Экономическому строю России», адресованно­му французской публике, Ковалевский говорит о «деревенском третьем сословии, стоящем за частную собственность», чьему возникновению хотели бы воспрепятствовать «горячие защит­ники русского “мира” и периодических переделов»^[43]. Кажется, наконец, найдено искомое понятие-проект, которое контек­стуально привязано к универсалии собственности, при этом будучи частью, во-первых, цивилизационной контроверзы, во-вторых, контекста глобального капитализма. Однако и это «сословие», которому лучше подходит квалификация класса, встроено автором в демонстрацию аналогии между современ­ными ему российскими дебатами и европейской экономической мыслью XVI-XVII вв.

Остается ли «средний класс» призраком в пространстве рус­ской публичной речи? Очевидно, что более точный поиск соот­ветствий или разрывов с европейским словарем требует более детального исследования, начало которому уже положено. Но сейчас можно выдвинуть гипотезу, которая вряд ли будет всерьез поколеблена более тщательной проработкой текстов и контек­стов русской социальной мысли XIX — начала XX в. Даже если в этом корпусе публичной речи в некоторый момент появляется «третий элемент», наделенный всеми признаками социальной категории-проекта, такой, например, как «интеллигенция», вся понятийная сетка и система оппозиций, в которую она встрое­на, блокирует ее отождествление со смысловым ядром «среднего класса» европейских обществ. И господствующие реформист­ские, и более радикальные революционные ожидания оставляют «средний класс» по ту сторону европейской границы и описы­вают российское общество и проецируемые на него изменения по преимуществу либо в сословных терминах, либо, в случае осознанного разрыва с ними — в бинарных противопоставле­ниях «имущих» и «неимущих», «образованных» и «темных». Как понятие-проект, а зачастую и как простое словарное вхождение, «средний класс» почти не представлен в интеллектуальной и по­литической речи второй половины русского XIX века.

Это означает, что данный период не может быть горизон­том заимствования для российской политической риторики 1990-х годов, социологической литературы и школьных учеб­ников, где прочно обосновывается «средний класс». Новый тип речи об обществе, который заполняет публичную сцену в мо­мент отказа от советского проекта, отсылает к совсем иным по­нятийным образцам, нежели сословные схемы Старой Европы или культурно-этический конструкт «интеллигенции». Их во многом формируют перевод и популяризация англоязычных текстов 1950-1960-х годов, где «средний класс» определяется че­рез объективную структуру занятости, образования и доходов. Но как тогда в эти по видимости нейтральные описательные мо­дели проникают нормативные и проектные смыслы, подобные «функции стабилизатора»? Прояснить эту двойную конструк­цию 1990-х позволяет обращение к длительной международной истории понятия, из которой в различных комбинациях заим­ствуются элементы, не всегда связанные между собой изначаль­но^[44]. Особая роль принадлежит здесь французскому горизонту заимствований. Но в семантическом, как и в социальном изме­рении это совсем другая история.