ПРОФЕССИЯ ЦЕРКОВНОГО ПИСАТЕЛЯ И КНИЖНОЕ ДЕЛО В ДРЕВНЕХРИСТИАНСКОЕ ВРЕМЯ (ЧЕРТЫ ОДНОЙ ИЗ СТОРОН ЦЕРКОВНО-ИСТОРИЧЕСКОЙ жизни II—V вв.)144
Писцы и скорописцы. — Для чего они были нужны? — Их обучение письму самими авторами. — Недостаток в переписчиках. — Изложение мыслей посредством диктовки. — Ее слабая сторона. — Чем писали (каков был инструмент?) Каким веществом и на чем? — Книгохранилища — церковные (много ли их было?) и частные (способ собирания книг). — Польза тех и других в деле писателя. — ’ЕруоБиоктг^’ы и их значение в деятельности писателя. — Общество, и особенно женщины, в качестве ’вруобшжхг^’ов. — Способы ознакомления и распространения сочинения в публике: чтение сочинения самим автором в интимном кружке и публично. — Раздача автором своих книг. — Копирование сочинений при посредстве посторонних писцов, под наблюдением автора. — Книгопродав- ческая деятельность. — Широкое распространение некоторых книг. — Особенно большой успех памфлетов. — Широкое распространение книг и рядом с этим сравнительно малая начитанность даже знаменитых авторов. — Плодовитость писателей (поразительные примеры). Отчего она зависела? — Большое уважение к писателям. — Слава авторов: подробное изложение разнообразных и замечательных форм ее выражения. — Нечто о критике. — Критика здравая и благожелательная. — Критиканство и критиканы: мотивы появления критиканов. Их контингент. Формы и плоды деятельности критиканов. — Образцы несдержанных отзывов одних замечательных писателей о других. — Несколько слов о видах богословских произведений. — Письма как особый род литературной деятельности. — Различная судьба сочинений: ненамеренная и злонамеренная порча рукописей при переписке. — Распространение подложных сочинений. — Потеря сочинений. — Уничтожение некоторых книг гражданской властью. — Церковное запрещение некоторых сочинений. — Декрет Гела- сия De libris. — Два частных любопытных случая. — Резюме. Lectionis fructus sit iste, si scribas. Чтение приносит плод лишь тогда, когда пишешь. Damasi Epist. ad Hieronymum В настоящее время, когда человечество пользуется благами типографского станка, издать в свет книгу своего сочинения легко и удобно. Стоит отдать рукопись в типографию — и сочинение через непродолжительное время может появиться среди публики, в каком угодно количестве экземпляров. Не так было в глубокой древности вообще, в христианской древности II—V вв. в частности. Издание в свет книги в эти века являлось делом тяжелым и хлопотным. Утомительным и непроизводительным делом изготовления сочинения для пользования им публики нередко занимались сами христианские авторы. Само по себе понятно, как много дорогого времени отнимала у них эта черная работа. Эта работа и казалась, и была настолько неприятна, что авторы во избежание ее решались лучше пожертвовать достоинствами своего сочинения, чем отдавать свое время кропотливой переписке. Геннадий Массилийский рассказывает следующий факт, касающийся такого известного латинского писателя, как Викентий Леринский. Викентий подготовил для издания в свет книгу под заглавием «Adversus haereticos» (теперь эта книга известна под другим названием: «Commonitorium»), которая состояла из двух частей, но вторую часть сочинения у автора украли какие-то воры, когда она была еще в листах; и Викентий не решился взять на себя труд снова изготовить утраченное: содержание утраченной части он изложил вкратце, в виде заключения к первой части сочинения (Gennadii Massiliensis De scriptoribus ecclesiasticis,1 cap. 64). Для того чтобы избавить себя от скучной и утомительной работы, какой была переписка сочинения для его опубликования, авторы, по крайней мере более состоятельные, имели у себя писцов, на обязанности которых лежало изготовление сочинений для издания их в свет. Такими писцами были не только люди взрослые, но и мальчики, и даже девочки. Блаж. Иероним говорит, что у него перепиской занимались писцы и «мальчики» {Блаж. Иероним. Творения.145 Т. II. С. 260. Письмо к Люцинию). У Оригена, при его обширной и неутомимой литературной деятельности, был довольно значительный штат переписчиков и скорописцев. «Для записывания мыслей Оригена, — по свидетельству Евсевия, — при нем находилось более семи скорописцев, которые в определенное время сменяли друг друга; не менее было у него и переписчиков, если считать и девочек,146 занимавшихся перепиской набело». Разумеется, у самого Оригена, человека бедного, не хватило бы средств содержать так много писцов, если бы ему не помогал его друг Амвросий (Eusebii Hist, ecclesiast., VI, 23). Для более успешного и беспрепятственного занятия литературной деятельностью и распространения своих сочинений в читающей публике более ревностные христианские авторы сами набирали молодых людей и обучали их искусству писать быстро и каллиграфически. Так поступал св. Василий Великий, желавший, чтобы его литературная деятельность развивалась с наиболее возможным успехом. Он «обучал переписчиков». До нас сохранились два письма Василия Великого к его переписчикам, из которых видно, что это дело обучения переписке приходилось начинать с самых элементарных наставлений. В одном письме св. Василий писал: «Ты, сын мой, очертания букв выводи совершенно, и речи разделяй знаками препинания, где должно; потому что малой ошибкой искажается большое слово, а при тщательности писца сказанное передается исправно». В другом письме тот же учитель писца говорит: «Пиши прямо и строки води прямо, чтобы рука не заносилась у тебя вверх, и не пускалась стремглав вниз. Не заставляй перо ходить извилинами, подобно Эзопову раку, но пусть идет по прямой линии, двигаясь вперед как бы по нитке, с помощью которой плотник во всем наблюдает ровность и избегает всякой кривизны. Косое неблаговидно, а прямое приятно на вид, потому что не заставляет глаз читающих, подобно цепам, то подниматься вверх, то опускаться, что и мне довелось делать, когда стал я читать написанное тобой. Так как строки лежали уступами, то когда нужно было переходить с одной строчки на другую, делалось необходимым отыскивать конец предыдущей строчки. А так как и в этом не оказалось никакого порядка, то надобно было возвращаться назади отыскивать порядок, бродя по извилинам взад и вперед, как говорится о Тезее с Ариадниной нитью. Итак, пиши прямо и не вводи ум в заблуждение косым и кривым своим пи- саньем» (Св. Василий Великий. Творения.147 Т. VII. С. 333-334). Так, начиная, можно сказать, с «азов», учил св. Василий Великий своих писцов искусству писать. Если такой замечательный христианский писатель, как св. Василий Великий, берет на себя неблагодарный труд учить переписчиков искусству писать, писать чисто и четко, то из этого факта, конечно, должно заключать, что христианские авторы древности терпели недостаток в знающих свое дело писцах. Так и было в действительности. В церковной литературе часто слышатся жалобы, что тот или другой писатель сидит без писцов и тем наносит ущерб и себе, и другим — в нравственном смысле. Св. Василий Великий в одном из своих писем жалуется, что он, несмотря на личные заботы приготовить себе хороших переписчиков, остался вдруг без писцов. «Писцов не оказалось у меня ни одного — ни каллиграфа, ни скорописца. Кого обучал (этому искусству), одни возвратились к прежнему роду жизни, а другие отказались от занятий за болезнью» (Там же, VI, 290. Письмо к Пеонию). Брат Василия, св. Григорий Нисский, свидетельствует, что вообще Каппадокия чувствует недостаток в писцах, и этим объясняет, почему он не мог своевременно послать свое сочинение желающим его прочитать. Он пишет: «И во всех почти вещах, которые делают счастливыми их обладателей, мы, каппадокийцы, терпим нужду, а в особенности недостаток у нас в переписчиках. Это-то обстоятельство и было причиной продолжительного молчания. Ибо много уже прошло времени с тех пор, как я составил “обличение ереси”, но у меня не было переписчика; такой недостаток в писцах по справедливости наводит на нас подозрение в лености или в бессилии что-нибудь написать» (Св. Григорий Нисский. Творения. Т. VIII. С. 498. Письмо Иоанну). Император Константин Великий из Константинополя писал Евсевию в Кесарию следующее письмо: «Объявляем тебе, чтобы ты приказал опытным, отлично знающим свое искусство писцам написать на выделанном пергаменте пятьдесят томов, удобных для чтения и легко переносимых при употреблении. В этих томах должно заключаться Св. Писание, — те части его, которые употребляются при богослужении». Августейший корреспондент сознается, что выполнение этого поручения будет стоить немалых хлопот адресату (Eusebii Vita Constant., IV, 36). Из этого письма можно заключать, что даже в самой столице чувствовался иногда недостаток в искусных переписчиках и что лишь опытные люди, вроде Евсевия Кесарийского, могли иметь или подыскивать отлично знающих свое дело писцов. Что же удивительного, если христианские авторы, как видно из вышеприведенных свидетельств, оставались без писцов, ко вреду для своей славы и в ущерб для читателей. Явление будет тем понятнее, когда узнаем, что искусство или даже простое уменье писать даже в цветущее время Церкви были мало распространены, и что труд переписчика не был занятием, которое бы хорошо оплачивалось. В среде такого общества, где царственные лица, епископы, вельможи и архимандриты не умели писать, нелегко было писателю иметь под руками нужных переписчиков;148 там, где «дешевая цена», платимая писцам, чуть не вошла в поговорку (Блаж. Иероним. Твор., III, 5. Письмо к Лете), нельзя было ожидать умножения класса переписчиков. С какими, значит, трудностями нужно было бороться писателю, если он желал, чтобы написанное им сочинение принесло всю ту пользу, какой он ожидал от него! Затруднения для писателя не прекращались и в том случае, когда в его распоряжении и были писцы. Потому что эти столь важные в то время помощники писателя часто причиняли немалые огорчения автору своей небрежностью при переписке. Из очень многих жалоб на их небрежность приведем одну — жалобу Иеронима. Посылая свои сочинения одному любителю богословской литературы, этот западный учитель сопровождает посылку письмом с таким замечанием: «Если найдешь (в моих сочинениях) описки или пропуски, затрудняющие для читателя понимание, то вини в этом не меня, а невежество писцов и нерадение переписчиков, которые пишут не то, что видят, а что понимают, и, стараясь исправить чужие ошибки, обнаруживают свои» (Там же, II, 259. Письмо к Люцинию). Писцы в христианской древности употреблялись не только для копирования авторских рукописей, но и (что отчасти видно из свидетельств, приведенных выше) для записывания мыслей известного писателя под диктовку. Само собой понятно, что к этому способу изложения своих мыслей прибегали лишь авторы наиболее талантливые, и в особенности в тех случаях, когда требовалось возможно быстрое изготовление книги. Тем не менее, к диктовке прибегали древние писатели гораздо чаще, чем в наше время. Иероним делает очень многочисленные упоминания о случаях диктовки своих сочинений писцу. Он говорит, что перевод «Хроники» Евсевия Кесарийского, вместе со своим предисловием к ней, он диктовал писцу — и прибавляет: «Диктовал весьма быстро» (Там же, V, 346); он же говорит, что исследование «о нескольких местах 126-го псалма» написано писцом под диктовку — и прибавляет: «После полуночи, в воровское время» (Там же, I, 178. Письмо к Марцелле); при другом случае он же замечает: «Эту книгу (имеется в виду обширное письмо к Ев- стохии) я продиктовал в два ночных присеста» (Там же, III, 57. Письмо к Евстохии); немалое сочинение «Против Вигилянция» Иероним тоже продиктовал — и притом в один ночной прием, как замечает он в этом своем сочинении (Там же, IV, 310). Нередко диктовал свои сочинения и Ориген (Eusebii Hist., VI, 23). Диктовать можно не иначе, как быстро. Это не могло не отражаться неблагоприятными последствиями на самых сочинениях тех лиц, которые позволяли себе пользоваться таким способом изложения мыслей на бумаге. И никто, быть может, так ясно не представлял себе вредного влияния диктовки на достоинство сочинения, как Иероним. Не раз и не два выражает он порицание тому способу изложения мыслей, к которому он так часто обращался. Один раз он писал: «Диктуется не с таким изяществом, как пишется: в последнем случае мы часто перевер тываем стиль (это непонятное выражение мы объясним несколько ниже. — А. Л.), чтобы написать достойное чтения, а в первом скорой речью свертываем все, что придет на язык» (Блаж. Иероним. Твор., II, 278. Письмо к Руфину). В другой раз он замечает: «Я вынужден был наскоро набросать эти мысли, каковы бы они ни были, не с обдуманностью человека сочиняющего, но с поспешностью диктующего, что большей частью служит не в пользу, а к ущербу» (Там же, III, 63. Письмо к Августину). Еще решительнее сознает он вред от диктовки, когда вспоминает, как писал он толкование на Послание апостола Павла к Галатам: «Искренно сознаюсь: прочитав различных греческих толкователей этого послания и собрав очень многое в уме своем, я позвал писца, диктовал ему то свое, то чужое, не помня ни порядка, ни слов, и иногда даже мыслей» (Там же, III, 66). Чтобы иметь возможность быстро записывать за поспешно диктующим автором, для этого нужно было писцу иметь надлежащую сноровку. Этим качеством и действительно отличались писцы древнего времени. Для того чтобы записывать быстро, в практику вошло употребление разного рода сокращений при писании (эти знаки у римлян назывались notae, signa). Придуманы были символические значки, которыми обозначались слоги, целые слова и даже более или менее длинные обороты речи. Существовали руководства, которые должны были изучать писцы и в которых заключался свод более обычных сокращений. Подобного рода писцы у римлян носили название нотарии (notarii), а у греков — скорописцы. Умение писать под диктовку подобным стенографическим способом сохранялось даже позднее X в.149 Христианские авторы древних веков при диктовании своих сочинений употребляли именно этот род писцов. Иероним дает заметить, что он пользуется скорописцем, которого он называет нота- рием и который писал «посредством некоторого сокращения письменных знаков» (Там же, II, 199. Письмо к Принципии). Но тот же Иероним находит, что писанье под диктовку условными сокращенными знаками не совсем пригодно, в особенности когда дело идет о возвышенных вопросах христианской религии; по его наблюдению, «большие книги, трактующие о предметах таинственных (т. е. христианских догматах), с трудом могут выдерживать сокращения знаками, особенно когда такие книги диктуются урывками и поспешно» (Там же, III, 252. Письмо к Авиту). Кроме системы сокращений, писцам помогала быстро записывать слова диктующего автора привычка писать с необыкновенным проворством. Это проворство отличало скорописцев классических времен150 и сохранилось в полной мере и в первые века христианства. Иероним не раз упоминает «о быстрой руке» своих скорописцев. Каким инструментом писали христианские авторы II—V вв.? Каким веществом? На каком материале? Писчим инструментом у греков и римлян была трость (calamus); это было особенное растение, которое доставлялось преимущественно из Египта и Малой Азии, так как здесь это растение было пористо и легко вбирало в себя вещество, которым писали. Что трость, как и наше перо, на конце расщеплялось — это не подлежит сомнению.151 Такой же тростью писали и в древнехристианское время (Там же, II, 199. Письмо к Принци- пии). Кроме трости, некоторые древнехристианские писатели в качестве писчего инструмента упоминают грифель или стиль (stilus).152 Что такое стиль? Стилем называлась палочка железная, костяная или чаще — деревянная: один конец ее был заострен для писания на восковой дощечке, а другой был тупой и широкий; этим широким концом стиралось написанное на восковой дощечке.153 О такого рода стиле несколько раз — с указанием деталей — упоминает блаж. Иероним. Он иронически говорит о невеждах, «предпочитающих конец стиля, которым стиралось написанное, тому концу, которым писалось» (Там же, II, 49. Письмо к Домниону). При другом случае тот же Иероним замечает, что когда мы пишем сами, то «часто перевертываем стиль, чтобы написать достойное чтения» (Там же, II, 277). Этими последними словами западный христианский ученый хочет сказать, что при употреблении стиля в качестве писчего инструмента одним концом его — верхним — обыкновенно стиралось написанное неправильно или некрасиво. По-видимому, на основании вышеприведенных свидетельств Иеронима следует заключать, что в его время писали не одной тростью, но и стилем. Но такое заключение требует большого ограничения; стиль иногда употреблялся в качестве писчего инструмента, например в школе, где детей учили писать, причем часто приходилось заставлять учащихся стирать написанное, а также он употреблялся, когда требовалось сделать какую-нибудь короткую заметку — будь то в общественном собрании или частной жизни. Что это действительно было так, это видно из того, что стилем писали на восковых дощечках, на которых мог помещаться очень ограниченный по размерам текст. Притом же ученые, знакомые с классической палеографией, согласно утверждают, что стиль не был распространенным и обычным писчим инструментом, а что таким была именно трость.154 Ввиду этого мы склонны думать, что слова Иеронима о стиле нужно понимать в метафорическом смысле: он не утверждает того, что стиль был обычным орудием писания, так как стилем писали редко, а говорит о нем к слову, — для уяснения тех мыслей, которым он хотел придать возможную наглядность. Что касается вещества, которым выводились письмена, то об этом речь будет короткой. Писали не одним каким-нибудь веществом, а различными. Писали черной, вроде туши, краской; чернилами, особенно приготовленными из смолы и сажи, а также — сравнительно редко — чернилами, добываемыми из так называемой чернильной рыбы (sepia).155 Так было в Греции и Риме в классическое время; так же, конечно, производилось писание и в древнехристианскую эпоху. На каком материале писали во II—V вв. христианской Церкви? Древнейшая человеческая письменность употребляла очень различный материал для манускриптов, но с течением времени — в эпоху цветущего культурного состояния Греции и Рима — перевес взяли папирус и пергамент. Папирусная бумага приготовлялась из египетского растения папируса, который, благодаря искусной обработке, становился превосходным по красоте и прочности писчим материалом. Пергамент — это кожа, выделанная так, что на ней становилось удобно писать; пергамент получил свое имя от имени некогда известного города Пергама, где изобретен этого рода писчий материал.156 Реже писали на пергаменте, как сравнительно дорогом материале, обыкновенно же писали на папирусе, который в качестве писчей бумаги имел различные сорта — от низшего до высшего. Поэтому, когда христианские писатели говорят о своих сочинениях, не упоминая, на каком материале они написаны, то всегда нужно понимать, что они написаны на папирусе. Пергамент употреблялся для изданий ценных книг, например для церковных книг, для книг, подносимых царям, и т. п. Св. Василий Великий говорит, что друг его Амфилохий Иконийский выражал желание, чтобы Василий прислал ему свое сочинение «О Св. Духе», написанное не на бумаге, а на пергаменте; этим, без сомнения, Амфилохий хотел выразить свое уважение к научным трудам Кесарийского святителя (Св. Василий Великий. Твор., VII, 154. Письмо к Амфилохию). Св. Кирилл Александрийский, имея намерение поднести одно свое сочинение императору Феодосию Младшему и членам императорской семьи — Евдокии и Пульхерии, распорядился написанием его на пергаменте (Деяния Вселенских соборов. Т. V. С. 133). Константин Великий захотел одарить вновь устроенные храмы Константинополя великолепными экземплярами Св. Писания и велел сделать их из пергамента. А Евсевий, которому император поручил исполнение своей воли, не только распорядился, чтобы вышеуказанные экземпляры были сделаны из пергамента, но и употребил для порученного