Природа логического, сферы сознательного и бессознательного в первобытном мышлении
Еще до осознания длительности эволюционного процесса, приведшего к формированию современного человечества, до осознания самого факта естественноисторического происхождения человека и формирования основных социальных институтов научно-философская мысль обращалась к образам первобытности и идее дикаря, подразумевая под этой идеей исключительно современные первобытные народы и рисуя их жизнь, общественный уклад и культурные традиции в наивно-панегирических тонах. В живо и ярко написанной книге итальянского исследователя Дж. Коккьяры «История фольклористики в Европе», посвященной изучению народной культуры в европейских странах, а также ее преломлению в сознании крупнейших европейских мыслителей начиная с эпохи средневековья, приведено много интересных фактов, иллюстрирующих, как далеки были такие гиганты европейской культуры, как М. Монтень, Ш. Монтескье, Ф. М. Вольтер, Д. Дидро, даже от подобия научного подхода к первобытности, представляя ее золотым веком человеческого общества и культуры. Но для нас в данном контексте интересны не эти давно отжившие свой век взгляды, а отношение к самому первобытному человеку, его психологии. «Дикарь» (а именно этот термин употреблялся для обозначения человека первобытности) добр, честен, добродетелен, лишен корысти, он воплощает в себе все идеалы, уже давно утраченные развитой цивилизацией. Все это сейчас воспринимается как детский лепет европейской мысли, но с него начинается движение к знанию в этой области, и мысли эти можно рассматривать как первую, пусть умозрительную и полностью оторванную от правды жизни, попытку реконструкции психического мира первобытного человека. На следующем этапе место этих наивных домыслов занимает желание вглядеться в психический мир первобытного человека, осуществляющееся с помощью накопления наблюдений путешественников и первых исследователей многообразия человеческой культуры, раскрытия конкретных знаний о первобытных верованиях, обрядах, обычаях, иногда жестоких и отпугивающих европейских наблюдателей своей дикостью, часто совсем непонятных и не находящих никаких аналогий в общественных институтах цивилизованных народов. Еще египтяне, греки и римляне накопили большой запас сведений об окружающих их народах, то же продолжали делать и средневековые европейцы, но первые шаги по систематизации этих сведений, приведению их в порядок и использованию для построения целостной картины первобытной культуры и первобытного мышления начинаются с середины прошлого века '. ' См.: Токарев С. А. Истоки этнографической науки (До середины XIX в.). М., 1978; Он же. История зарубежной этнографии. М-, 1978. ==234 Они последовательно отливались затем в форму эволюционистских, диффузионистских, фрейдистских идей, в форму функционального и этнопсихологического подходов в истории этнологической мысли, но в интересующем нас аспекте их, за немногими исключениями, объединяло представление о первобытном мышлении как о какой-то психологической структуре, мало или совсем не отличающейся от аналогичной структуры современного человека — представителя развитой цивилизации, но представляющей собой эволюционный этап в развитии человеческого мышления в целом. Иными словами, общая концепция сводилась к тому, что первобытный человек (имелся в виду в первую очередь любой современный носитель первобытной культуры, но взгляд этот мог быть экстраполирован и на ископаемого человека) мыслит по тем же законам, что и человек цивилизованный, но мыслит хуже; и концепция эта оставалась неизменной по существу на протяжении многих десятилетий. Чтобы не быть голословным, приведу два примера, относящихся к самому началу научного подхода к изучению первобытности, то есть к середине прошлого века и первым десятилетиям нашего столетия, когда уже оформился иной, не эволюционистский взгляд на ментальные, или психические, структуры первобытного человечества. Первый из этих примеров — отрывки из знаменитого описания кругосветного путешествия Ч. Дарвина, совершенного в 1832—1836 гг. Ч. Дарвин на основании собственных наблюдений, довольно подробно характеризуя материальную и духовную культуру огнеземельцев, везде подчеркивал ее исключительно низкий уровень. Любопытны, как уже говорилось, для интересующей нас проблемы его характеристики их умственных способностей. Прежде всего, первое его впечатление от знакомства с огнеземельцами: «Когда мы вышли на берег, дикари казались как будто встревоженными, но продолжали толковать и выделывать жесты с большой быстротой. Мне никогда не случалось видеть более странного и любопытного зрелища; я не мог себе представить, как далеко расстояние между дикарем и образованным человеком,— оно значительнее, чем между диким и домашним животным, только в человеке больше способности к усовершенствованию» '. Далее следует уже какой-то вывод из проделанных наблюдений над жизнью огнеземельцев и условиями, в которых они живут: «Да и очень немногое здесь могло привести в действие высшие духовные способности: какая здесь пища воображению, какая работа рассудку для сопоставлений, суждений и решений? Чтобы снять раковину с утеса, не требуется даже хитрости, этой низшей умственной способности. Ловкость здешних туземцев можно уподобить в некоторых отношениях инстинкту животных, потому что она не совершенствуется опытом: самое замысловатое их произведение — Дарвин Ч. Сочинения. М.