дела какие-то особенные «роскошно приготовленные трех- и четырехлистные свитки» (Eusebii Vita Const., IV, 36-37).157 Некоторые христианские авторы, когда издавали в свет свои сочинения, обозначали на самих книгах время их издания. Так поступил Ори- ген: в изданном им сочинении «Строматы» в начале каждого тома он сделал собственноручные приписки, указывающие, что книга составлена им в царствование Александра Севера (Eusebii Hist., VI, 24).158 Как в настоящее время существует два рода книгохранилищ — библиотеки общественные и частные, так было и в глубокой христианской древности. Из книг и мелких сочинений богословского содержания составлялись библиотеки, как церковные (общественные), так и частные (собственность отдельных лиц). Как много было церковных библиотек во II—V вв., трудно определить с точностью. Но можно, кажется, утверждать, что существование этого рода библиотек не было редкостью. При одном случае Иероним вскользь упоминает о «всех церковных библиотеках» (Блаж. Иероним. Твор., III, 82. Письмо к Августину). Едва ли имело какой-либо смысл употреблять выражение «все библиотеки», если бы таких библиотек было очень мало. К сожалению, сохранилось очень немного сведений о церковных библиотеках древности. Существовала общественная библиотека в Риме: в ней хранились списки как разного рода посланий Римских епископов, так и списки сочинений известнейших римских церковных авторов; эта библиотека была открыта для общего пользования ею (Блаж. Иероним. Апология против Руфина. Кн. III, гл. 20). Более подробные или, по крайней мере, более определенные сведения имеются о некоторых церковных библиотеках Востока. Вот что говорит Иероним о Кесарийской библиотеке (в Палестине), созданной преимущественно трудами мученика Памфила, друга Евсевиева: «Мученик Памфил (бывший пресвитером), желая сравниться с Димитрием Фалернским и Писистратом в составлении библиотеки, которая бы состояла из церковных авторов, и по всем странам отыскивая творения гениев (богословов), эти истинные и вечные их памятники, с особенной заботливостью собрал книги Оригеновы и посвятил их Кесарийской церкви» (т. е. сделал из своего собрания книг общественную церковную библиотеку). Иероним передает некоторые све дения и о дальнейшей судьбе этой библиотеки. Когда часть книжных сокровищ этой библиотеки пострадала, испортилась, то Акакий и Ев- зой, впоследствии епископы Кесарийские, постарались восстановить поврежденную часть книгохранилища на пергаменте (Блаж. Иероним. Твор., I, 175. Письмо к Марцелле). Не менее Кесарийской церковной библиотеки славилась в III и IV вв. и Иерусалимская библиотека, основанная епископом св. города Александром (III в.). Она заключала множество посланий выдающихся церковных деятелей, которые высоко ценил Евсевий по их научному значению (Eusebii Hist., VI, 20). Была церковная библиотека и в африканском городе Гиппоне, где ее устроил блаж. Августин.159 Церковные библиотеки древнехристианской эпохи имели значение как потому, что они были наиболее надежными хранилищами церковной литературы, так в особенности потому, что они же служили важнейшим пособием для лиц, посвящавших себя богословской науке. Для доказательства этой последней мысли приведем один достойный внимания пример. Почтенный и ученейший труд Евсевия «Церковная история» мог быть написан только благодаря книжным сокровищам Иерусалимской библиотеки. Автор «Церковной истории» говорит: «Из этой библиотеки мы заимствовали материалы для настоящего своего сочинения», т. е. «Истории» (VI, 20). Скольким другим писателям церковные библиотеки изучаемых нами времен оказали неоценимые услуги! (Sozomeni Hist, eccles., I, 1). Многие церковные авторы имели свои собственные библиотеки, состоявшие главным образом из книг богословского содержания. Таким путем они удовлетворяли свою богословскую любознательность и облегчали для себя возможность заниматься сочинением собственных богословских книг. Иероним, много путешествовавший на своем веку по разным странам света, успел составить отличную библиотеку. При одном случае Иероним пишет: «У меня, по милости Божией, есть большая библиотека священных (т. е. богословских) книг». И это, однако, не удерживает его от хлопот по части приобретения новых и новых книг для своего книгохранилища. Он посылает одному своему другу список книг, каких у него, Иеронима, нет в библиотеке, и просит его взять переписчиков и списать для него эти книги. Об этом он просит своего друга очень усердно, замечая: «Если ты исполнишь эти просьбы мои, то ты сделал все для меня». Со своей стороны, Иероним готов переслать своему другу книги собственного сочинения, какие он пожелает {Блаж. Иероним. Твор., I, 18-19. Письмо к Флоренцию). Эта Иеронимова библиотека сильно истощила его материальные средства. Со свойственным ему остроумием он говорил: «Сознаюсь, что александрийская бумага (т. е. книги, написанные на египетском папирусе) опустошила мой кошелек». Его жажда книг, тем не менее, была ненасытна. Из его уст выходит такое восклицание: «О, если бы я имел книги всех авторов, чтобы косность ума вознаграждалась прилежанием в чтении!» (Там же, II, 365. Письмо к Паммахию). Очень большую частную библиотеку имел в начале V в. пресвитер Филипп Сидет, автор обширной «Церковной истории», до нас не сохранившейся. По словам Сократа, у него было «множество всякого рода книг» (Hist, ecclesiast., VII, 27). Славились своими частными библиотеками еще следующие лица: арианский епископ Георгий (богословский отдел его библиотеки был сожжен по приказанию Юлиана, а классический — конфискован); епископ Сидоний Аполлинарий (в его библиотеке были собраны и классики, и церковные писатели — Варрон чередовался с Августином, Гораций — с Пруденци- ем).160 Частные богословские библиотеки составлялись через покупку книг, а также путем списывания книг как самими владельцами библиотеки, так и другими лицами, по приказанию этих последних. Папа Дамас, желая иметь библиотеку, состоящую из лучших сочинений, не ленился собственноручно списывать сочинения Иеронима; он списывал их, по его словам, даже «с жадностью» (Блаж. Иероним. Твор., I, 79. Письмо Дамаса к Иерониму). Св. Василий Великий, получив от Диодора Тарсийского для прочтения какие-то его сочинения, пожелал иметь копию для своей библиотеки с одного из указанных сочинений и для этого удерживает его на время у себя (Св. Василий Великий. Твор., VI, 293. Письмо к Диодору). Едва ли нужно упоминать о том, что эти частные библиотеки так же, как и церковные, служили к развитию богословской литературной деятельности. Известно, что без книг, или, что то же — самообразования, невозможно сделаться серьезным писателем. В греко-римском мире нередко встречались такие лица из числа богачей, которые заводили библиотеки лишь для того, чтобы можно было похвастаться такой дорогой затеей, причем владельцы часто совсем не читали имеющихся у них книг. Библиотеки у подобных псевдо-библиофилов устраивались, по словам философа Сенеки, для «украшения стен, так что владелец среди стольких тысяч фолиантов зевал и находил свое главное удовольствие лишь в титулах и заголовках».161 По-видимому, и в первые века христианства между христианами стали появляться такие же неразумные обладатели библиотек — из тщеславия. Христиане-ученые, поставлявшие в то время своей задачей перевоспитать человечество в духе высших идеалов, старались растолковывать подобного рода людям, что книги должны приносить всю заключающуюся в них пользу как самим владельцам, так и другим лицам, а за неисполнение этого предписания те же авторы грозили неразумным библиофилам Божьей карой. Св. Исидор Пелуси- от пишет в одном письме: «Накупил ты, как дознал я, множество книг и почитаешь себя богатым, хотя не умеешь (?) читать, поступая точно так же, как и те, у которых много пшеницы и которые кормят ею червей. Ибо и книги, когда они плотно уложены, зарождают и питают в себе моль. Поэтому или пользуйся приобретением, или не делай вреда учености, подвергаясь за это великому осмеянию, величаемый губителем книг, и усугубляя виновность свою перед Богом как скрывший весьма полезный талант, который другими был бы разумно употреблен в дело, а тобой бесстыдно закопан в землю». В другом письме, к другому лицу тот же Исидор уже сильнее говорит, обличая неразумных библиофилов: «Некто, собрав пшеницу с возделанного им поля, запер ее, и так как не давал имевшим в ней нужду согражданам, погиб, побитый камнями и сожженный огнем. Если же он, заперев плоды своего делания, истреблен как удержавший у себя общее достояние, то ты, приобретя произведения не своего ума, но скупив книги многих мудрецов и не извлекая из них пользы, а также не уделяя их любителям мудрости, чего не потерпишь и здесь, осуждаемый и от Бога наказуемый, как владелец бесполезного и ненужного тебе сокровища?» (Исидор Пелусиот. Твор.,162 I, 86-87; 226-227. Письма Симплицию и Кандиду). Самое чтение книг христианские писатели хотели направить к целям высшим и благороднейшим, в отличие от того, чем стало чтение книг в греко-римском языческом мире. У греков и римлян, по крайней мере — у большинства, чтение было модой или даже манией: читали за столом (за обедом) и даже в бане; употребляли чтение в качестве усыпительного средства и брали с собой книги в дорогу.163 Вообще — книга должна была развлекать и услаждать. Иначе смотрели на книгу представители новой религии; они смотрели на книгу как на учительницу и находили, что нет надобности и читать книг тому, кто не считает себя обязанным последовать благим урокам, даваемым известным сочинением. Этот взгляд на книгу ясно выражен в коротеньком письме св. Исидора к какому- то Иерониму: «Если чтение этой книги принесло тебе какую-нибудь пользу, то покажи это на делах своих. Если же останешься при том, что осуждает книга, то этим оказываешься осуждающим ее. А после этого, если попросишь еще книги, не пришлем, пока не увидим плода от прежней» (Там же, I, 267-268). В наше время авторы пишут сочинения, подчиняясь внутреннему побуждению — из желания поделиться своими познаниями с другими. Иначе было в христианской древности, по крайней мере — с большинством христианских писателей. Весьма многие брались за перо и принимались за исследование богословских вопросов потому, что или лица авторитетные, или же их друзья просили или даже настаивали, чтобы они написали то или это. Очень возможно, что большинства древнехристианских произведений совсем не появилось бы на свет, если бы христианские писатели тех времен не считали себя вынужденными уступать требованию посторонних лиц, безотвязно выпрашивавших у авторов, чтобы они сочинили книгу такого или другого содержания. В языке той эпохи образовался даже специальный термин для обозначения лиц, которые производили давление на волю христианских авторов: их называли «подгонятелями» (еруобкйктг)^). Таким «подгонятелем» для знаменитого Оригена был его друг Амвросий. Амвросий «сильными убеждениями склонял Оригена приняться за истолкование Св. Писания» (Euseb. Hist., VI, 23). По словам Иеронима, этот друг Оригена требовал от христианского ученого дела совершенно невозможного, а именно: «С неимоверной настойчивостью просил от него ежедневно нового сочинения» (De viris illustribus, cap. 61). Этот «подгонятель» знаменитого христианского автора не ограничивался нравственным давлением на волю этого последнего, но и с замечательной щедростью — нужно отдать ему честь! — помогал Оригену в материальном отношении: брал на себя расходы по части переписки сочинений Оригена, платил за бумагу и т. д. (Euseb. Hist., VI, 23; Блаж. Иероним. Твор., I, 217. Письмо к Марцелле). Тем не менее, Ориген не совсем был доволен своим груо5кйктг)с;’ом, так как Амвросий, по-видимому, иногда нарушал авторские права Оригена: он без позволения этого последнего выпускал в свет такие его сочинения, которые не назначались для широкой публики, которые написаны были тайно, на что справедливо жаловался Ориген, как на непозволительный беспорядок (Блаж. Иероним. Твор., II, 374. Письмо к Паммахию). Понукателем в литературном деле у блаж. Августина был епископ Медиоланский Симплиций. Он осаждал Августина письмами, возбуждал его ум к деятельности и требовал от него толкований на Св. Писание. По словам Геннадия Массилийского, этот Симплиций был таким же груо8кйктг|трудности еврейского языка, что в чтении и пении псалмов не отставала от своей матери» (Там же, I, 199. Письмо к Павле). Не одни римлянки, но и обитательницы полуварварской Галлии тоже очень интересовались богословскими вопросами и побуждали Иеронима писать к ним полные учености обширные письма, имеющие значение научных трактатов. Во время пребывания Иеронима в Вифлееме он получил от какой-то обитательницы Галлии — Гебидии — письмо, в котором она просит у него «комментария» или с тем, чтобы «испытать его», или с тем, чтобы слышанное от других проверить его авторитетным суждением. Насколько серьезно и хорошо образована Иеронимова корреспондентка из полуварварской страны, это видно из тех вопросов, какие она предлагала на решение христианского ученого. В ответ ей он писал: «Ты спрашиваешь, почему евангелисты о воскресении и явлении Христа повествовали различно, и именно — прежде всего ты спрашиваешь: почему Матфей сказал, что Господь воскрес в вечер субботний на рассвете первого дня по субботе (Мф. 28, 1), а Марк замечает, что воскресение произошло утром (Мк. 16,9-11)?» (Блаж. Иероним. Твор., III, 131,139). Еще другая обитательница той же Галлии — Алгазия — переслала Иерониму в Вифлеем в письме список «весьма важных вопросов», решения которых она желала. Иероним приходит в такое восхищение от глубоких вопросов Алгазии, что счел своим долгом в ответе ей между прочим написать такие слова: «Читая твои вопросы, я пришел к мысли, что ты исполнилась ревностью царицы Савской, которая “пршде отт. конецт» земли слышдти премудрость Соломонову”», причем, конечно, Иероним отказывается от чести считать себя вторым Соломоном (Там же, III, 170). Какое большое значение в жизни древнехристианских писателей должна была иметь богословская любознательность членов тогдашнего общества, как эта любознательность должна была побуждать их все более и более углубляться в изучение христианской истины, чтобы быть в силах отвечать «всякому вопрошающему словесе» (1 Петр. 3, 15) — об этом едва ли нужно много распространяться. Св. Василий Великий, с такой готовностью разрешавший недоуменные богословские вопросы, возникавшие в уме его друзей и знакомых, засвидетельствовал, что он сам становился «сведущее и разумнее», когда ему приходилось давать ответы на неожиданные вопросы. «Попечение об ответах, в подобных случаях, было для меня учителем», — замечает Василий (Св. Василий Великий. Твор., VII, 1. Письмо к Амфилохию). И в самом деле, любознательные по части богословия собеседники и корреспонденты нередко задавали такие важные вопросы христианским ученым, что этим последним, чтобы не уронить себя в глазах общества, нужно было много трудиться над самообразованием. Ученый Иероним рассказывает такой случай, бывший с ним лично: некто Фабиола, прочитывая книгу Чисел, остановилась своим вниманием на перечислении станов еврейского народа в пустыне (гл. 33) и стала спрашивать у него о причинах и основаниях всего здесь описанного. Но Иероним не мог удовлетворить любознательности Фабиолы. «В некоторых предметах я запинался, — сознается он, — другие решал небезукоризненно, а большей частью искренно сознавался в своем неведении». И наконец, Иерониму ничего больше не оставалось сделать, как обещать написать сочинение о 42-х станах в пустыне, что он впоследствии и исполнил (Блаж. Иероним. Твор., II, 292). При таких-то или подобных условиях появлялись богословские литературные труды в древнехристианские времена. Но вот сочинение появилось на свет. Что же дальше? Нужно было ознакомить с его содержанием других. Как же это происходило? В античном мире было обыкновение, что писатели прежде всего знакомили со своим новым произведением своих друзей и ближайших почитателей. Из этого обыкновения, в эпоху наибольшего развития просвещения в Греции и Риме, народилось другое общественное явление: писатели стали читать свои произведения публично, всенародно. В I и нач. II в. (от P. X.) не проходило дня в Риме, когда бы какой-либо писатель ни устроил публичного чтения своего нового сочинения. Хорошее, понравившееся публике сочинение вызывало одобрение: в аудитории лектора происходили шумные овации, раздавались громы аплодисментов, а автор неудачного сочинения, напротив, принужден был довольствоваться презрительным молчанием слушателей.168 Такой же более простой способ ознакомления с новым богословским сочинением практиковался и в древнехристианские времена. Античный обычай перешел в христианское общество. Христианские авторы нередко читали свои новые произведения своим друзьям и хо рошим знакомым. Так, Григорий Нисский читал свое сочинение «Против Евномия» двоим ценителям богословских трудов — Григорию Богослову вместе с Иеронимом (Hieronymi De viris illustr., cap. 128). Так, некий галльский пресвитер Викентий, обладавший прекрасной дикцией, написав комментарий на псалмы, читал его Геннадию Мас- силийскому и какому-то Каннату, «человеку Божию» (Gennadii De scriptor., cap. 80). Иногда интимный кружок первых слушателей нового литературного произведения из уст самого автора был весьма значителен по численности. Аудитория лектора походила на какое-либо собрание Общества Любителей Духовного Просвещения. Св. Кирилл Александрийский говорит, что он свое сочинение о Св. Троице, вскоре по его написании, читал «епископам, клирикам и тем из народа, которые любят чтение» (Деяния Вселенских соборов, 1,325-326). Иные из христианских писателей в точности следовали античному авторскому обыкновению читать свои сочинения перед публикой, вроде того, как софисты произносили свои речи всенародно. Арианский писатель Астерий, составив несколько книг о христианском учении (в духе Ария), ездил с ними по разным странам Востока и читал их публично (Sozomeni Hist, eccles., II, 33). Из замечания Иеронима, что Евсевий, епископ Эмесский (IV в.), «написал бесчисленное множество способных возбуждать народные рукоплескания книг» (De viris illustr., cap. 91), можно, по-видимому, заключать или то, что Евсевий, подобно Астерию, читал свои сочинения для всех в виде публичных лекций, или, по крайней мере, то, что иные из христианских авторов поступали подобным образом, получая в награду публичные рукоплескания. Само собой понятно, что этот путь, которым авторы ознакомляли публику со своим новым сочинением, лишь в очень ограниченной мере приводил к цели. По самому понятию, книга имеет своим назначением ее чтение. Поэтому авторы, желавшие иметь наибольшее влияние на общество, должны были стремиться к тому, чтобы их книга распространилась в публике в возможно большем количестве экземпляров. Правда, не все христианские авторы добивались такого успеха. Встречались и такие писатели, которые отчасти из скромности, отчасти из осторожности не желали, чтобы их труды выходили за пределы тесного кружка почитателей их таланта. Кирилл Александрийский говорит о себе, что он долгое время никому не давал списывать своего сочинения о Св. Троице, и дает понять, что оно появилось в публике помимо его желания (Деяния Вселенских собо ров, I, 326); Феодор Мопсуэстийский, хотя он писал много сочинений, но не желал, чтобы они выходили за пределы того круга читателей, для которых он первоначально назначал свои сочинения (вероятно, здесь имеется в виду круг его друзей и почитателей), о чем прямо и говорилось в начальных листах его сочинений с присовокуплением угрозы анафемой непослушным (Деяния Вселенских соборов, V, 137); сюда же может быть относимо известное сказание об Оригене, а именно, что он долгое время не позволял скорописцам записывать своих церковных бесед и что только под старость согласился на это (Eusebii Hist., VI, 36). Другие же христианские авторы, насколько известно, охотно делали свои литературные произведения достоянием христианского общества. Христианские авторы употребляли различные способы к распространению своих сочинений; причем публика, со своей стороны, нередко пользовалась всяким удобным средством к приобретению экземпляров наиболее замечательных богословских сочинений. О св. Иоанне Златоусте известно, что произносимые им в храме беседы частично издавал он сам, записав их для общего пользования, а частью уполномочивал на это скорописцев, записывавших его беседы во время их произнесения великим константинопольским проповедником (Socratis. Hist., VI, 4). Авторы посылали списки со своих произведений друзьям, знакомым и таким образом давали возможность распространяться этим сочинениям среди читателей. Так, св. Григорий Богослов посылает Феодору, епископу Тианско- му, «книжку Оригенова Добротолюбия», которую он составил вместе со своим другом св. Василием Великим (Григорий Богослов. Твор., VI, 245. Письмо к Феодору). Иероним лучшим своим друзьям обыкновенно посылал по экземпляру всех своих новых и прежних сочинений и для этой цели держал переписчиков (Блаж. Иероним. Твор., II, 17. Письмо к Дезидерию). Иногда христианские писатели просят о распространении своих сочинений. Св. Киприан Карфагенский при одном случае послал некоторым лицам списки с нескольких своих писем и при этом внушал им: «Постарайтесь со свойственным вам усердием эту переписку нашу сделать известной нашим братьям. Также, если кто находится у вас или нечаянно прибудет к вам из иноземных епископов, пресвитеров и диаконов, пусть и они услышат от вас обо всем; и если бы они захотели иметь списки с тех писем и переслать к своим, то дозвольте им это. Я и Сатурну- чтецу поручил давать списывать их каждому желающему» (Св. Кип- риан. Твор.,169 I, 83-84. Письмо к карфагенскому клиру). Случалось, что лица, авторитетные в Церкви, если им нравилось сочинение ка- кого-либо христианского автора, употребляли все зависящие от них средства к распространению достойного произведения. Так, папа Феликс настолько был доволен книгой Цезария Арелатского «О благодати и свободном произволении», что посредством своего послания рекомендовал его другим и тем самым доставил ему широкое распространение в Церкви (Gennadii De script., cap. 86). И вообще почитатели и ценители того или другого христианского писателя были самыми усердными распространителями среди читателей лучших произведений лучших церковных авторов. Таким путем достигли большой известности между образованными христианами сочинения Оригена, Евсевия, блаж. Иеронима, св. Афанасия Великого и т. д. Любители богословской науки нередко не жалели даже значительных издержек, сопряженных с приобретением многочисленных литературных трудов известного любимого автора. И для того, чтобы иметь самый верный и самый полный список сочинений какого-либо автора, они присылали к нему писцов, которые и переписывали его произведения — под наблюдением самого автора. Такой случай был с Иеронимом. «С какой любовью Люциний (испанский аристократ) просил моих сочинений, — вспоминает Иероним, — и прислав шесть переписчиков (потому что в этой провинции — в Палестине — мало умеющих писать по-латыни), переписал для себя все написанное мною с ранних лет и до настоящего времени!» {Блаж. Иероним. Твор., И, 281-282. Письмо к Феодоре). Встречается в христианской литературе изучаемого нами времени указание и на тот способ распространения среди читателей богословских книг, который с таким успехом практикуется в настоящее время. Говорим о распространении сочинений при содействии книгопродавцов. В Греции и Риме уже в классическое время был известен этот способ распространения книг среди читающего народа.170 Он сохранился в Римской империи и в древнехристианскую эпоху. Иероним говорит о Вигилянции, что он делал известными свои сочинения при посредстве книгопродавцов. Но этот способ распространения книги не совсем одобряется Иеронимом: это дело представляется ему выражением честолюбия и славолюбия; да и не всякому он был доступен, так как распространение книг через книгопродавцов сопряжено было с материальными тратами на них (Там же, II, 167. Письмо к Вигилянцию). Таким или другим путем, но во всяком случае книга, стоящая внимания, распространялась среди любителей духовного просвещения. Несмотря на несовершенство перечисленных нами старинных способов распространения книг, некоторые из богословских сочинений получали широкую известность в самое короткое время. Чрезвычайно быстро распространялись в обществе сочинения Иеронима, так быстро, что это удивляло самого автора. Иероним говорит: «Лишь только напишу я что-нибудь, тотчас и друзья мои, и враги — с разными целями, но с одинаковым усердием — распространяют в народе мои сочинения». Сочинения его почти одновременно появлялись в таких далеких одно от другого местах, как Рим и Палестина. Конечно, такой литературный успех был очень приятен Иерониму, тем не менее, он находит ту невыгодную сторону в этом самом по себе отрадном явлении, что быстрое распространение книги лишало автора возможности, «когда заблагорассудится, исправлять свои промахи в сочинениях», что Иероним считает возможным для других писателей, произведения которых расходятся среди читателей медленно (Там же, II, 47. Письмо к Паммахию). Большой успех в христианском обществе имели и некоторые сочинения св. Епифания Кипрского, и в особенности одно полемическое его послание по одному из насущных вопросов дня. «Экземпляры этого письма в Палестине, — по свидетельству Иеронима, — разбирали нарасхват» (Там же, II, 113. Письмо к Паммахию). Такой успех сочинений Епифания определялся не столько научными достоинствами, сколько популярностью и оригинальностью изложения. Очень быстро распространялись и сочинения Нестория Константинопольского. Его сочинения, написанные им после того, как он сделался епископом столицы, сделались известны среди александрийцев и римлян еще до III Вселенского собора (Деяния Вселенских соборов, I, 324), значит, быстро расходились в обществе. Нет сомнения, быстро распространялись в Церкви и многие другие богословские сочинения — в особенности авторов более замечательных, чем Иероним и Епифаний. К сожалению, нужно заметить, что быстрее всего распространялись в обществе такие сочинения, которые меньше всего заслуживали этого. Имеем в виду памфлеты, анонимные брошюры позорящего содержания, сочинения, в которых брань имела преобладающее зна чение. Св. Василий Великий рассказывает, что в обществе в его время появилось какое-то анонимное письмо, адресованное к какому-то Дазизу; в этом письме, по словам Василия, неизвестный пасквилянт «обвинял Василия в коварстве и лживости, в расстройстве Церквей, в пагубе душ». Очевидно, что содержание письма было нелепо и бессмысленно. Однако же «Письмо к Дазизу» получило быстрое распространение. «В несколько дней рассеялось оно, — говорит Василий Великий, — по всему Понту и прошло в Галатию», коснулось Вифи- нии и Геллеспонта (Св. Василий Великий. Твор., VII, 200. Письмо к Патрофилу). При другом случае, где опять мишенью для пасквилятов сделался тот же Василий, — «опозоривающие письма», направленные против святителя и обвинявшие его в неправославии (!), разошлись повсюду, «оглашая слух всякого» (Там же, 126. Письмо против Евстафия Севастийского). Подобное же повторилось с Иеронимом. Против Иеронима появилось некое сочинение на Западе, позорящее его честь и доброе имя: о нем, Иерониме, человеке престарелом, здесь рассказывалось что-то такое, чего, по его словам, «не сказал бы убийца о разбойнике, публичная женщина — о развратнице, шут — о мимическом актере». Несмотря на все это, памфлет так быстро разошелся на Западе, что, казалось, как будто с ним «курьеры скакали по разным провинциям»; его стали читать, по-видимому, не без преувеличения замечает пострадавший Иероним, «по улицам, по углам, в женских ткальях» (Блаж. Иероним. Апология... Кн. III, гл. 3), везде и все, точно какие-то посланцы проехались «по всему миру» (Там же, гл. 6). Почти в таких же выражениях жалуется Руфин на распространение хульных сочинений против его личности. Эти сочинения, по словам опозоренного Руфина, чрезвычайно скоро проникли в дома и монастыри, попали в руки братий и матрон, читались по городам и распутиям (Rufini Apologia in Hieronymum.171 Lib. I, cap. 21). Особенно прискорбно было для потерпевшей стороны то, что сам обвиняемый и порицаемый нередко узнавал и получал неприятное для него сочинение чуть ли не после всех (Блаж. Иероним. Твор., III, 81. Письмо к блаж. Августину). Несмотря на быстрое распространение произведений богословской литературы и, следовательно, возможность общей их известности, историк встречает очень странное явление. Не только менее важные христианские ученые, но и выдающиеся среди них, обнару живают часто недостаточное знакомство с богословской литературой, в особенности современной им. Во времена св. Василия Великого громкой известностью пользовался в качестве богослова-писателя Аполлинарий Лаодикийский, как об этом свидетельствует сейчас упомянутый каппадокийский святитель, ибо он говорит: «Слышу, что Аполлинарий сделался самым громким изо всех писателей». Однако же Василий сознается, что он мало читал Аполлинария. «Не многие его сочинения я читал», — говорит этот христианский ученый {Св. Василий Великий. Твор., VII, 198. Письмо к Патрофилу). Многоученый Иероним, по его словам, имевший желание прочитать всех авторов, весьма мало читал таких замечательнейших писателей, как Августин и Иоанн Златоуст. Он мало читал Августина, несмотря на то, что Августин писал на родном для Иеронима латинском языке, несмотря на то, что Августин очень славился и состоял в переписке с этим своим собратом по перу. В письме к самому Августину Иероним очень наивно признается: «Я никогда не брал на себя труда читать твои сочинения» — и прибавляет, что в его библиотеке изо всех сочинений Августина находились только два: книга «Самособеседо- ваний» (Soliloquia) (совр. название — «Разговор души с разумом о богопознании и бессмертии». — Ред.) и некоторые толкования на псалмы (Блаж. Иероним. Твор., II, 396). Из Иоанна Златоуста Иероним почти ничего не читал, несмотря на то, что он хорошо знал греческий язык, много читал по-гречески и в эпоху развития своей литературной деятельности долго жил на Востоке. О сочинениях Златоуста Иероним, оказывается, знал только по слухам: «Говорят, что Иоанн написал много сочинений», а прочел из них знаменитый ученый лишь одно творение — «О священстве» (Hieron. De viris illust., cap. 129). Греческий историк Созомен (V в.) ничего не читал из сочинений плодовитого писателя — Диодора Тарсийского и знал о них понаслышке. «Как мне сказывали, Диодор оставил много книг собственного сочинения», — спокойно говорит Созомен, как будто так и должно быть (Hist., VIII, 2). Геннадий Массилийский (или по-теперешнему: Марсельский), написавший (в конце V в.) сочинение Liber de scripto- ribus ecclesiasticis, т. e. составивший историю духовной литературы, то и дело в самом труде заявляет, что он тех или других сочинений совсем не читал. Геннадий часто упоминает, что он не знаком со многими латинскими авторами, труды которых он обозревает в своем вышеназванном сочинении; он не читал латинских сочинений некоторых из своих современников и соотечественников (De script., cap. 98); он оказывается даже не знающим нескольких сочинений, написанных его согражданами; например, он не читал, по его словам, гомилий одного массилийского пресвитера (Сар. 79). Что же можно сказать для объяснения этого странного явления, а именно, что многие очень образованные писатели древнехристианской эпохи были недостаточно знакомы с христианской литературой, в особенности современной им? По нашему мнению, это, во-первых, доказывает, что писатели тех времен не могли иметь столь полных библиотек, какие считаются необходимым делом для лучших писателей нашего времени: в те времена книги были дороги и приобретать их было нелегко; во-вторых, древнехристианские ученые, по-видимому, предпочитали сочинения прежних авторов современным, а потому мало читали произведения последних; в-третьих, наконец, древние писатели, несомненно, не считали знакомство с литературой такой необходимой вещью, как это считается в настоящее время. Но если древнехристианские авторы читали мало (за исключением немногих лиц, вроде Евсевия Кесарийского), зато писали чрезвычайно много, просто удивительное количество книг. Хотя в тогдашнем христианском обществе и раздавались голоса, направленные против многописательства, но безуспешно. Св. Василий Великий, имея в виду страсть ко многописательству, которой отличались некоторые писатели-богословы его времени, напоминал о предостережении Премудрого: «Ткорити книги многи н'Ьсть конца» (Еккл. 12, 12), указывая при этом, со своей стороны, что «во множестве сочинений, без сомнения, может быть допущено много и ошибок» (Св. Василий Великий. Твор., VII, 249. Письмо к западным епископам), — но эти и подобные предостережения не производили соответствующего впечатления. И до времен Василия, и во времена Василия, и после него — иные из христианских ученых составляли целые кипы книг. Относительно плодовитейшего христианского ученого — Оригена — сохранилось известие, что им написано шесть тысяч сочинений (Св. Епифаний Кипрский. Панарион. Ересь 64, гл. 63). Громадное количество! Тем не менее, эту цифру сочинений Оригена едва ли можно называть преувеличенной. Несомненно, Ориген писал много; и если считать отдельно каждый том его произведений, каждую мелкую статью, каждое письмо, то нет ничего невероятного, что при таком счете получалась внушительная цифра: 6000 сочинений. По словам Иеронима, хорошо знакомого с сочинениями Оригена, из которых часть он перевел на латинский язык, число сочинений александрий ского ученого было действительно необыкновенно велико. Иероним пишет: «Тысячу и более того бесед сказал Ориген в церкви, издал, кроме того, бесчисленное множество комментариев. Кто из нас может, — замечает Иероним в чувстве удивления, — столько прочитать, сколько он написал?» (Блаж. Иероним. Твор., II, 372. Письмо к Паммахию и Океану). Итак, если понимать слова Иеронима буквально, в древней Церкви существовал писатель, написавший так много, сколько другой не в состоянии даже и прочесть. Но удивительнее всего то, что Ориген не был исключительным, беспримерным явлением. Точно такое же свидетельство встречаем в древнехристианской литературе и о блаж. Августине. Геннадий Массилийский, изумляясь неимоверной литературной плодовитости Августина, вопрошает: «Кто может похвалиться, что он имеет все сочинения Августина? Что я говорю: кто в состоянии столько прочитать, сколько написал Августин?» (De script., cap. 38). Положим: как ни много сочинений написали Ориген и Августин, все же прочесть их было возможно; но каким образом они успели сочинить так много книг — вот что поистине изумительно! Столь же поразительное известие, как об Оригене и Августине, сохранилось и о Феодоре Мопсуэстийском (IV и V вв.). О нем говорят, что им сочинено десять тысяч книг.172 Это известие, несомненно, страдает преувеличением. Но если число это убавим наполовину, все-таки выйдет почтенная цифра: 5000 сочинений! Удивительно много написал богословских произведений и Аполлинарий Лаодикийский. Об этом находим свидетельство у св. Василия Великого. Этот современник Аполлинария говорит: «При способности легко писать, имея язык, готовый свободно говорить о всяком предмете, Аполлинарий наполнил Вселенную своими сочинениями» (Св. Василий Великий. Твор., VII, 249). Правда, Василий, очевидно, выражается гиперболически, но тем не менее в его словах находится указание, и притом совершенно справедливое, что Аполлинарий писал очень много. Столь же гиперболически выражается и Иероним о Вигилянции, когда замечает, что Вигилянций «завалил его своими книгами» (Блаж. Иероним. Твор., II, 167. Письмо к Вигилянцию), но тем не менее нет оснований отвергать вероятность свидетельства Иеронима, хотя и не сохранилось точных известий о степени литературной плодовитости упоминаемого им писателя. Много было и дру гих писателей в древней Церкви, прославившихся большим числом написанных ими сочинений. Перечислять их всех нет надобности. Упомянем только главнейших. Это — Златоуст, Евсевий Кесарийский, Феодорит Киррский, Кирилл Александрийский, Иероним. Чем объяснить такую необыкновенную литературную плодовитость древнехристианских авторов? Одни из плодовитых писателей написали много потому, что были очень умны и хорошо образованны (например, Златоуст, Феодорит). А некоторые, как нам кажется, написали много сочинений по другим причинам. Иные из них желали прославиться, и ради этой цели писали много. Если кто желал прославиться, тот в древности, о которой мы говорим, должен был писать много. Мы не знаем ни одного древнехристианского писателя, который написал бы одно-два сочинения — и был бы в славе. Правда, Юлий Африкан считается замечательнейшим писателем собственно за одно его небольшое сочинение: «Письмо к Оригену», но считается он таковым в настоящее время, а считался ли он важным писателем в древности — это очень сомнительно. С другой стороны, писатели являлись плодовитыми потому, что были усердны к литературному делу. Уже в языческом мире, во времена первых цезарей, развилась необыкновенная страсть к литературному труду. Литература казалась таким делом, которым лучше всего наполнять свои досуги. Римские писатели и сами усердно занимались литературой, и поощряли к этому других; они советовали отдаваться «всецело литературе», «посвящать ей не только часы бодрствования, но и часы ночного покоя», заниматься ею от юности до старости. И вот литература в Риме плодилась и множилась.173 Идеал писателя, отдающегося литературе и днем, и ночью, от молодости до старости, — из языческого Рима перешел и в христианский мир. Христианские авторы посвящали литературному труду не только день, но ночи. Мы уже не раз приводили здесь заметки Иеронима о том, что то или другое сочинение им написано в ночное время; также и Ориген избирал ночное время для своих усиленных научных занятий (Euseb. Hist., VI, 3). Писали плодовитые христианские авторы свои сочинения как в молодости, так и в старости, и кажется, что в старости писали даже больше, чем в предыдущий период жизни. Далее — древнехристианские авторы писали очень спешно. У них не существовало обыкновения делать такие кропотливые подготовления к составлению книги, как в наше время. Даровитый и при вычный к перу автор мог быстро писать сочинения на разнообразные темы. Писатели того времени нисколько не стеснялись тем, что их сочинения были написаны не в строгом смысле слова, а, так сказать, набросаны. Так, например, Иероним, отсылая одно обширное ученое письмо, которое можно назвать небольшим сочинением, откровенно сознается, что оно имеет «необделанный вид», представляет лишь «основу и уток» (кусок полотна. — Ред.), а не законченную ткань {Блаж. Иероним. Твор., Ill, 111. Письмо к Александру). При другом случае он же заявляет, что написал (диктовал) толкование на Послание к Галатам с такой поспешностью, что «не помнил ни порядка, ни слов, а иногда даже и мыслей» (Там же, III, 66). Св. Киприан Карфагенский, отсылая свое сочинение «Три книги против иудеев» Квирину, замечает, что он написал не «трактат в собственном смысле, а лишь собрал материал для трактата» (Св. Киприан. Твор., II, 13). Наконец, нужно указать и на то, что сочинения древнехристианских писателей писались в большинстве случаев для удовлетворения потребностям и интересам времени. А так как время изменяется и разнообразится, то и авторы, удовлетворяющие интересам его, не могли не писать много. Так мы представляем себе причины обширной литературной продуктивности рассматриваемых нами писателей. Жизнь церковного писателя древности, именно как писателя, исполнена была многими радостями, но столь же многими и несчастьями. Их сочинения доставляли им честь, почет, славу, известность, друзей и почитателей, но в то же время порождали клеветы, неприятности, порицания и ожесточенных