-Л., 1936, т. 1, с. 176-177. ==235 челнок, при всей своей недостаточности, остался в продолжение последних двухсот пятидесяти лет таким же, каким впервые описал его Дрэк» (с. 186). И, наконец, итоговая формулировка, в которой огнеземельцы и представители некоторых других первобытных народов выстраиваются в подобие некоего эволюционного ряда: «Я думаю, в этой крайней части Южной Америки человек находится на более низкой ступени развития, чем в какой-либо другой части земного шара. Островитяне двух рас, обитающих в южной части Тихого океана, сравнительно цивилизованы. Эскимосы в своих подземных лачугах пользуются некоторыми удобствами жизни и в искусстве своих искусно снаряженных челноков обнаруживают довольно высокое мастерство. Некоторые племена Южной Африки, бродящие в поисках за кореньями и кое-как укрывающиеся на своих диких и безводных равнинах, в достаточной степени жалки. Австралиец по простоте своей обстановки наиболее приближается к огнеземельцу, но он все же может похвалиться перед ним своим бумерангом, своими копьями и дротиками, своим способом лазать по деревьям, выслеживать зверя и охотиться. Хотя австралиец в некоторых отношениях ушел дальше огнеземельца, но из этого не следует, чтобы он был сколько-нибудь выше его по своим умственным способностям: из того, что я сам наблюдал у огнеземельцев, бывших с нами на корабле, и из того, что читал об австралийцах, я даже склонен прийти к совершенно противоположному заключению» (с. 196). Расист, расистски мыслящий человек был Ч. Дарвин в начале своих занятий наукой — может подумать читатель. Нет, не расист — к этому времени относятся его ожесточенные стычки с капитаном «Бигля» Р. Фицроем, упорным защитником рабства, практически к этому же времени относится вопрос из записной книжки 1837—1838 гг.: «Животных, которых мы сделали нашими рабами, мы не любим считать равными себе. Не стремятся ли рабовладельцы доказать, что у негров умственные способности иные, чем у белых?» ' Ч. Дарвин ни в коей степени не был расистом, он был последовательным эволюционистом и распространял эволюционный принцип на все в человеке, включая и его психику. Проходит почти'90 лет, факты из жизни первобытных народов, добытые уже профессионалами, и разнообразные результаты их интерпретации образуют гору статей, отчетов и монографий, и один из крупнейших этнологов XX в.— Ф. Боас выступает с программной книгой «Ум первобытного человека». Программной, потому что в ней обсуждаются самые актуальные проблемы антропологической и этнологической наук, в том числе и расовые предрассудки. Позади десятилетия работы не только по исследованию культуры отдельных народов, но и по выявлению культурных типов и культурных динамических моделей, ожесточенные уже Дарвин Ч Сочинения M , 1959, т 9, с. 122. ==236 к тому времени дискуссии о едином пути развития человечества или о множестве этих путей. Основной пафос книги Ф. Боаса, написанной и изданной в США, лежит в плоскости публицистически страстного, хотя по форме и вполне научного утверждения идеи равенства умственных способностей представителей разных рас, в первую очередь негров и белых. Касается он и психических способностей первобытного человека, рассматривая их, как Ч. Дарвин, под эволюционным углом зрения, но подчеркивая в соответствии с уровнем науки XX в. ограниченность или полную неприменимость такого подхода по отношению к современному человеку: «Наше краткое рассмотрение некоторых из проявлений умственной деятельности человека в цивилизованном и в первобытном обществе привело нас к тому выводу, что эти функции человеческого ума являются общим достоянием всего человечества. Следует заметить, что согласно нашему нынешнему методу рассмотрения биологических и технологических проблем мы должны предположить, что эти формы развились из низших форм, существовавших в прежнее время, и что, несомненно, некогда должны были существовать расы и племена, у которых охарактеризованные здесь свойства были совершенно неразвиты или лишь слабо развиты; но верно и то, что у нынешних человеческих рас, как бы ни были они первобытны по сравнению с нами, эти способности весьма развиты» '. Цитата пространна, как пространны были приведенные выше выдержки из Ч. Дарвина, но зато сравнение их ясно показывает отсутствие принципиального прогресса в трактовке основных особенностей первобытного мышления и верность эволюционному подходу, пронесенную почти через столетие. А в это время уже готовилась измена ему, созревшая в недрах европейской мысли и связанная с исследованиями французского ученого Л. Леви-Брюля. Не полевой работник, как Ф. Боас, кабинетный исследователь-социолог, религиовед и психолог, Л. Леви-Брюль имел редкую книжную эрудицию и привлек в своих работах о первобытном мышлении практически всю совокупность фактических данных, доступных в его время. Он не ограничился официальной этнологической литературой. Географы, путешественники, авторы путевых заметок, сталкивавшиеся в той или иной степени с отсталыми в культурном отношении народами,— все были его информаторами, из всех их описаний он сумел извлечь нечто ценное, почему и