врагов. Их жизненный путь был усыпан и розами, и тернием, а память их становилась и предметом великих похвал, и таких же поруганий. Скажем сначала об отрадных сторонах в судьбах церковного писателя древности. Писатели, в особенности талантливейшие, пользовались в обществе высоким уважением. Уважать можно только такую деятельность, к которой относятся с почтением сами деятели, т. е. лица, отдавшие себя известной профессии. Никто не станет уважать такой деятельности, которую не уважают сами призванные к этой деятельности. Уважение к церковным писателям древности основывалось в основном на том, что они с глубоким почтением и благоговением относились к своему делу. Многие из древнехристианских писателей не иначе приступали к начертанию богословского произведения, как с молитвой на устах. Из множества примеров приведем один. Евсевий, приступая к написанию своей «Церковной истории», говорит: «Возносим молитвы к Богу, дабы Он был нашим путеводителем и послал нам в содействие силу Божию» (Hist., I, 1). Они с таким благоговением относились к письменным рассуждениям по вопросам созерцательного и вероучительного богословия, что готовы были бы отказаться от этого дела (Св. Василий Великий. Твор., VI, 358. Письмо к Магниниану), если бы необходимость и неотложные требования времени не побуждали их браться за перо. Они прекрасно сознавали, что богословское сочинение непременно должно быть достойно своего предмета и чуждо всего низменного и непристойного. Иероним не может себе представить, чтобы писатель-богослов позволил себе наполнять «церковное рассуждение, — по его энергичному выражению, — вздором старушечьих сплетен» (Блаж. Иероним. Апология... Кн. III, гл. 22). Писатель никогда не должен забывать, что единственная цель богословского сочинения — «назидание читателей и слушателей» (Там же. Кн. III, гл. 9). В те времена церковные писатели имели живую уверенность, что за свои сочинения они должны будут дать отчет на Страшном судилище. Киприан пишет Флоренцию Пупиану: «Ты имеешь мое письмо, а я твое. В день суда и то и другое будет вслух прочитано перед судилищем Христовым» (Се. Киприан. Твор., I, 259). Даже более — писатели имели уверенность, что и сами читатели отдадут отчет на суде Господнем о том, с должным ли вниманием и беспристрастием отнеслись они к прочтенному сочинению (Блаж. Иероним. Книга против Иоанна Иерусалимского. Твор., VI, 321). Уважение церковных писателей к своей деятельности производило должное впечатление на общество. Общество, в свою очередь, проникалось уважением к деятельности христианских авторов и выражало это в очень разнообразных формах. Прежде всего, лица, имевшие близкое личное отношение к авторам, считали своим долгом так или иначе заявлять свое почтение к ним. Особенно оригинально поступал друг Оригена Амвросий. Если ему приходилось пребывать с Оригеном в одном доме, то он располагал свою жизнь так, что она представляла точное подобие жизни самого Оригена; этим Амвросий хотел доставить удовольствие великому писателю. Амвросий рассказывал о себе, что «он никогда в присутствии Оригена не принимался за пищу без чтения, никогда не ложился спать, пока один из братий не прочитывал нечто из Св. Писаний» (Блаж. Иероним. Твор., I, 218. Письмо к Марцелле). Частные разговоры с замечательным писателем запоминались и становились предметом приятных воспоминаний. По словам св. Григория Богослова, «ставилось в большую честь, если кому случалось быть близким к Василию (Великому)», такой старался «заметить на память что- либо сказанное им — будет ли то сказано с намерением или в шутку» (Св. Григорий Богослов. Твор., IV, 135. Надгробное слово Василию Великому). Еще более выражалось уважения к литературным трудам более или менее замечательного писателя. Писатели последующего времени старались подражать писателям прежним и более известным (Блаж. Иероним. Апология... Кн. I, гл. 24). Иной из этих писателей только тогда отваживался выразить свое мнение, когда оставались тщетными старания отыскать книгу, в которой высказал свой взгляд на предмет наиболее авторитетный писатель (вроде Ори- гена) (Блаж. Иероним. Твор., I, 177. Письмо кМарцелле). Сочинения известнейших авторов собственноручно переписывались даже авторитетными представителями Церкви. Так, сочинения Иеронима списывал сам папа Дамас — и притом «списывал с жадностью» (Там же, I, 179. Письмо Дамаса к Иерониму). Почитатели того или другого богословского таланта с искренней любовью обращалась к нему, прося присылки его сочинений, причем присылали к нему своих переписчиков, которые должны были избавить автора от всяких хлопот по части изготовления просимых сочинений (Там же, II, 281). Иметь у себя автограф какого-либо замечательного писателя считалось большим счастьем. Некто Непоциан, получив «книжицу» от Иеронима, «хвалился, что он, Непоциан, превзошел по богатству Креза и Дария. Ею были заняты его глаза, его руки, его пазуха, его уста. Часто перелистывал он ее в постели, и не раз дорогая страница падала на грудь уснувшего. А если заходил кто из странников или друзей, он выражал свое восхищение», что имел такую драгоценность (Там же, 154. Письмо к Илиодору). Сочинения любимых и уважаемых авторов держали на видном месте в доме «впереди» других книг (Св. Григорий Богослов. Твор., VI, 160. Письмо к Никовулу). Публичное чтение сочинений более даровитых писателей сопровождалось аплодисментами со стороны слушателей (Hieronymi De viris., cap. 91). Нередко случалось, что произведения богословского характера читались в храмах для назидания верующих. По словам Иеронима, Ефрем Сирин приобрел такое уважение, что его творения, после книг Св. Писания, всенародно читались в некоторых церквах (Ibid., cap. 115).174 Профес сия церковного писателя считалась очень почтенной в глазах лиц образованных. Евсевий в своей «Церковной истории» дает место преимущественно таким епископам древнейших времен, которые ознаменовали себя литературной деятельностью. «Мы признали справедливым, — говорит историк, — поименовывать только тех епископов, от которых дошли до нас письменные памятники» (Hist., V, 22). Иероним, желая почтить одного своего знакомого, некоего Декстра, сына Барцелонского епископа, внес его имя в свой «Каталог» известнейших церковных писателей, хотя Декстр ничего не написал, а только обещал Иерониму написать одно историческое сочинение (De viris., cap. 132). Христиане древних времен в домашних беседах любили приводить наизусть, цитировать изречения замечательных церковных писателей. В разговорах слышалось: вот что говорил Тертуллиан или Киприан, вот что — Лактанций или Иларий Пиктавийский; так сказал Минуций, так Викторин, в таком роде говорил Арнобий (Блаж. Иероним. Твор., И, 154. Письмо к Илиодору). Христианские писатели поощряли и хвалили такую манеру вносить в беседу мысли, заимствованные из прочитанных книг. Исидор Пелусиот писал в одном письме: «Как говорят некоторые, чужими украшаешься ты трудами, от других собираешь плоды пота; но хотя они винят тебя в этом, а я с удовольствием хвалю тебя за это. Ибо гораздо лучше иметь в устах хоть и чужие писания, нежели быть праздным» (Св. Исидор Пелусиот. Твор., II, 222. Письмо к Павлу). А Иероним, похваляя таких лиц, которые, вследствие начитанности в богословских сочинениях, вводят в разговор слова и мысли лучших христианских авторов, называет их ум «библиотекой Христовой» (Блаж. Иероним. Твор., II, 154). Писателям нередко приходилось слышать лестные для них отзывы от таких лиц, авторитет которых они ставили очень высоко. Иероним признает некоторые сочинения Августина, какие ему довелось прочесть, «полными учености и блистающими всеми цветами красноречия» (Там же, III, 367. Письмо к Августину). Августин, в свою очередь, восхваляет проницательность Иеронима, по которой он легко поймет не только то, что сказал Августин, но даже и то, что хотел он сказать (Твор., II, 391. Письмо Августина к Иерониму). Некоторые из христианских писателей отличались каким-то чарующим влиянием на всех, с кем они приходили в соприкосновение. По свидетельству одного древнехристианского историка, «Василий Великий, Григорий Богослов и Аполлинарий (!), обладая особен ным талантом говорить и писать, привлекали многих к себе, так что с кем они говорили, кому что писали, того совершенно удерживали в общении с собой».1 Это значит, что уважение общества к выдающимся христианским писателям было так велико, что стоило им сказать или написать кому-либо из общества хоть что-нибудь — как удостоенные внимания делались неизменными друзьями знаменитых писателей. Уважение к более известным церковным писателям соединялось с более или менее широкой их славой. Эта слава возникала еще при жизни писателей, но переживала их на целые столетия. Как же была велика слава корифеев богословской литературы древнего времени и в каких фактах она проявлялась? Никто из христианских писателей не достигал такой великой славы в древности, как Ориген. Имя Оригена долгое время было синонимом великого церковного писателя. Его слава началась еще при его жизни и удержалась в течение многих поколений после него. Уже в первый период его жизни, когда он еще не покидал Александрии, слава Оригена прочно утвердилась. И в это время, по словам Евсевия, «Ориген пользовался необыкновенным успехом, так что все превозносили его как мужа великого и славного» (Hist., VI, 8). Слава Оригена прочно держалась в христианском обществе до самого конца IV в. В конце IV в., по словам Иеронима, «имя Оригена славилось в мире» (Блаж. Иероним. Апология... Кн. I, гл. 22). Совершенно в таком же роде находим свидетельство у историка Сократа. «Слава Оригена в то время (IV в.), — замечает Сократ, — распространилась по всей вселенной» (Hist., IV, 26). Слава св. Василия Великого как писателя хотя и не равнялась со славой Оригена в сознании христиан изучаемого нами времени, но тоже была велика. Его слава началась также при его жизни и прочно установилась после его смерти. Наблюдая отношения христиан к славному имени св. Василия Великого, еще при жизни этого последнего, св. Григорий Богослов говорил, что «о нем много речей как о человеке, который известен и сам по себе, и в Церкви. Все сказанное им приходит в общую известность». Даже на пирах слышалась речь не о чем другом, а именно о Василии: «Как это обыкновенно случается на пирах, вместо всякой другой интермедии, выводят его на середину, заводя о нем речи» (Св. Григорий Богослов. Твор., VI, 148-149. Письмо к Василию Великому). По смерти же Василия, когда обыкновенно утихают всякие страсти в отношении к усопшему, слава его расцвела пышным цветком. Какой славой покрылось имя Василия Великого после его кончины, это превосходно изображает Григорий Богослов в следующих словах: «Что услаждает на пиршествах, на общественных площадях, в церквах, увеселяет властителей и подчиненных, отшельников и монахов, занимающихся любомудрием внешним или нашим? Везде одно и величайшее услаждение — это писания и творения Василиевы. После него писателям не нужно иного богатства, кроме его писаний. И тот у нас совершеннейший в слове, кто преимущественно перед другими знает Василиевы писания. Вместо всех, один он стал достаточен учащимся для образования» (Там же, IV, 124-125. Надгробное слово Василию Великому). Св. Григорий Нисский к этому прибавляет: «Слово Василия объяло почти всю вселенную, подобно слову (апостола) Павла» (Св. Григо- рий Нисский. Твор., VII, 309. Слово в день памяти Василия Великого). Менее продолжительной, но все же очень значительной славой пользовался в эпоху древней Церкви как писатель Феодор Мопсуэстий- ский, глава богословов Антиохийской школы. «Имя его — при его жизни и немного после его кончины — славно было на Востоке (т. е. в сирийских Церквах), а сочинения его были предметом удивления» (Деяния Вселенских соборов, V, 177). Впрочем, и столетие спустя после его смерти в одной из сирийских Церквей была устроена какая- то демонстрация в честь Феодора (Там же, 329), — но это была руина прежней славы этого писателя. К именам знаменитых писателей, для большей их славы, присоединяли какие-либо прозвища, которые характеризовали свойство гения писателя и его значение. Так, великого писателя Оригена обычно называли «Адамантом» и «Халкентером» — в знак его необыкновенного ученого трудолюбия (что именно и выражается вышеуказанными названиями, по их филологическому смыслу. См.: Блаж. Иероним. Твор., I, 174. Письмо к Павле). Пиерия, одного из учеников Оригена, «ради совершенства его сочинений, называли Младшим Оригеном» (Hieronymi De viris., cap. 76). Некоего пресвитера Павлина, ученика Ефрема Сирина, за остроту ума и глубокое понимание Св. Писания называли «Новым Вардесаном» по имени древнейшего эдесского христианского писателя (GennadiiMassil. De script., cap. 3). Давали и другие почетные наименования многим более славным церковным авторам. Дидиму Александрийскому, известному писателю IV в., усвоялось наименование «пророка» и «мужа апостольского» {Блаж. Иероним. Твор., V, 410. Пер. книги Дидимао Св. Духе). Преп. Ефрема Сирина в Сирийской церкви именовали самыми возвышенными именами, называли его «красноречивыми устами, языком Церкви, арфой Св. Духа, учителем вселенной».175 Св. Василия Великого Григорий Богослов именовал «кораблем учености» (Св. Григорий Богослов. Твор., IV, 79. Надгробное слово Василию Великому). Сальвиана, пресвитера массилийского, Геннадий именует «учителем епископов» (Gennadii De script., cap. 67), и т. д. Прославившимся писателям расточали еще при жизни или по смерти редкие по своей щедрости похвалы. Так, Иероним говорил об Ори- гене, что «труды одного его превосходят (литературные) труды и греческих, и латинских писателей в совокупности» (Блаж. Иероним. Твор., I, 174. Письмо к Павле). Тот же Иероним говорит об Оригене: «Превосходя всех (писателей) в других трудах, в (толковании) “Песни Песней” Ориген превзошел самого себя» (Там же, II, 347. Предисловие Руфина к переводу книги Оригена «О началах»), Григорий Богослов об Афанасии Великом замечает: «В сердце каждого осталась о нем слава, превышающая все видимое»; «к кому писал он послания, умы всех таковых обращал к себе» (Св. Григорий Богослов. Твор., II, 205. Похвальное слово Афанасию Великому). Исидор Пелусиот так восхваляет Златоуста: «Иоанн усвоил себе аттическую речь и говорил с такой ясностью, какая, не знаю, была ли у кого другого» (Св. Исидор Пелусиот. Твор., I, 305. Письмо к грамматику Офелию). Руфин, ценя литературные дарования Иеронима, публично выражает ему хвалы, называет его речь «красноречивой и блестящей», провозглашает его «искусным оратором», удивляется «силе его красноречия» (Блаж. Иероним. Твор., II, 347-348. Предисловие Руфина к переводу книги Оригена «О началах»). Некоторые христианские писатели удостаивались похвалы из царственных уст. Так, Константин Великий, прочитав слово Евсевия «О Пасхе», выражает удивление перед его ученым трудолюбием и удовольствие, какое доставило ему сочинение Евсевия; просит его «как можно чаще радовать его, Константина, подобными сочинениями» (Eusebii Vita Const., IV, 35). Как в классические времена был обычай посещать, главным образом из любопытства, прославившихся писателей и приходить для этого из очень отдаленных стран (например, рассказывают, что один господин приходил из Кадикса в Рим только для того, чтобы увидеть Тита Ливия, и что, добившись этого, он немедленно возвратился на родину),176 так подобное же случалось и в эпоху древней Церкви. К прославившемуся церковному писателю часто притекали почитатели славного имени из дальних стран, чтобы лицезреть великого человека. Вот что говорит Евсевий об Оригене: «К Оригену приходили многие ученые мужи, привлекаемые повсюду разнесшейся славой его имени, и желали удостовериться в богатстве духовных его познаний» (Hist., VI, 18). То же самое передается историками относительно Дидима Александрийского. «Его славой, — говорит Созомен, — многие были привлекаемы в Александрию, — одни для того, чтобы слушать его, другие — чтобы только увидеть его» (Hist, eccles., Ill, 15). По словам Иеронима, к нему самому в Вифлеем приходили посетители, можно сказать, с края света, из отдаленной Галлии. Путь был утомителен, но он казался ненапрасным, когда посетителю удавалось увидеть Иеронима и выпросить у него собственноручное письмо {Блаж. Иероним. Твор., III, 90. Письмо в Галлию). Иногда посетители приходили к прославленному писателю, искали у него уроков мудрости и в благодарность вознаграждали его... аплодисментами. Так случалось с известным писателем Исидором Пелусиотом. К нему приходил какой-то христианский софист со своими учениками; дом Исидора на некоторое время превращался в богословскую школу. Все это рассказывал сам Исидор в письме к этому самому софисту (Ар- покре): «Что от похвал я обыкновенно краснею, это ты знаешь. Ибо когда ты удостаивал со своими учениками приходить ко мне и тебе угодно было спрашивать о чем-либо из Св. Писания, а я по возможности отвечал, тогда с вашей стороны раздавались рукоплескания и громкие похвалы, а я бывал так поражен и пристыжен» (Св. Исидор Пелусиот. Твор., III, 361-362). Однако не видно, чтобы Исидор запрещал своим посетителям прибегать к аплодисментам, а потому можно полагать, что он считал такой обычай достойным выражением признательности. Отметим также некоторые особые, исключительные отношения к сочинениям прославившихся церковных писателей. Сочинениями таких писателей старались обогащать библиотеки, преимущественно перед другими авторами, причем очень заботились о том, чтобы в библиотеке находились все сочинения известнейшего писателя. (Так сделал Евсевий Памфил, приводя в лучший вид Кесарийскую библиотеку. См.: Блаж. Иероним. Твор., I, 176. Письмо к Марцелле.)177 Мало этого: устроители библиотеки при этом случае не считали обременительным собственноручно переписывать сочинения знаменитого автора. (Имеем в виду опять Памфила, собственноручно переписывавшего книги Оригена для вышеуказанной библиотеки. См.: Hiero- nymi De viris., cap. 75.) Владеть сочинениями славного ученого, в особенности в каком-нибудь редком издании, считалось большим счастьем. Иероним, имея двадцать пять книг толкований Оригена на малых пророков, крайне дорожил ими и почитал себя «богатым, как Крез» (Ibid.). Любили высчитывать, сколько строк заключается или во всех сочинениях знаменитого писателя, или же в некоторых. Почитатели богословского таланта св. Григория Назианзина высчитали, что во всех творениях этого славного мужа было 30 ООО строк (Ibid., cap. 117). Сосчитано было, сколько строк находилось в десяти книгах толкования Оригена на «Песнь Песней»; оказывалось, что эти книги заключали «почти 20 ООО строк» (Блаж. Иероним. Твор., VI, 137. Предисловие к переводу толкования Оригена на «Песнь Песней»), Сочинения знаменитых писателей переводились на иностранные языки. Так, на латинский язык было переведено много литературных трудов Оригена; существовали переводы на тот же язык некоторых творений Василия Великого (Socratis. Hist., IV, 26); Константин Великий рекомендует Евсевию перевести его сочинения на латинский язык ввиду их глубокого научного значения (Eusebii Vita Const., IV, 35). Гениальнейшие писатели-богословы приобретали известность и славу даже за пределами христианского мира — в кругах ученых- язычников. Впереди других и в этом случае идет Ориген. Евсевий говорит об этом так: «Об отличных успехах Оригена в науках свидетельствуют процветавшие в его время языческие философы. То они подносят ему свои произведения (как в наше время, заметим, авторы подносят свои сочинения высокопоставленным лицам или первенствующим по своему значению писателям. — А. Л.), то посылают к нему как учителю на суд свои труды» (Hist., VI, 19). Всочинениях языческих писателей «часто встречалось имя Оригена». О славе Оригена засвидетельствовал неоплатонический философ Порфирий, который знал его в детстве; он говорит о нем, что «он как славился прежде, так уважается и во времена Порфирия» (в конце III в.) за оставленные им сочинения; Порфирий утверждает, что Оригена «превозносят представители христианской веры» (Ibid.). На долю Оригена выпало редкое счастье. С ним пожелала познакомиться и побеседовать царственная особа, мать императора Александра Севера, конечно, язычница, Юлия Маммея. Вот рассказ Евсевия об этом замечательном случае в жизни александрийского учителя: «Слава Оригена разнеслась повсюду, дошла она и до слуха матери императора, Маммеи, женщины благочестивейшей и благоговейнейшей (разумеется, в языческом смысле). Она сильно пожелала лицезреть этого мужа, послушать его учение о божественных предметах. Поэтому Маммея, во время пребывания ее в Антиохии, призывала к себе Оригена, отправив для охранения его почетную стражу. Он пробыл у нее несколько времени и показал перед ней очень многие опыты силы Божественного учения» (Hist., VI, 21). Этим не ограничились сношения Оригена с царственными лицами языческого мира. Перепиской с ним были заинтересованы как император Филипп Аравитянин, так и жена последнего — Севера (Eusebii Hist., VI, 36). Большим почетом у языческих ученых пользовался и Василий Великий. До нас сохранилось несколько писем к св. Василию знаменитого языческого ритора Либания. В одном из писем Либания к Василию Великому этот замечательный язычник пишет: «Вот послал я тебе свою речь (“О человеке своенравном”), обливаясь сам потом. Да и как было не обливаться, посылая речь к такому человеку, который своей искусностью в составлении речей в состоянии доказать, что напрасно превозносятся и Платонова мудрость, и Демосфенова стремительность» (Се. Василий Великий. Твор., VII, 342). В другой раз, получив от Василия его речь «На упивающихся», Либаний в благодарственном письме по этому случаю так писал св. Василию: «Уж не в Афинах ли ты живешь, Василий, и забыл сам себя? Ибо кесарийцы не могли этого слушать. И мой язык не привык к этому. Это Гомер, или Платон, или Аристотель. Вот что сказал язык» (Там же, III, 343). Сам Василий в своих письмах к Либанию иногда упрекает этого ученого за то, что он слишком превозносит его достоинства. Так, в одном письме к Либанию находим такие слова: «До того ты превознес меня словом, что признаешь себя побежденным и уступаешь мне первенство в искусстве писать» (речь идет о письмах. Там же, 337). Замечательнейший богословский талант Иоанна Златоуста тоже нахо дил себе справедливую оценку у того же Либания. Иоанн, еще будучи юношей, произнес речь в присутствии императора и послал эту речь Либанию, учеником которого некогда был златоустный вития. В ответ Златоуст получил от Либания письмо такого содержания: «Получив твое многовещее и прекрасное слово, читал его тем, которые и сами творцы слов (т. е. риторам), и не нашлось между ними ни одного, который бы спокойно усидел на месте, не восклицал и не делал того, что делают изумленные» (Св. Исидор Пелусиот. Твор., 1,305. В письме к грамматику Офелию). Рассказывают, что когда Либаний приближался к смерти и друзья спросили его: кто должен занять его место, он будто бы отвечал: «Иоанн, если бы не похитили его от нас христиане» (Sozomeni Hist., VIII, 2). В таких-то внушительных фактах проявлялась высокая слава знаменитейших христианских писателей древности.178 Если счастье древнехристианского писателя, т. е. уважение и слава, каких он достигал, основывалось на признании замечательных достоинств его сочинений, то в этом отношении главнейшее значение имела критика богословских литературных произведений, но не та узкая шаблонная критика, какая известна в наше время, а та, ко торая в те времена была выражением сознания самого общества. Но это не значит, чтобы в те давно прошедшие времена не было известно главнейших правил литературно-научной критики. Правила критики и соединенной с ней научной полемики, по-видимому, были так же знакомы более образованным лицам, как и в новейшую эпоху. Эта критика создавала репутацию писателя, будучи поддерживаема общественным мнением. Рассмотрим, хотя бы отчасти, в чем состояла критика того времени: в чем заключались ее положительные требования, чего она не считала долгом одобрять и поощрять? Св. Василий Великий прекрасно выражает общие требования от критики в следующих словах: «Многое хорошее не представляется хорошим для людей, не имеющих в уме своем верного начала к суждению. И при оценке (критике) сочинений, как я замечаю, бывает часто то же самое, когда судья (критик) по способностям (познаниям) ниже писателя. Потому что, кто судит о сочинении, с тем же почти запасом (знания) должен приступать к делу, как и написавший сочинение. Ведь и о делах земледелия не способен судить тот, кто сам не земледелец; а равно не распознает нестройного и стройного в музыкальных ладах тот, кто не имеет сведения о музыке» (Св. Василий Великий. Твор., VII, 67. Письмо к неокесарийцам). «Критику нужно хорошо знать тот предмет, о котором написано сочинение», — говорит Василий Великий. И, конечно, это составляет основное требование критики. Исидор Пелусиот в одном из своих глубокомысленных писем, указав разнообразные приемы у писателей, зависящие от характера самих писателей, заканчивает изложение своих мыслей такими словами: «Искусству в оценке сочинений надлежит становиться выше всякого пристрастия, знать и недостаток, и совершенство каждого писателя и за одно хвалить, за другое — порицать» (Св. Исидор Пелусиот. Твор., III, 280. Письмо Арпокре). Этот св. отец, очевидно, дает рецензенту совет избегать в критике субъективизма, который невольно побуждает известного человека считать хорошим лишь то, что приходится ему по вкусу; а с тем вместе рекомендует всестороннюю критику, которая строго взвешивает как достоинства, так и недостатки литературного произведения. Цель критики, по представлению тогдашних христианских ученых, должна заключаться не в том, чтобы раскрыть глаза писателя на его недостатки, изобличить его, а в том, чтобы дать ему возможность, при дальнейшем распространении его сочинения среди читателей, исправить недостатки, к пользе самого же читателя (Блаж. Иероним. Твор., II, 47). Более рассудительные писатели, желавшие самоусовершенствования, не только не боялись критики, не оскорблялись ею, но и желали ее как лучшего пути к самоисправлению. Августин при одном случае писал Иерониму: «По чистой совести скажу тебе, что если в моих сочинениях что-либо оскорбило тебя, я вполне готов по-братски принять твои замечания и порадуюсь как о своем исправлении, так и о самой твоей благосклонности; я даже буду требовать этого от тебя, и требовать настойчиво» (Там же, II, 486. Письмо Августина к Иерониму). По воззрению лучших людей тех времен, критике подлежат не одни сочинения умерших писателей, которые ничего не могут сказать в свою защиту, но и литературные труды живых современников, и о произведениях живых писателей «не боялись писать свободно и справедливо», руководствуясь тем убеждением, что «страх Божий изгоняет страх человеческий» (Там же, V, 349. Изложение «Хроники» Евсевия). Разумная критика, по суждению древнехристианских ученых, не должна быть придирчива, неумеренно строга, а напротив — должна быть проникнута духом кротости и снисходительности. Ревность по благочестию не должна простираться до того, чтобы не прощать умному писателю ошибок и промахов в понимании самого христианского учения: умный писатель всегда может принести гораздо больше пользы христианской религии своими глубокомысленными изысканиями, чем повредить вере случайными ошибками. На этот счет рассуждали так: «Если кто из желания лучшего скажет что-либо вопреки смыслу Писания, то сильный (умный) человек может искупить свою ошибку другой заслугой» (Там же, П, 33. Письмо к Паммахию). В те времена люди компетентные хорошо знали, что критиковать легче, чем писать, а потому лицам, слишком привязчивым в отношении к писателям, рекомендовали: «Пусть они сами напишут что-нибудь» (Там же, II, 47). Этим внушались критикам осторожность и благоразумие при произнесении отзывов о сочинениях. Критика, по представлению рассудительных богословов, могла быть только прямая и открытая, она должна избегать кривых путей и не должна быть подпольной. Тогда только осуждали тех, кто распространял свое критическое сочинение втихомолку, скрытым путем, кто распространял его «по углам», как делают обыкновенно «воры-кляузники» (Блаж. Иероним. Апология... Кн. I, гл. 4). Между другими недостатками, встречающимися в сочинениях писателей рассматриваемой эпохи, критика считала своим особенным долгом вооружаться против плагиата. Писателей, которые бесцеремонно списывали с книг других авторов, критика старалась вразумлять; списывателей называли «безобразными воронами, нарядившимися в чужие перья» {Блаж. Иероним. Твор., V, 410. Перевод книги Дидима о Св. Духе). С особенной силой критика нападала на тех, кто, пользуясь сочинениями известного писателя как источником для собственных литературных трудов, в то же время, чтобы не обнаружить своих «тайных заимствований», всячески порицал того же самого писателя — за какие-либо важные или неважные недостатки (Блаж. Иероним. Апология... Кн. II, гл. 22; Кн. III, гл. 23). Литературные нравы не позволяли этого как поступка нечестного. Чтобы иметь на свои сочинения критику разумную, беспристрастную и честную — вроде той, некоторые черты которой мы только что указали, писатели древнехристианских времен искали случая, прежде опубликования своего сочинения или после этого, показать свое сочинение какому-либо компетентному христианскому ученому — в надежде услышать здравое суждение и благой совет. И замечательно, что так поступали не только писатели, начинающие свое дело, но и зрелые, и даже прославившиеся. Приведем несколько примеров в подобном роде. Одним из лучших критиков богословских сочинений в IV в. считался св. Василий Великий. Кого, какого писателя хвалил он за ум и ученость, того считали действительно хорошим писателем. «Свидетельство, произнесенное устами Василия, — по словам Созомена, — почиталось как бы общим свидетельством самых ученых мужей между греками того времени» (Hist, eccles., Ill, 16). Поэтому неудивительно, если христианские писатели искали случая показать ему свои сочинения и выслушать его критический отзыв. Так сделал, например, Диодор Тарсийский. Желая узнать мнение Василия о своих сочинениях, он послал ему две какие-то книги христианского содержания. Василий прочел их, дал довольно обстоятельный отзыв о них и за многое похвалил автора. И в заключение своего критического отзыва о книгах Диодора богослов-критик пишет: «Это сказал я, желая показать, что не льстецу в руки прислал ты свои труды, но сообщил свои произведения самому искреннему брату. Сказал же (нечто неодобрительное) не для того, чтобы исправлять написанное, но только в предостережение на будущее время. Ибо, без сомнения, не откажется писать тот, кто владеет такой способностью и усердием к письму» (Св. Василий Великий. Твор., VI, 291-292. Письмо к Диодору). Как известно, Диодор оправдал надежды ученого критика. Сам Василий Великий, несмотря на свой высокий научный ав торитет, считал тоже полезным иногда показывать свои сочинения другим лицам — с целью узнать мнение о них людей компетентных. Так, свое сочинение «О Св. Духе» Василий, прежде распространения его в церковной среде, посылает для критики образованнейшему своему другу — Амфилохию Иконийскому. «Хочу, — писал Василий Амфилохию, — доставить тебе книгу (“О Св. Духе”), чтобы, положившись на твой суд, мог я пустить ее и в другие руки» (Там же, VII, 209. Письмо к Амфилохию). Еще пример. Св. Кирилл Александрийский свое сочинение «Против Юлиана» послал на Восток в Антиохию, к Иоанну, епископу Антиохийскому, прося его показать сочинение ученым мужам Антиохийской церкви; вследствие этого сочинение Кирилла, между прочим, было прочтено Феодоритом Кирр- ским, давшим благоприятный отзыв о труде, выраженный в письме Феодорита к Кириллу (Theodoreti Epistola (83) ad Dioscorum, archiep. Alexandriae. Col. 1273).1 Сам Феодорит посылал какому-то лицу, не известному по имени, но, по-видимому, духовного сана, свой комментарий на Послания апостола Павла и просил его выразить свое мнение о сочинении, подобно тому, как пробирщик высказывает свое суждение о достоинстве металлической вещи, и огорчается, что тот не сделал своего отзыва (Theodoreti Epistola (1) Anonymo. Col. 1173— 1174). Но потом Феодорит получил отзыв анонима о своем сочинении, и притом очень лестный для автора (Epistola (2) Anonymo. Col. 1176). Иногда церковные писатели при избрании критиков своих сочинение проявляли причудливость и оригинальность. Так, церковный историк Созомен выбрал в критики своей «Церковной истории»... самого императора Феодосия Младшего. В предисловии к «Церковной истории» Созомена, где находится посвящение этого труда Феодосию, читаем следующую просьбу автора к этому государю: «Ты, как верховный судья и ценитель словесных произведений, не обманываешься в суждении... но произносишь мнение верно». Поэтому, «приступая к изложению церковной истории, я счел нужным посвятить ее тебе; ибо кому с большим приличием мог бы я поднести свой труд, намереваясь описать события Вселенской церкви? Ты знаешь все и особенно украшаешься благочестием, которое есть начало премудрости. Прими же от меня это сочинение, рассмотри его, и, по указанию верного твоего взгляда, сделав прибавки и исключения, сообщи ему своими трудами надлежащую чистоту: ибо что покажется хоро- 'Migne. PG. Т. 83. шим тебе, то будет полезно и превосходно для всех читателей. Никто не наложит перста на то, что искушено тобою» (Hist, eccles. Prae- fatio). Результат просьбы Созомена неизвестен, если таковой вообще последовал. Если одни христианские авторы сами обращались к просвещеннейшим ученым, прося выразить суждение о написанных ими сочинениях, то произведения других авторов подвергались критическому разбору или потому, что такого разбора требовали от христианских ученых читатели известных сочинений, или потому, что сами эти христианские ученые по какому-либо личному мотиву считали долгом произнести свой суд о литературной деятельности или же о некоторых сочинениях того или другого писателя. Так, Иеронима почитатели его просили дать отзыв о переведенном на латинский язык сочинении Оригена «О началах» (Блаж. Иероним. Твор., II, 362. Письмо Паммахия к Иерониму), а также о каком-то анонимном сочинении, рассуждавшем о Мельхиседеке (Там же, И, 266. Письмо к Еван- гелу). Случалось, что читатели какого-либо сочинения обращались к самому автору, прося у него пояснения и опровержения каких-либо невыгодных для чести писателя толков по поводу его сочинения — и автор вынужден был писать, так сказать, антикритику на свое произведение (Там же, II, 51. Письмо к Домниону). Но еще чаще христианские ученые делают критический отзыв о всей литературной деятельности или некоторых произведениях известного писателя по своему личному побуждению. Такого рода отзывов много в «Церковной истории» Евсевия (и у других древних церковных историков), у Иеронима в его обзоре церковных авторов, т. е. в сочинении «De viris illustribus»; в подобного же рода сочинении Геннадия Массилийско- го под заглавием «De scriptoribus ecclesiasticis». Во всех сочинениях блаж. Иеронима рассеяно много отзывов о различных церковных писателях. К этому отчасти он был вызван спорами о православии некоторых писателей, и Иерониму представлялся для решения интересный вопрос: позволительно ли с научными целями пользоваться сочинениями того или другого писателя, когда православие его сомнительно или даже когда известного автора можно считать прямо еретиком? Этот вопрос в положительном смысле решает Иероним, когда он говорит об Оригене (Блаж. Иероним. Твор., II, 164-165. Письмо к Вигилянцию; Апология... Кн. II, гл. 35; Кн. III, гл. 27), Евсевии Кесарийском (Апология... Кн. I, гл. 11), Аполлинарии Лаодикий- ском (Твор., II, 164), Дидиме Александрийском и Тертуллиане (Апо логия... Кн. III, гл. 27). Сократ-историк, ввиду споров о православии Оригена, делает ряд обстоятельных замечаний в защиту этого александрийского учителя (Socratis. Hist., VI, 13). Иногда христианские ученые выражают свое мнение о данных писателях, имея в виду дать читателю руководство при изучении церковной литературы179 и т. д. Но рядом с критикой благожелательной, здравомысленной и целесообразной появлялась в те же времена критика неумелая, притязательная и неуместная. Развилось, что называется, критиканство. Оно было источником несчастия для писателя, отравляло радость его жизни, пятнало его имя в истории. Критиканы появились в несметном числе — и борьба с ними часто была не под силу писателям и их защитникам. Их цели часто были низменны, их средства, к которым они прибегали для достижения цели, нечисты. Им больше всего доставляло удовольствий досаждать писателю — во что бы то ни стало. Чтобы найти то, за что можно было бы подвергать писателя порицаниям, они усиливались залезть в самую его душу. «Душа» писателя в их грязных руках «просеивалась, как сквозь решето» (Св. Василий Великий. Твор., VII, 138. Письмо к подвижникам). И, разумеется, при этом просеивании всегда находилось что-либо заслуживающее хулы. Их критика главным образом заключалась в том, чтобы подпускать «шпильки» обратившему их внимание писателю (Блаж. Иероним. Апология... Кн. III, гл. 17). В их глазах критика имела такое значение, какое имеет «палка», назначенная для усмирения назойливых «собак» (Там же. Кн. II, гл. 1). Каким путем могло развиваться критиканство, нарождаться критиканы? Некоторые из этих критиканов свои нападки на писателей старались объяснять ревностью по благочестию. Они объявляли, что они действуют в видах «христианского назидания» (Блаж. Иероним. Апология... Кн. III, гл. 3), т. е. они выставляли на вид, что их деятельностью руководит стремление предохранить членов христианского общества от соблазнов, хотя своими нападками на писателей крикуны производили больший соблазн, чем сочинения этих писателей. Они скептически и презрительно относились к богословской науке и потому нападали на писателей как на таких лиц, которые насаждают вредное или, по крайней мере, ненужное. Эти критиканы «невежество само по себе уже почитали за святость, объявляя себя учениками рыбарей, как будто причина святости апостолов заключалась в отсутствии познаний» (Блаж. Иероним. Твор., I, 154. Письмо кМар- целле). Их невежество делало их смелыми в нападениях, решительными в порицаниях. Хотя они ровно ничего не знали, но не задумывались судить о сочинениях вкривь и вкось. Василий Великий жалуется, что в его время «судьей сочинений тотчас делается всякий, кто хочет, кто не может указать учителя своего и времени, когда обучался, и вообще не слыхал ничего — ни малого, ни великого о том, как сочинять» (Св. Василий Великий. Твор., VII, 68. Письмо к неокесарий- цам). Они цикогда не задавали себе вопроса: способны ли они разбирать сочинения других, сведущи ли они настолько, чтобы указывать недостатки писателей. Они воображали, что если они станут бранить писателей, им неприятных, то всякий обязан верить, что у них есть знания, и притом значительные. «Вся забота их и даже верх их знаний состоит в том, чтобы ругать знания других» (Блаж. Иероним. Твор., III, 130. Письмо к Минервию и Александру). Они отличались крайне узким кругозором, они требовали, чтобы люди во все времена думали так, как они сами думают в данное время. Несходство более древних писателей, хотя бы и очень видных, с их собственным образом мыслей давало им повод бросать грязью в этих писателей и «доказывать их неверие» (Там же). Одной из очень сильных побудительных причин к нападению на того или другого писателя служило у многих лиц уязвленное самолюбие. Писатель с обличительным направлением рисковал легко нажить себе врагов. Иероним говорит о себе, что когда он своими обличениями «уколол глаза всего мира» (точнее, многих римских христиан), то на него все стали указывать пальцем, так что он к себе прилагает слова псалма: «улшожншнся паче влдсъ главы л\оея ненавндящш л\я туне... и быхъ ил\ъ въ притчу» (Пс. 68, 5 и 12; Блаж. Иероним. Твор., I, 155. Письмо кМар- целле). Те критики-крикуны, которые имели в виду не интересы богословского знания, а желание показать себя и сделать неприятное писателю, не любили противопоставлять свои сочинения сочинениям своих противников; взамен того они мутили общественное мнение, работали своим языком во вред не полюбившемуся им писателю. Они «болтали по углам и в жилищах шарлатанов», голословно произносили приговор над писателями: «Тот хорошо сказал, а этот — худо, говорили они, где представится случай, тот знает Писание, а этот бредит; тот красноречив, а этот совсем бессловесен» (Блаж. Иероним. Твор., II, 53. Письмо к Домниону). Чем больше людей слушало таких критиканов, тем они были довольнее и ближе к цели. Они выбирали для своих разглагольствований «площадь» и кружки женщин. Они избирали для своих назойливых криков, которые они выдавали за голос в защиту божественных предметов, «не кабинет, а площадь; не среди ученых мужей вели они свои беседы, а среди веретен и корзин девиц» (Там же, II, 54). К числу таких критиканов принадлежали нередко малознакомые с наукой монахи. Одного из таких монахов, сильно нападавшего на Иеронима и желавшего очернить его репутацию, этот писатель изображает в таких чертах: «Какой-то монах, бродячий на улицах, на перекрестках, на распутиях (в Риме), крючкотворец, хитрый только для отнятия чужой чести, пытающийся бревном своего глаза извлечь сучок из глаза ближнего, — этот монах витийствует против меня и собачьим зубом кусает, терзает, сокрушает книги, написанные мной против Иовиниана. Этот диалектик нашего города среди необразованных и на пиршествах с женщинами плетет бестолковые силлогизмы и будто бы хитрой аргументацией распутывает наши софизмы. Стоит ему только ударить ногой, устремить очи, наморщить лоб, потрясти рукой, погладить бороду — одним этим он напустит туману перед глазами судей» (Там же, II, 49-50). Даже женщины, и притом малопонимающие что-либо в богословии, — и те брались вкривь и вкось судить и рядить о сочинениях церковных писателей. «Низкие женщины за челноками и в ткальнях разбирают по частям» произведения богословского пера (Блаж. Иероним. Твор., II, 129. Письмо к Паммахию). Таких и подобных критиков сочинений христианские ученые обзывали то «снотолкователями и снопродавателями» (Св. Василий Великий. Твор., VII, 90. Письмо к Олимпию), то «бешеными собаками» (Блаж. Иероним. Твор., I, 174. Письмо к Павле), то даже «хрюкающими жирными свиньями» (Там же, III, 130. Письмо к Минервию) и «ослами» (Там же, I, 154. Письмо к Марцелле). Для того чтобы составить себе наиболее ясное представление о непризванных критиках, следует взглянуть на те формы, в каких выражались их нападки на писателей. Вернейшее средство замарать репутацию неполюбившегося писателя — это провозглашать его «еретиком», хотя бы это еретичество его совсем не было ничем доказано (Блаж. Иероним. Апология... Кн. I, гл. 4). Так как целью их критических нападок было поругание писателя, то они старались нападать решительно на все у данного писателя. «Воображая себя нечто знающими, если бранят чужие произведения, они бранят не только слова писателя, но и слоги его слов» (Блаж. Иероним. Твор., VI, 176. Толкование на Иеремию. Пролог). Их обуяла «страсть бранить всех, чего избежать может разве только тот, кто ничего не пишет». Если появлялось сочинение исторического характера, «они вцепляются в него коренными зубами: начинают кричать против хронологии, извращать последовательность, отвергать события, критиковать каждый слог и, что обыкновенно случается часто, небрежность переписчиков относить к авторам» (Там же, V, 348-349. Изложение «Хроники» Евсевия Кесарийского. Предисловие). Суждения критиканов отличались гордой самоуверенностью, причем они, смотря по обстоятельствам, одного и того же писателя объявляли то еретиком, то православным. Они присваивали себе право «произносить приговор обо всех, как греческих, так и латинских, писателях и как бы цензорской палочкой одних выбрасывать из библиотек, других — принимать, и когда заблагорассудится — одного и того же писателя объявлять или православным, или еретиком» (Там же, II, 166. Письмо к Вигилянцию). Все это угнетающим образом действовало на дух писателей, мешало правильному развитию их литературной деятельности. Писатели, боясь вакханалии разнузданных критиков, бросали писать уже начатые сочинения. Так, Иероним говорит, что когда он жил в Риме, то хотел составить сочинение о Св. Духе и уже начал было писать это сочинение. Но «вот завопило, — по его словам, — сборище фарисеев, и вся шайка составила против него заговор, как будто бы ей объявлена научная война» (Там же, V, 409. Перевод книги Дидима о Св. Духе. Предисловие). Или же авторы, из того же опасения «ругательства завистников», отказывались от написания самостоятельных сочинений и удовлетворялись изложением чужих авторитетных мнений (Там же, III, 129. Письмо к Минервию). Вмешательство малокомпетентных судей в дело оценки литературных произведений порождало путаницу в воззрениях и пристрастные суждения. Друзья преследуемого писателя, в противо действие врагам его, старались вознести его — в той же мере, в какой противники усиливались унизить его. Если враги писателя обзывали его, положим, «невеликим человеком» (без сомнения, по противоположности названию «великий человек»), то «друзья того же писателя утверждали о нем, что он красноречивее Демосфена, остроумнее Хрисиппа, мудрее Платона» (Там же, IV, 315, 322. Книга против Иоанна Иерусалимского). Друзья писателя, имя которого подверглось порицаниям, старались ставить его на пьедестал исповедничества и провозглашали «мучеником» за идеи, а враги объявляли его, напротив, «разбойником» (Блаж. Иероним. Апология... Кн. III, гл. 16). Борьба разнузданных критиков против враждебной личности известного писателя не ограничивалась борьбой в сфере идей, но иногда принимала характер полицейский и даже хуже того. Чтобы в конец поразить противника, ему начинали грозить «гражданским доносом», «гражданским судом», обещались довести до сведения властей о каких-либо тайных его преступлениях, за которые ему грозила смерть (Там же, гл. 8 и 41). Для той же цели — вернее поразить противника — подкупали его прислугу, которая похищала у писателя еще не окончательно обработанные листы его сочинений, находили в них большие ошибки и доводили об этих ошибках до сведения читателей (Там же, гл. 4-5, 34). Разумеется, из этого выходил немалый скандал. Пускали в ход и еще вот какое средство: перехватывали для каких- то целей письма, адресованные к преследуемому писателю (Там же, гл. 18). Нужно ли говорить о том, что потерявший любовь писатель подвергался всяческой брани, переходившей пределы общественного приличия. Если даже более серьезные писатели древности не стеснялись по части брани в литературной полемике, то еще менее церемонились люди, принадлежавшие к народной толпе.180 Вообще, злые люди, по выражению Иеронима, «собачьим зубом грызли писателя» (Там же, гл. 28), а книги его как бы «побивали камнями» (Блаж. Иероним. Твор., II, 73. Письмо к Непоциану). К сожалению, должно заметить, что корифеи церковной литературы в полемике со своими сотоварищами по перу нередко позволяли осыпать бранью своих противников и вообще далеко заходить за пределы литературных приличий. Менее просвещенная масса, напа давшая на тех или других церковных писателей, могла брать пример с этих корифеев (пример, конечно, не назидательный и нежелательный). Представим два образца слишком неумеренной полемики одних церковных писателей против других. Имеем в виду блаж. Иеронима, полемизировавшего с Руфином, и блаж. Феодорита Киррского — со св. Кириллом Александрийским. Иероним, разгневанный на Руфина за то, что он указал на Иеронима как на почитателя Оригена, на которого косо смотрели на Западе, и раздосадованный теми объяснениями, какие дал Руфин по этому поводу в своем сочинении «Apologia ad Hieronymum», вздумал оправдать себя и «дать сдачи» Руфину — и с этой целью написал «Апологию против Руфина» — образец злого памфлета. Вообще горячий и вспыльчивый, Иероним в этом своем произведении превзошел самого себя. Брань против Руфина, можно сказать, не сходит с уст Иеронима, когда он пишет свое сочинение в отместку Руфину, некогда его другу. Он называет Руфина «пустым болтуном» (Блаж. Иероним. Апология... Кн. I, гл. 15), «человеком необразованным и спотыкающимся на каждой мысли» (I, 17), «ученым невеждой» (Там же), «безграмотным писателем, позволяющим себе наглость, болтливость и злословие» (III, 6), «изрыгающим яд» (III, 8), «медным лбом» (III, 19), «балаганным умом» и «глупцом» (I, 30). Брань чередуется с ироническими замечаниями по адресу Руфина, не менее желчными. Намекая на то, что он никак не ожидал мудрости от Руфина, полемист пишет: «Быть может, он в короткое время научился тому, чему должен нас поучать, и внезапная река красноречия покажет никем не подозревавшиеся в нем знания» (I, 5); говорит, что «на старости ему приходится учить своего противника тому, что узнал в детстве» (I, 5); рассуждения Руфина Иероним приравнивает к чему-то зловонному: «Зажми свой нос, полемист, чтобы он не страдал от весьма “приятного” запаха твоей истины и твоих благословений» (III, 26); иронически называет Руфина «столпом мудрости» (I, 13), «Аристархом нашего времени» (1,17).181 Полемист считает своей обязанностью поднять «на зубок» все, что ни придется. Руфин был превосходным знатоком греческого языка и греческой церковной литературы. По-видимому, дело это хорошее и похвальное. Но Иероним и здесь находит повод к глумлению над противником. Из-за прекрасного знания Руфином греческой литературы, по Иерониму, он как бы потерял свою национальность: «Греки считают его латинянином, а латиняне — греком» (III, 6). Даже в самых невинных вещах полемист усматривает у противника злой умысел. Руфин в своих сочинениях нередко указывает на Иеронима как поклонника Оригена. И это сущая правда. Однако же Иероним обижается на Руфина и за этот невинный поступок. Находит нечто злокозненное здесь, именн'о упражнение в том непохвальном виде литературы, который Иероним называет «сатирическим панегиризмом» (I, 1). Далее, Иероним старался выставить Руфина лжецом и обманщиком. Так, Руфин утверждал, что в Александрии он потерпел за веру заключение и ссылку. Но Иероним не хочет верить этому и восклицает: «О каких тюрьмах и ссылках говорит он? Как будто тюремное заключение и изгнание назначаются без определения судей» (II, 3). Но полемист забывает, что во времена арианства власти не церемонились с теми, кто принадлежал к Православной Церкви! Тот же Иероним обвиняет Руфина — неизвестно, на каких основаниях — в воровстве у него, Иеронима, черновых бумаг (III, 23).' Он же ставит в вину Руфину неточность и неопределенность научного цитирования, хотя такая требовательность совершенно неуместна в отношении того Руфинова сочинения, в каком он усмотрел такую неопределенность цитирования (II, 10).182 Но Иерониму, очевидно, нужно было лишь унизить научный авторитет противника. Самый язык сочинений Руфина дает повод Иерониму придираться к своему противнику и уличать его в невежестве. Иероним говорит: «Кто когда-либо слышал: potiri ignibus (обладать огнями) и frui suppliciis (пользоваться наказаниями)? Но он (Руфин), по-видимому, хотел, как грек, переводить себя самого» (II, 6); при другом случае Иероним замечает: «Спрашивается: что это за свобода фигур? Какое смешение наклонений и времен!» (II, 9). Некоторые неправильности в изложении Руфина дают ему случай заметить: «Язык его, Руфина, закован в кандалы и, затянутый нераспутываемыми узлами, едва походит на человеческий звук» (II, 11) или без церемонии бросить в лицо противника такие слова: «Ты мерзко выражаешься» (III, 16). Но довольно об Иерониме как критике научных и литературных достоинств Руфина. Обращаемся к блаж. Феодориту как полемисту против св. Кирилла Александрийского. Феодорит был очень несдержан в своей полемике с Кириллом.183 Например, Феодорит говорит о Кирилле, что «он не только сам болен, и весьма сильно, но и старается заразить болезнью и овец (словесных) и хуже диких зверей терзает их» (Деяния Вселенских соборов, II, 126), усматривал в сочинениях своего противника «снопы еретических семян» (Там же, II, 127), именно он приписывал Кириллу «богохульства Ария и Евномия, безумие Манеса и Маркио- на» (Там же, V, 221). Феодорит объявлял Кирилла «виновником возмущений во вселенной» (Там же, V, 226). Позволял себе называть «речь Кирилла нескладной», как будто бы она написана «с похмелья» (Там же, V, 148). По-видимому, именно к Кириллу, главному своему противнику, относит Феодорит свои слова о «яйцах аспидов и паутине пауков» (Там же, I, 832). Даже по смерти св. Кирилла Феодорит не удержался от глумления над умершим врагом. До нас сохранилось следующее письмо Феодорита к Домну Антиохийскому, где он в высшей степени неуважительно относится к памяти покойного: «На- конец-то поздно и насилу умер злой человек. Ибо добрые и благодетельные люди переселяются туда прежде времени, а злые живут долговременно. А его, несчастного (Кирилла), Правитель наших душ не оставил, подобно другим, долее наслаждаться тем, что кажется увеселительным, но, зная злобу сего мужа, ежедневно возраставшую и вредившую телу Церкви, отрезал как бы какую язву и отъял поношение от сынов Израиля. Отшествие его обрадовало оставшихся в живых, но опечалило, может быть, умерших, и можно опасаться, чтобы они, слишком отягченные его обществом, опять не отослали его к нам, или чтобы он не убежал от тех, которые отводят его, как тиран — Лукианова Киника. Итак, надобно позаботиться приказать обществу носильщиков умерших положить какой-нибудь величайший и тяжелейший камень на гробницу, чтобы он опять сюда не пришел и снова не стал доказывать нетвердые мнения. Пусть возвещает новые догматы находящимся в аду и пусть там разглагольствует днем и ночью, как хочет. Ибо мы не боимся, чтобы он и их не довел до разделения, говоря против благочестия. Потому что его закидают камнями не только те, которые научены божественному, но также Нимврод, и Фараон, и Сеннахирим, и всякий подобный им противник Бога. Но я без причины стал бы говорить много; ибо он, несчастный, молчит поневоле. “Изыдет, — говорится, — дух его и возвратится в землю свою: в той день погибнут вся помышления его” (Пс. 145, 4). Он же имеет и другое молчание. Ибо обнаженные дела его связывают язык, зажимают рот, обуздывают чувство, заставляют молчать, принуждают клониться к земле. Посему я плачу и рыдаю о несчастном; ибо весть о его смерти доставила мне не чистое удовольствие, но смешанное с печалью. Я радуюсь и услаждаюсь, видя общество церковное освобожденным от такого рода заразы; печалюсь и рыдаю, помышляя, что он, жалкий, не успокоился от зол, но умер, покушаясь на большие и худшие. Но Бог видит и не презрел: Он наложил узду на его уста и удила на его губы и возвратил его в землю, из которой он взят» (Деяния Вселенских соборов, V, 227-229). Имея у себя перед глазами такие примеры, как примеры литературной борьбы Иеронима с Руфином и Феодорита с Кириллом, народ в своих отношениях к писателю, которого он почему-либо невзлюбил, мог, что очень неудивительно, доходить до крайностей в обнаружении своего нерасположения. Корифеи могли служить образцом для мелкой сошки. Богословские сочинения древности, рассматриваемые по их родам или классам и характеру, по-видимому, ничем существенно не отличались от тех родов богословских произведений, какие встречаются в настоящее время. Экзегетические, догматические, церковноисторические, патрологические, полемические и апологетические произведения древних, с формальной стороны, похожи на такие же сочинения новейшей эпохи. Поэтому входить в подробности относительно риторической науки изучаемых нами веков не представляется нужным. Ограничимся по этому вопросу очень немногим. Иероним говорит, что, учившись в школах своего времени, он знает, что «иное значит писать уицуастисйх;, и иное — 8оуцзолото глазам богачей» (Св. Григорий Нисский. Твор., VIII, 495-496). В подобном же роде выражается и св. Василий Великий о письмах одного своего корреспондента: «Ты начал писать мне письма — и не переставай продолжать это. Ибо веселишь меня письмами более, нежели те, которые богатолюбцам посылают большое количество денег» (Св. Василий Великий. Твор., VI, 290. Письмо к пресвитеру Пеонию). Св. Иоанн Златоуст называет «счастьем» возможно частое получение писем от других (Св. Иоанн Златоуст. Письма, 130).184 Другие также в этом отношении чувствовали определенного рода «ненасытимость» (Там же, 116). Св. Исидор Пелусиот пишет одному из своих корреспондентов: «Когда я получаю письма от тебя, то делаюсь ученее и весьма бываю этому рад. Если же и на короткое время ты прекращаешь переписку, то бываю крайне грустен, тупеет у меня мой язык, не чувствую я ни веселья, ни пользы от чтения. Пиши же чаще, и через это будешь ты для меня еще больше дорог» (Св. Исидор Пелусиот. Твор., III, 214). Более замечательные из христианских ученых вынуждены были писать массу писем, удовлетворяя потребности и желаниям отдельных членов церковного сообщества. Иероним говорит о себе: «От меня разом требуют столько писем, что я решительно не мог бы успеть, если бы захотел каждому писать все. Оттого и бывает, что, отбросив подбор слов и старательность, диктую, что ни придет на ум» (Блаж. Иероним. Твор., II, 376. Письмо к Павлину). И, по-видимому, христианские ученые не чувствовали обременения от обширной переписки, по крайней мере, Василий Великий говорит: «Если бы не отвлекало меня множество дел, то я не удержался бы от удовольствия писать (письма) непрестанно» (Св. Василий Великий. Твор., VII, 321. Письмо к Евстафию). Желание иметь письма более уважаемого лица в виде отдельного их сборника тогда нередко встречалось в обществе — иметь в виде отдельного сборника не только по смерти известного знаменитого мужа, но и при его жизни. Так, Никовул просит св. Григория Богослова прислать ему собрание своих писем. (Очевидно, сами составители их хранили списки с них у себя — и, значит, считали письма литературным произведением.) Григорий в ответ Никовулу писал: «Осенью ты требуешь у луга цветов; впрочем, возлагаешь ты на меня не Эврисфеев и не какой-нибудь Гераклов подвиг, а напротив того — весьма легкое и мне посильное дело: собрать для тебя, сколько смогу, моих писем» (Св. Григорий Богослов. Твор., VI, 220). На распространение известного письма в обществе требовалось дозволение со стороны самого автора (Св. Василий Великий. Твор., VI, 335. Письмо к Диодору). Но это не всегда соблюдалось на практике. Письма более знаменитых лиц, прежде чем дойти по адресу, читались «по негодности слуг», с которыми посылалось письмо, «тысячами посторонних лиц» (Там же, VI, 355). Этим указывается, что читающее сообщество смот рело на письма как на общественное достояние, мало отличая их от других видов литературы. На Востоке составление писем было обставлено известными правилами, существовало что-то вроде теории письма как литературной формы. Рассуждали здесь о мере или даже размере писем: что такое «обыкновенное письмо» по своему размеру? Что такое письмо «больше надлежащей меры»? В каком случае письмо «удовлетворяло порядку (правилам) писем» (Там же, VI, 151)? Рассуждали о свойствах и качествах письма. Письмо должно быть кратко, но, однако же, не так кратко, «чтобы походить на полуденные тени»; оно должно быть ясно: «В нем надобно избегать слога книжного, а больше приближаться к слогу разговорному». Оно должно быть популярно по изложению и одновременно возвышаться над популярностью, «потому что одинаково не занимательны — и разгаданная загадка, и письмо, требующее толкования». «Третья принадлежность писем — приятность; это будет соблюдено, если писать не без искусства, не без украшений. Однако этих прикрас не должно употреблять много. Ими надо пользоваться в такой же мере, в какой красными нитями в тканях» (Св. Григорий Богослов. Твор., VI, 121-122). Когда завязывалась корреспонденция между двумя лицами, то обыкновенно первым начинал ее низший по своему общественному положению (Св. Василий Великий. Твор., VI, 165). Письмо, не продиктованное писцу, а собственноручное, доставляло особенное удовольствие (Св. Иоанн Златоуст. Письма, 54). Письма пересылались со случайными путешественниками (Там же, 8), со слугами. Лицам, имевшим обширную корреспонденцию, но не имевшим людей для рассылки своих писем, друзья и почитатели давали в распоряжение своих рабов: так, например, было со Златоустом (Там же, 61). Письма писались христианскими учеными как к лицам высшего ранга, например — императорам, так и к лицам самых низших профессий; например, Златоуст адресует письмо к чтецу Феодоту (Там же, 122), а преп. Нил Синаит — даже продавцу овощей Сим- маху, ремесленнику Оресту, сапожнику Зосиме и придворному сторожу Исидору. Посмотрим на судьбу, которая постигала все или некоторые из древнехристианских сочинений, — постигала, в большей или меньшей мере, после того как они появились уже на свет. Судьба эта была не совсем благоприятна как для книг, так и для их авторов. Прежде всего, книгу после ее появления на свет ожидало несчастье наполниться ошибками от писцов. Это несчастье действительно часто, а может быть и всегда, постигало написанную книгу в древнехристианское время. Печальное явление это возникло не в христианские времена, но оно перешло по наследству от времен прежних, классических, и существенно зависело от тех же причин, как и в языческой древности. В древнегреческие времена рукописи переписывались без соблюдения знаков препинания и ударений. Хотя с эпохи развития александрийской науки и просвещения то и другое начало вводиться в манускрипты, но применялось к делу редко; во всяком случае, в рукописях, предназначенных для продажи, ни ударений, ни знаков препинания не ставилось.185 У римлян книжное дело было не в самом лучшем состоянии. У них также интерпункция была почти в полном пренебрежении: если знаки препинания и расставлялись, то они имели целью показать, как произносить данное произведение оратору или лектору.186 В древности не только мало обращали внимания на расстановку знаков препинания и ударений, но и слова так близко ставились одно к другому, что целая строка с первого взгляда представлялась как бы одним сплошным словом.187 Отсюда, само собой понятно, происходило множество ошибок при переписывании книг. Книгопродавцы в Греции и Риме поручали переписывание книг для торговли людям необразованным, умевшим только читать и писать, а так как, притом же, от переписчиков требовалась быстрота списывания, то в книги прокрадывалась целая масса ошибок. Еще новым путем возникновения ошибок в рукописях служила прежде упомянутая нами система сокращений — аббревиатуры (notae и signa). Переписчику нужно было очень хорошо знать эту систему, очень сложную, заметим. Но если он неправильно понял знак или неточно его скопировал, то появлялись ошибки и искажения текста оригинала.188 Едва ли нужно упоминать, как легко могли возникать ошибки в рукописи, если текст не писался, а диктовался, что часто случалось в Риме, когда нужно было одновременно изготовить несколько экземпляров книги.189 Итак, ошибки от руки писца очень легко возникали в книгах в языческие времена — ив Греции, и в Риме. Жалоб и указаний на неисправность изготовления книг относительно этих времен можно найти чрезвычайно много.190 В древнехристианские времена книжное дело оставалось в том же положении, как и в языческую эпоху. Христианские писатели принимали свои меры против искажения их книг переписчиками. Так, они иногда заклинали переписчиков, чтобы они свое дело делали старательно и внимательно. Св. Ириней Лионский в одном из своих сочинений обращается с такими словами к писцу: «Заклинаю тебя, переписчик этой книги, Господом нашим Иисусом Христом и Его славным пришествием, когда Он будет судить живых и мертвых: пересмотри свой список и тщательно исправь его по этому подлиннику, с которого ты списываешь; перепиши также и это заклинание и внеси его в твой список» (Euseb. Hist., V, 20). Подобным же образом поступает и Руфин. Он делает такую приписку к переводу Ориге- нова труда «О началах»: «Заклинаю, чтобы никто ничего не прибавлял к этому писанию, не убавлял, не вносил, не переменял, но пусть сверяет с экземплярами, с которых списывал, буквально исправляет и очищает от погрешностей и пусть не имеет неисправленной от погрешностей книги, чтобы трудность понимания, если книга не будет исправлена, не производила большей темноты на читателя» (Блаж. Иерон. Твор., II, 349. Письмо Руфина). Подобные заклинания, конечно, могли успокаивать совесть авторов, но едва ли могли приводить на практике к благодетельным последствиям. Искажение книг переписчиками продолжалось по-прежнему. Искажение начиналось подчас с самого заглавия сочинения. Так, сочинение Иеронима «О знаменитых мужах» (De vir. illust.), по его словам, почему-то стало циркулировать в обществе под другим заглавием: «Об авторах» (De autor.) (Там же, III, 65. Письмо к Августину). Еще больше извращений вторгалось в самый текст сочинений. Порча сочинений Оригена, зависящая от переписчиков, началась еще при его жизни (Блаж. Иероним. Апология... Кн. II, гл. 19). Подобная же участь постигла и сочинения св. Григория Чудотворца. «Много ошибок от переписчиков» вкралось в них, в особенности в его сочинение «Разговор с Элианом», так что св. Василий Великий намеревался заняться редактированием этого Григориева произведения (Св. Василий Великий. Твор., VII, 87. К неокесарийским ученым). Иероним жалуется на неисправность переписчиков своих сочинений, хотя эти переписчики занимались своим делом нередко под личным наблюдением самого автора. В письме Иеронима к Люцинию находим такие слова: «Мои сочинения, которые ты желаешь иметь, я дал для переписки твоим людям и видел их переписанными в бумажных книгах. Я часто просил их тщательнее сверять и выправлять, потому что сам я не мог перечитывать столько книг. Если найдешь ошибки или пропуски, затрудняющие для читателя понимание, то вини в этом не меня, а своих людей, невежество писцов и небрежность переписчиков, которые пишут не то, что видят, а что представляется» (Блаж. Иероним. Твор., II, 259). Так как христианские авторы прибегали иногда к диктовке своих сочинений (например, писем), то ошибки в сочинениях плодились и от руки скорописцев. Иерониму как-то раз пришлось очень быстро продиктовать письмо, и для большего удобства писца он позволил ему воспользоваться принятой системой «знаков и сокращений слов». Относительно исправности этого своего труда Иероним очень беспокоился (Там же, III, 100). Особенно неприятно для христианских ученых было то, что «небрежность переписчиков читающие относили к авторам» (Там же, V, 349. Изложение «Хроники» Евсевия Кесарийского. Предисловие). Доныне мы говорили о порче книг, происходящей от случайностей, т. е. от небрежности переписчиков и писцов, допускавших описки и ошибки при изготовлении экземпляров сочинений, но рядом с этим встречаем порчу книг и злонамеренную. Злонамеренная порча книг есть дело рук различных еретиков. На такую порчу своих книг еретиками жалуется, например, св. Дионисий Коринфский. Он заметил, что в его сочинениях (письмах) кое- что «уничтожено», кое-что «прибавлено» посторонней рукой; виновниками искажений были еретики, которых он называет «апостолами диавола», и св. муж не удивляется дерзости еретиков, как скоро они своими «плевелами» портили даже экземпляры Св. Писания» (Euseb. Hist., IV, 23). В сочинениях Оригена также при его жизни немало было сделано искажений злонамеренными людьми — еретиками (Блаж. Иероним. Апология... Кн. II, гл. 19). То же самое было с сочинениями Илария Пуатьерского. Еретики не только исказили какое-то его сочинение, придав ему свой (арианский) оттенок, но и устроили так, что в библиотеке самого Илария вместо подлинного и правильного экземпляра оказался экземпляр, испорченный врагами (Там же. Кн. II, гл. 20). При тогдашнем состоянии книжного дела возможны были и другие неприятные случайности с писателем. К числу таких случайностей нужно относить распространение подложных сочинений. С именем известного автора распространялись не принадлежащие ему сочинения — или для того, чтобы придать труду авторитет, или со злокозненной целью, чтобы замарать честь и имя того же писателя. С этой последней целью какие-то неблагонамеренные люди распространяли сочинения еретика Аполлинария, приписывая их перу св. Василия Великого. На такие поступки своих врагов не раз приходилось выражать сетования еще самому св. Василию (Св. Василий Великий. Твор., VI, 280-281. Письмо кМелетию; 286-287. Письмо к Олимпию). Сетует на такие же случаи и Иероним. Как известно, он перевел книги Св. Писания на латинский язык с еврейского; это многим не понравилось на Западе. Но дело не ограничилось глухой враждой. Враги Иеронимова перевода для посрамления переводчика сочинили от его имени подложное письмо и пустили его в ход. В этом письме выражалось раскаяние от лица переводчика в совершенном им деле, рассказывалось, что будто он, Иероним, «в юности был соблазнен евреями перевести на латинский язык еврейские книги, в которых-де нет ничего верного», — прибавлял фальсификатор (Блаж. Иероним. Апология... Кн. II, гл. 25). К числу несчастных случайностей, обусловливавшихся состоянием книжного дела в те времена, принадлежит полная потеря некоторых сочинений даже известнейших авторов. Такая судьба рано постигает произведения Оригена. Во времена Иеронима считалась потерянной двадцать шестая книга толкований александрийского ученого на пророка Исаию (Блаж. Иероним. Твор., VII, 4. Толкование на Исаию. Пролог). Но потеря сочинений Оригена замечалась и раньше Иеронима. Даже такие любители Оригеновых произведений, как Памфил и Евсевий (кон. III и нач. IV в.), которые ставили себе целью во что бы то ни стало иметь у себя все сочинения Оригена, — и они не владели полным комплектом произведений этого автора. Они уже не могли отыскать комментария Оригена на 126-й псалом {Блаж. Иероним. Твор., I, 175. Письмо к Марцелле); также не все толкования Оригена на Евангелия от Матфея и Иоанна, малых пророков удалось собрать этим его почитателям (Euseb. Hist., VI, 24, 36). Случалось даже, что сочинения данного автора затеривались еще при его жизни; так, у Августина, по его словам, бесследно пропало одно из его юношеских сочинений (Блаж. Августин. Исповедь. Кн. IV, гл. 13). Некоторые сочинения древнехристианских авторов подвергались разного рода карам. Они делались предметом преследования со стороны государства и прещений со стороны Церкви. По-видимому, такое явление составляет наследие от времен языческого Рима. Христианское общество воспользовалось прецедентом, имевшим место в прежние времена. Так, известно, что в языческом Риме императоры поднимали руку на таких писателей, которые в своих сочинениях выражали оппозицию правительству. По таким побуждениям были конфискованы и сожжены сочинения Кассия Севера, Геренния Се- неция и других. Наименьшим уважением к свободе книжного слова отличался император Домициан. По рассказу Светония, он не только приказал казнить историографа Гермогена, но и наказать через распятие на кресте всех книгопродавцов, содействовавших распространению исторического сочинения Гермогена.191 Законами римского права было запрещено распространение книг чародейственных или магических.192 В христианские времена преследование государственной и церковной властью некоторых христианских сочинений начинается с IV в. Светская правительственная власть считала своей обязанностью репрессивными мерами препятствовать распространению вредных христианских сочинений. Так, уже в одном законе Константина Великого читаем следующее распоряжение о книгах Ария; «Всякое сочинение, написанное Арием, какое у кого найдется, повелеваем предавать огню, чтобы таким образом не только исчезло нечестивое учение его, но и памяти о нем никакой не осталось. Если же кто будет обличен в утаивании книг Ариевых и не представит их тотчас же для сожжения, таковой, объявляем наперед, будет наказан смертью» (Деяния Вселенских соборов, I, 179). Подобное же распоряжение издает император Аркадий относительно книг евномиан.193 Распространение ереси Нестория дает повод к опубликованию узаконений против книг этого еретического писателя. В царствование Феодосия Младшего издан был «эдикт префекта, что не должно читать Несто- риевых книг». В эдикте между прочим говорилось: «Тем, которые приложились к безумным выдумкам Нестория и в книгах его находят поддержку своим заблуждениям, императоры объявляют, в духе милосердия, а не кары, что книги эти должно предавать огню, также и не переписывать их» (Там же, II, 490-491). В царствование того же Феодосия появляется и другой указ, которым подвергаются той же каре и вообще сочинения, написанные в духе Нестория. В законе Феодосия было сказано: «Так как сделалось известно, что некоторые составили и изложили какие-то двусмысленные учения, не согласные с православной верой, то повелеваем, чтобы все такие сочинения были сжигаемы и совершенно истребляемы, так чтобы никто не мог их читать», а ослушникам угрожается казнью (Там же, II, 493). Еще в другом указе, который V Вселенским собором приписывается инициативе тоже Феодосия Младшего, такой каре, кроме сочинений Нестория, подвергаются произведения Диодора Тарсийского, Феодора Мопсуэстийского и Феодорита Киррского (Там же, V, 141-144). С какой строгостью исполнялись подобные указы, сказать трудно. Церковная власть, со своей стороны, со времен Константина Великого, начала также выражать разного рода прещения против вредных христианских сочинений. Известно, что Никейский собор наложил запрещение на сочинение Ария «Фалии» (Socrat. Hist., I, 9). По словам историка Созомена, один Константинопольский поместный собор IV в. предписал галатийским Церквам отыскивать и истреблять сочинения Маркелла, епископа Анкиры Галатийской (Hist., II, 33). На Александрийском соборе 399 г., который был под председательством Феофила, определено: никто не должен книг Оригена читать или иметь. Этому запрещению, как свидетельствует историк Суль- пиций Север, противодействовали некоторые египетские монахи (нитрийцы) и говорили: не следует осуждать сочинения, в которых заключается так много хорошего, а если есть что плохого в них, то это внесено еретиками, да и читатели легко могут сами отличить, что хорошо, от того, что плохо; епископы же доказывали, со своей стороны, что в Церкви хороших книг много, а потому следует бросить чтение таких книг, которые читателям приносят больше вреда, чем пользы. Сульпиций замечает, что по этому поводу происходили горячие споры и что епископы в данном случае позволили себе сомнительный шаг: они просили префекта привести в исполнение церковное определение.194 Папа Лев Великий приказал предать огню большое количество сочинений, заключающих манихейскую ересь. Подобным образом он распорядился и относительно сочинений еретиков-прис- циллиан.195 Любопытно знать, что один из пап древней Церкви заявил себя издателем чего-то вроде позднейшего католического «Индекса запрещенных книг». Имеем в виду опубликованный от имени Римского собора декрет папы Геласия (кон. V в.). В этом декрете перечислены те патриотические сочинения, которые принимает Римская церковь, а затем прибавлено: «Прочие же сочинения, написанные еретиками и схизматиками, кафолическая и апостольская церковь Римская никогда не принимала». После этого в декрете следует довольно длинный список апокрифов и еретических сочинений или таких, какие были признаны на Римском соборе противными вере. Об этих сочинениях и их авторах в декрете сказано: «Эти и все подобные сочинения не только отринуты всей Римской кафолической церковью, но и авторы их, и последователи авторов подвергнуты на вечные времена анафеме и осуждены». В списке книг, запрещенных Геласием, историк встречает немало интересного и даже совершенно неожиданного. В числе запрещенных сочинений в нем между прочим значатся следующие произведения: творения знаменитого Тертуллиана, не менее знаменитого Климента Александрийского, труды Фасция Киприана (иные полагают, что здесь имеется в виду не св. Киприан, а какой-нибудь другой Киприан, но такого Киприана-писателя история не знает), «Церковная история» Евсевия Памфила; из сочинений Оригена декретом не отвергаются только те немногие сочинения, которых «не отринул блаженнейший муж Иероним»; между запрещенными же сочинениями значатся произведения Ерма («Пастырь»), Арнобия, Лактанция, Кассиана Римлянина; наконец, к такого же рода произведениям отнесены и «Правила (св.) апостолов».196 Декрет Геласия нельзя принимать за «Индекс запрещенных книг» в позднейшем смысле этих слов, так как здесь отвергнуты и осуждены некоторые сочинения, но не выражено запрещения всем читать их. Случалось, что и частные лица брали на себя инициативу препятствовать распространению неблагонамеренных богословских сочинений; эти лица по своему произволу становились орудием запретительной цензуры. Знаем два случая, и оба они крайне оригинальны. Первый случай. Однажды римский христианин Паммахий обратился к Иерониму с просьбой перевести для него сочинение Оригена в полном виде, без урезок и каких-либо изменений. Иероним исполнил его желание. «Я сделал, как он, Паммахий, хотел, — рассказывает Иероним, — и послал ему книги; он ужаснулся, когда прочитал их, и запер в ящик, чтобы они не соблазнили многих, если бы были пущены в обращение». Так поступил добровольный цензор одного Оригенова сочинения ради сохранения благочестия в своих римских согражданах. Но Паммахий не был настолько тверд в своем намерении скрыть соблазнительное сочинение, насколько того требовала осторожность. Какой-то знакомый Паммахия начал просить его, чтобы он дал ему сочинение Оригена на короткое время на прочтение. Не подозревая никакого лукавства со стороны просителя, Паммахий исполнил его желание. И что же? Проситель с помощью переписчиков в самый короткий срок переписал сочинение — и пустил его в общество (Блаж. Иероним. Твор., III, 251-252. Письмо к Авиту). На этот раз нашла себе оправдание известная пословица, что запрещенный плод сладок.197 Другой случай, о котором мы хотим рассказать, удачнее привел к цели. По рассказу св. Григория Нисского, еретик Аполлинарий написал какое-то сочинение в двух книгах, заключавшее изложение его воззрений, и отдал его на хранение одной знакомой ему женщине. Об этом узнал Ефрем Сирин (диакон по сану) и, в свою очередь, постарался завязать знакомство с той же женщиной; для этого он выдает себя за последователя учения Аполлинария, приносит ей «подарки как бы на благословение от пустыни», где он проживал, и делал кое-что иное, чтобы расположить ее к себе. Как скоро Ефрему удалось достигнуть этой цели, он обратился к женщине с просьбой — дать ему книги Аполлинария для прочтения. Женщина, считая его сторонником Аполлинария, охотно исполнила его желание. Этого- то и добивался Ефрем. Вот что он сделал: «Он склеил все листы, вымазав их рыбьим жиром, и из всей книги сделал одну массу, так как сильная склейка не дозволяла отделить одну страницу от другой. Испортив так эти две книги, он возвратил их той женщине, которая дала их ему». Женщина, не предполагая никакого коварства от Ефрема, взяла у него книги и, не рассматривая их, положила на место. Конец истории тот, что вскоре Аполлинарий вступил в публичное состязание с православными и для более отчетливого раскрытия своих воззрений захотел что-то прочитать в той самой книге, о которой сказано выше, потребовал ее — и когда увидел ее всю склеенной, со стыдом прервал прение с православными (Св. Григорий Нисский. Твор., VIII, 283-284. Похвальное слово Ефрему). Поступок Ефрема, как можно догадываться из рассказа Григория, имел следствием то, что сочинение Аполлинария, подвергнувшееся склейке, не было распространено в обществе, так как Аполлинарий в это время был глубоким стариком и едва ли мог восстановить свое испорченное сочинение. Ревность добровольного цензора на этот раз послужила к изъятию вредной книги из народного употребления. * * * Сравнивая положение церковного писателя в древнехристианские времена с положением богослова-писателя в новейшую историческую эпоху, не можем не видеть, как тяжела была во многих отношениях профессия богословского писателя в старину. Начать с того, что писателю, для большего успеха своей деятельности, приходилось, как мы видели, самому заниматься скучным делом обучения писцов искусству писать. Правда, он мог иметь наемных писцов, но хороших писцов было мало, да и не у всякого писателя были средства для их найма. Писателю сколько-нибудь серьезному нужна хорошая библиотека, но легко ли было иметь ее в то время, «когда александрийская бумага опустошала карман», по меткому выражению Иеронима? Не спорим, что иные авторы были так счастливы, что находили покровителей и ценителей, которые доставляли все нужное для их успешной литературной деятельности (например, Амвросий), но, с Другой стороны, эти, как их называли, еруо5коктг|общины. И действительно, епископы, на их счастье, вследствие хода исторической жизни, не остались на той ступени, на какой они стояли сначала. Они стали возрастать в своем авторитете по сравнению с более ранним положением. Но они возвысились не во всех местах христианского мира одновременно: в одних Церквах возвышение епископов произошло раньше, в других позже (первое встречаем в Малой Азии, Сирии, а второе — в Египте и на Западе). Тем не менее, в середине II в. или несколько позднее этот факт стал несомненным достоянием истории: все епископы этой эпохи возросли в своем значении. Такое возвышение епископата совершилось не путем какой-нибудь узурпации и не было плодом каких-либо деспотических стремлений, как утверждают иногда протестантские теологи, недолюбливающие епископский институт. Ничего такого не замечается. Дело происходило на почве строгой законности и с соблюдением всех правил. Окончили жизнь, переселились в вечность люди, которые оставили после себя богатое наследство. Прямых наследников не оказалось. За отсутствием ближайших родственников, наследство по закону перешло к боковой линии. А такой боковой линией и оказались епископы. Они получили наследство. Вот и все... Такой памятник, как Агбахл, прекрасно разъясняет, в чем суть дела. Здесь (ГЛ. 15, ст. 1-2) заповедуется христианам: «Не показывайте пренебрежения к епископам,199 они должны почитаться вами вместе с пророками и дидаскалами (т. е. харизматическими лицами); ибо они совершают для вас служение пророков и дидаскалов». Итак, писатель этого памятника требует почтения для епископов на том основании, что они стали исполнять в общине служения пророков и дидаскалов. Другими словами: здесь предписывается оказывать епископам ту честь, которая доныне принадлежала другим лицам — пророкам и дидаскалам. Это значит, что теперь, когда писал автор Ai5axT], епископы стали заменять собой этих последних, приняв на себя их миссию. Так действительно и было. Тот же памятникдает понимать, что в иных местах, в иных Церквах, уже не встречалось пророков (18, 4). Отчего же это произошло? Да оттого, что вообще весь класс странствующих апостолов (не учеников Христа), пророков и дидаскалов с течением времени, как мы знаем, начал атрофироваться: он умирал медленной смертью, подобно тому как умирает престарелый человек. Вот наследством от этих-то вымирающих пророков и дидаскалов и постепенным упадком христианского энтузиазма и воспользовались епископы. Оно перешло к ним, потому что епископы были самыми видными представителями общины, после пророков и дидаскалов (Ibid. 15, 1). Это было чрезвычайно выгодно для епископского авторитета. Они стали пользоваться таким же почетом, каким доныне пользовались пророки и дидаскалы, эти важные лица, действовавшие во имя Св. Духа. Наследие, доставшееся епископам от пророков и дидаскалов, было очень значительно. Пророки и дидаскалы были проповедниками в общинах, они были наставниками в «правде и знании Господа» (Ibid. 11,2). Стать на месте этих пророков и дидаскалов значило занять то видное положение, которое занимали вымиравшие пророки и учители. Эти последние мужи были, как их и называли, «глаголавшие слово Божие» {Евр. 13, 7). Теперь же, с исчезновением специфических проповедников, такими должны были сделаться епископы. Они стали возвестителями «здравого слова» (Тит. 2, 8), чем доныне были харизматические учители. Пророки и дидаскалы, по своей задаче, не были местными проповедниками; они принадлежали многим или всем Церквам, почему и были странствующими. Заняв место этих лиц, сами епископы, таким образом, являлись вождями не одной своей Церкви, а, подобно харизматическим учителям, представителями всей Церкви. Положение вещей, совершенно независимо от личной воли епископов, создавало условия очень благоприятные для развития их авторитета. Они стали учить в Церкви, как доныне это делали пророки и дидаскалы. Но спрашивается: разве раньше этого времени епископы не учительствовали в Церкви? Ап. Павел в пастырских посланиях требует от епископов учительности (1 Тим. 3, 2; Тит. 1, 9), но последующая Церковь не настаивала на проявлении этого качества. Это и понятно: институт апостолов, пророков и дидаскалов, который существовал такое продолжительное время с его миссией «глаголать слово Божие», т. е. учить христиан, делал не столь настоятельной потребность в учительности епископата. Памятник Canones ecclesiastici, рисующий положение Церкви конца II в., говоря о требованиях по отношению к епископу, замечает: «Если епископ безграмотен (ауураццатопредстоятелей Церкви, которые потом получили наименование епископов, как делают лучшие комментаторы этого апостольского места (Гарнак), то для нас открывается, что около 57 г. епископы стояли очень невысоко на лестнице церковного предстоятельства. Они стояли не только ниже харизматических учителей, но и двух-трех классов лиц, обладавших особенными, чрезвычайными дарованиями; они, можно сказать, отнесены апостолом не более как к третьему разряду церковного чиноначалия. Спустя пять лет после этого, тот же апостол в Послании к Ефе- сянам дает новый список церковных предстоятелей, более краткий (потому что в нем не упомянуты лица, обладавшие чрезвычайными дарованиями), и в этом перечне «пастыри», под которыми будем понимать епископов, занимают второстепенное место, после трех степеней харизматических учителей (Еф. 4, 11). Положение дела, в общем, осталось без перемены.208 Затем в истории нашего вопроса замечается большой пробел. Обращаемся к середине II в. В так наз. «Учении двенадцати апостолов» церковное предстоятельство представлено в яркой и довольно полной картине. Первое место отводится здесь известным харизматическим учителям (гл. 11,13), а второе по ним — епископам с диаконами (гл. 15). Видно, что удержались еще порядки апостольского времени (так было, вероятно, в Египте). Нормирующим началом, по этому памятнику, представляются в Церкви харизматические учители: не харизматические учители берут пример с епископов, а епископы с этих последних, ибо они заслуживали уважения как лица, подражающие (исполняющие) служению пророков и дидаскалов (гл. 15, 1-2). Но в то же время, когда появился памятник «Учение 12-ти» или даже ранее того, в важнейшей из Церквей — Римской — замечается сильное течение, очень неблагоприятное для харизматических учителей и выгодное для епископата. Имеем в виду эпоху написания книги «Пастырь» Ермом. Правда, в этом сочинении, когда перечисляются лица, составляющие церковное предстоятельство, первое место, по обычаю, отводится харизматическим учителям, а уже после них упоминается епископ с диаконом («Подобия», IX, гл. 25-27); но, с другой стороны, ясно открывается, что лучшая пора харизматических учителей невозвратно прошла. Ерм приписывает много непохвального пророкам, он находит в них «дух земной, легкомысленный, лишенный силы». По Ерму, пророки, «будучи суетными, суетно и отвечают суетным людям». Он даже ставит им в вину, что они «желают иметь председательство» («Заповеди», XI). Им, как видим, отказывают в том, на что они имели право — быть впереди других, находиться во главе прочих. Мало того: в некоторых случаях, когда Ерму приходится одновременно говорить о епископе и харизматическом учителе, этот писатель, несогласно с обычаем, епископу отводит высшее место в сравнении с харизматическим учителем («Видения», III, гл. 5). Видно много признаков, что в это время в Риме, и может быть вообще на Западе, честь и слава харизматических учителей блекнут и уменьшаются, а авторитет епископата растет за их счет. Епископы восхваляются за то, что «живут всегда непорочно» («Подобия», IX, 27). Видимо, пришел конец для харизматических учителей, и главным образом — для пророков. После этого о них нет речей в том роде, как это видим в «Учении 12-ти». Canones ecclesiastici знают епископов, пресвитеров, диаконов, но молчат о пророках и дидаскалах. Значит, в конце II в. на Востоке они уступили свое высокое место епископам. В «Правилах Ипполита» нет ни слова о пророках и учителях. Значит, в конце II и начале III в. на Западе или уже забыли, или начали забывать о них. Во главе общины, по «Правилам» Ипполита, стоит епископ с прочими иерархическими лицами. Переворот совершился. «Первые стали последними». История не знает пощады! О происхождении диаконата наша речь будет коротка. Обыкновенно думают, что диаконат возник в Иерусалимской церкви, ранее всех других иерархических степеней. Мы не разделяем этого воззрения. Когда утверждают, что диаконат возник в Иерусалиме, тогда ссылаются на известную историю избрания апостолами семи мужей, которые должны были заменить апостолов при раздаче пособий бедным из церковного достояния (Деян. VI, 1-5). Но если мы рассмотрим, когда это было и сколько продолжалось, то увидим, что служение этих «семи» в целях «ежедневного раздаяния потребностей» продолжалось очень короткое время. Нужно помнить, что в Иерусалиме сделана была попытка устроить христианскую общину на началах общения имений (коммунизм). Вот при этом-то случае и понадобилось избрать семь мужей, которые должны были сделаться главными распорядителями при раздаче всего нужного лицам нуждающимся. Как скоро по сошествии Св. Духа введено было общение имений в Иерусалиме, мы не знаем; но во всяком случае оно длилось недолго. Через пять лет, по сошествии Св. Духа, воздвигнуто было гонение на христиан со стороны иудеев, причем христиане должны были временно покинуть Иерусалим; когда же они снова возвратились в город, а это произошло в том же году, общение имений не восстановилось, коммунизм окончился. С этим вместе закончилась и миссия семи «пещися о раздаянии потребностей». Далее, как видно из книги Деяний (гл. 8), например, один из них, Филипп, действует как могущественный харизматический учитель, а не как диакон. К разряду харизматических лиц следует вообще относить этих семь мужей. Посмотрим, как описывается в книге Деяний (6, 3) один из семи — Стефан: он «исполнен (был) силы и веры, совершал великие чудеса и знамения в народе». Это уже не диакон, а лицо «апостольского» достоинства. При этом нужно помнить, что указанные семь мужей в книге Деяний не называются диаконами. Название диаконов приписано им совершенно произвольно в позднейшее время. Диаконы, по нашему глубокому убеждению, появились впервые там же, где появились и епископы: не в Иерусалимской церкви, а в Церквах, образовавшихся из обращенных язычников. Так, без сомнения, и было. По всем источникам, диакон является ближайшим и постоянным сотрудником епископа. Он разделял в древности все функции епископа: он участвовал в богослужении, совершаемом епископом, помогал материально бедным, посредствовал в сношениях между епископом и другими Церквами, и т. д. Епископ не мог обходиться без диакона. Возникновение епископата само собой вело к появлению диаконата. Диакон был младшим братом епископа. В древности какая-нибудь небольшая община могла не иметь пресвитеров, но без диакона обойтись она не могла. Св. Епифаний, епископ Кипрский, пишет: «Где (в какой-либо общине) не оказывалось человека, достойного епископства, там место оставалось без епископа; где же была нужда и были люди достойные епископства, там поставляемы были епископы. Если народа было немного и из них некого было ставить во пресвитеры, то довольствовались одним местным епископом. А без диакона епископу быть невозможно», — заявляет св. отец.209 Следовательно, если диаконат есть необходимое восполнение епископата, то он и мог возникнуть там, где впервые появились епископы. А так как епископы впервые появились, как мы знаем, в странах языческого мира, то там же нужно искать и первых христианских диаконов, например, в Македонии (в Филиппах. См.: Флп. 1, 1) и в Малой Азии (пастырские послания). Такова была первая стадия развития диаконата. Все обещало ему блестящую будущность. Но не так было на деле. Дальнейшее развитие диаконата не было благоприятно для него. Вместо того, чтобы расти, он стал умаляться. Как мы уже знаем, с течением времени епископы высоко поднялись, но диаконы не последовали за ними, а остались далеко позади. Отчего это зависело? Исторический процесс не дал диаконам ничего из того, чем воспользовались епископы. Имеем в виду наследие, оставшееся от так наз. харизматических учителей (пророков и прочих). Этим наследием воспользовались епископы, на долю же диаконов ничего не пришлось. Как скоро это наследство миновало диаконат, диаконы мало стали походить на епископов, потеряли сродство с ними и вследствие того отторглись от близкой связи с епископатом. Они сильно отстали в развитии от епископата.210 Причин такого явления набиралось немало. Во-пер- вых, епископы с исчезновением харизматических учителей, ввиду потребности времени, сделались истолкователями слова Божия и христианского учения с церковной кафедры. А это намного возвысило их авторитет. Примеру епископа, хоть и не скоро, последовали пресвитеры. Что же касается диаконов, то они остались в стороне от этой функции в первые три века, от каких бы причин это ни зависело. Таким образом, диакон отрывался от епископа, уступая место другим лицам. Ясно, что диаконам оставалось только занять следующее, низшее место. К указанной причине присоединились и другие. Епископов стали уподоблять ветхозаветным первосвященникам, пресвитеров — священникам, а диаконов — левитам (Постановления апостольские. И, 25 и сл.). А так как левиты имели второстепенное церковное значение, то подобная аналогия повела к уничижению самого диаконата. От таких-то и подобных причин произошло то, что диаконы не возвысились вместе с поднятием значения епископа, а принуждены были занять свое скромное место на иерархической лестнице. Обращаемся к вопросу о происхождении пресвитерства. Кто такие были пресвитеры первоначального христианства? Под понятие пресвитеров тогда подходило много классов людей. Пресвитерами назывались старцы, принявшие христианство в зрелых летах, христиане, давно принявшие христианство и состарившиеся в исповедании новой религии, все вообще первообращенные в какой-либо общине христиане, люди влиятельные в этой последней (достаточные благотворители). Могли называться почетным именем пресвитеров и все лица, исполнявшие определенные церковные обязанности или, иначе сказать, лица должностные в христианской общине, например, епископы.211 Ввиду того, что под понятие пресвитеров подходило много лиц в данной христианской общине, на первохристианском языке употребление слова «пресвитер» в единственном числе почти не встречалось, оно употреблялось большей частью во множественном числе. Это и понятно. Пресвитеры выступают на сцену тогда, когда нужно было подать совет или вынести определенное решение. Пресвитеры составляли коллегию, которой принадлежало решение какого-либо трудного вопроса в Церкви, и она выступала, когда нужно было произвести суд, подать нужный совет и т. д. Пресвитерству больше всего принадлежала дисциплинарная часть в церковном управлении. Само собой понятно, что пресвитеры не были избираемы общиной и не были назначаемы кем-либо на эту должность. Пресви- терство, как видно из книги Деяний, впервые в определенной форме появилось на иудейской почве и в самом Иерусалиме, на первых же порах христианской Церкви здесь {Деян. 11, 30). Пресвитеры составили из себя нечто подобное иудейскому синедриону, после того как христиане выделились из состава иудейского народа и образовали самостоятельную религиозную общину. Привычка видеть во главе своей прежней общины синедрион побудила христиан из иудеев завести у себя подобие синедриона. Так мог возникнуть иерусалимский пресвитерий. Что касается самого этого названия, то книги Нового Завета, можно сказать, испещрены наименованиями «старцы», «старейшины», а поэтому нет ничего удивительного в том, что передовые лица христианского общества в Иерусалиме получили это имя. Можно утверждать, что из общего числа иерусалимских пресвитеров некоторые принимали на себя чисто церковные функции, например, молитвенное помазание больных (Иак. 5, 14). В этом случае они получали наименование «церковных пресвитеров». Но участвовали ли они, эти церковные пресвитеры, в общественном богослужении апостольского времени — мы не знаем. Таких свидетельств нет. Во всяком случае, с несомненностью можно полагать, что церковное пресвитерство впервые появилось на почве иудей- ско-иерусалимской. Возможное дело, что этому сильно содействовало обращение «многих» иудейских священников в христианство (Деян. 6, 7). Быть может, они-то и составили первых церковных пресвитеров? Из Иерусалима этот институт легко и удобно мог распространиться по христианскому Востоку. В пастырских посланиях можно уже находить следы церковного пресвитерства (I Тим. 5, 1), хотя наряду с этим здесь говорится и о пресвитерах-епископах (Тит. 1, 5-7), и пресвитерах'старцах вообще (Тит. 2, 2). Как явление иудео- христианского характера, институт церковного пресвитерства особенно успешно прививается в Сирии, Малой Азии, вообще на Востоке. Медленнее — на Западе. Во времена мужей апостольских подобного рода пресвитерство является прочно утвердившимся в Сирии и Малой Азии. К сожалению, мы не имеем в свидетельствах мужей апостольских определенного указания212 на то, участвовали ли пресвитеры этого времени в общественном богослужении, в качестве непременных совершителей его. Пресвитеры этого времени действуют коллегиально и единодушно, но яснее всего обозначаются лишь судебные и дисциплинарные их функции. Как пресвитеры этой эпохи достигали своей должности — остается неясным. Вероятно, их избирал и поставлял епископ; участие народа в выборе пресвитеров не видно. Когда пресвитеры получили свое главное отличие — активно участвовать в общественном богослужении, мы не знаем. Во всяком случае, судя по содержанию памятника Canones ecclesiastici, можно утверждать, что в конце II в. пресвитеры обладали этим правом; в пред- стоянии епископа, они уже принимали деятельное участие в совершении Евхаристии. Так было на Востоке. Из «Правил» же Ипполита открывается, что или в конце II в., или в начале III в., пресвитеры и на Западе в предстоянии епископа активно могли участвовать в совершении литургии (случалось даже, что они в это время служили литургию и без епископа). Вот и все, что мы можем сказать о развитии пресвитерата в I—II вв. Еще должно было пройти немало времени, прежде чем пресвитер сделался в полном смысле слова помощником епископа, его alter ego. В течение первых двух веков пресвитеры не имели ни права, ни обязанности поучать с церковной кафедры христианским истинам; они не могли самостоятельно совершать богослужение ни в городе, ни в селе; каждый раз они должны были получать для этого особое разрешение от предстоятеля Церкви. Тогда еще не было ни независимых приходов в городах, ни сельских церквей. Паствы у пресвитера не было. Пастырем считался только епископ. Пресвитерий состоял при нем в качестве совета и свиты. Эти права, каких не было у пресвитеров I—II вв., они приобретают постепенно. Но раскрытие этого вопроса выходит за пределы нашей задачи.1