фактическая база его трудов охватывала не народы той или иной окраины ойкумены, а все примитивные общества Старого и Нового Света. Был он очень вдумчив и нетороплив, к созданию обобщающих трудов о первобытном мышлении подошел, будучи уже известным ученым, но именно эти его труды создали ему славу в этнологии, социальной психологии и теории культуры, именно они составляют предмет споров психологов Боас Ф. Ум первобытного человека M — Л-, 1926, с. 68. ==237 и философов до сих пор. В двух русских изданиях, носящих название «Первобытное мышление» (1930) и «Сверхъестественное в первобытном мышлении» (1937), сосредоточены переводы нескольких книг Л. Леви-Брюля, охватывающих все им созданное в учении о первобытном мышлении. Сказав только что о продолжающихся дискуссиях вокруг творчества Л. Леви-Брюля, нужно упомянуть и о том, что ему и не повезло и повезло с оценками в нашей советской научной литературе. Безоговорочно и некритически поднятый на щит в трудах Н. Я. Марра и части его последователей, он затем был подвергнут резкой критике в связи с широким и также некритическим использованием его идей в первом советском учебнике по истории первобытного общества, принадлежавшем перу В. И. Равдоникаса. Критика этого учебника касалась не только фактической стороны, но захватила и теоретические установки, что в конечном итоге вылилось в малооправданное отрицание наблюдений Л. Леви-Брюля над ментальными структурами первобытных обществ. И чрезмерное восхваление на первом этапе, и полное отрицание на втором — все это, с .моей точки зрения, «невезение», и только теперь ему повезло, когда его концепция нашла объективную оценку в общей панораме этнологической и философской западноевропейской мысли в первой половине нашего столетия '. Столь противоречивые оценки, в какой-то мере отражающие очень сложное и неоднозначное отношение к творческому наследию Л. Леви-Брюля, во многом объясняются парадоксальностью его взглядов на фоне традиционного эволюционизма. Академическая манера Л. ЛевиБрюля, бесстрастно излагавшего факты и свои выводы из них, кажется очень спокойной и даже намеренно никого не задевающей, на самом же деле она острополемична — автор не излагает предшествующих концепций, его книги не содержат историографических введений, все строится как бы на пустом месте. И по-своему он прав — его оригинальная концепция первобытного мышления действительно не имела исторических аналогий, была полностью самобытна и оригинальна. Первобытное и цивилизованное мышление рассматриваются синхронно, в одной хронологической плоскости, чтобы выявить и как можно более полно охарактеризовать все аспекты различий между ними. Поэтому Л. Леви-Брюль совсем не касается ископаемого человека, хотя к 30-м годам были накоплены уже достаточно полноценные знания и в археологии палеолита, и в палеоантропологии,— ему нужны точные факты и наблюдения из жизни современных примитивных обществ, чтобы воссоздать всю полноту жизненных ситуаций, в которых функционирует первобытное мышление. Если обобщить содержательные и богатые частными наблюде- ' См.: Мелетинский Е. М. Мифологические теории XX века на Западе.— Вопросы философии, 1981, № 7. ==238 ниями за развитием отдельных сторон первобытной культуры труды Л. Леви-Брюля и попытаться выявить в них наиболее фундаментальные идеи, составляющие арматуру всей постройки, то нужно назвать два момента, каждый из которых, строго говоря, составляет самостоятельную концепцию, не связанную с другой. Одна из этих концепций имеет (что очень важно) общепсихологическое значение и применима к трактовке динамики социальнопсихологических механизмов и в современном обществе, вторая ограничена, как строго постулировал и сам Л. Леви-Брюль, рамками первобытного мышления. Первая концепция — гипотеза коллективных представлений, вторая концепция — гипотеза так называемого сопричастия. Что такое коллективные представления? В любом обществе не только язык встречает индивидуума с самой ранней поры его развития после рождения, но и вся сумма традиций в материальной и духовной культуре, психологических стереотипов, господствующих в данном обществе. Вся эта сумма традиций обязательна для индивидуума в процессе его развития, она довольно строго программирует это развитие, и отклонений от нее в первобытных коллективах практически нет или они встречаются чрезвычайно редко. Любой индивидуум формируется коллективом, суммой представленных в нем традиций, знаний, представлений, которые Л. Леви-Брюль и назвал коллективными представлениями. В какой-то мере идея коллективных представлений перекликается с идеей информационного поля, о которой бегло говорилось на предыдущих страницах, но отличие, видимо, в упомянутой обязательности коллективных представлений для развития личности, необходимости их усвоения, чтобы стать полноценным членом коллектива, тогда как информация, образующая информационное поле того или иного коллектива, может усваиваться любым индивидуумом с известной избирательностью, тем большей, чем больше объем информационного поля. Затронутая выше проблема коллективных представлений в жизни цивилизованных обществ — государственных образований с городской культурой,— строго говоря, лежит за пределами нашей темы, но она важна в том отношении, что как-то более наглядно и выпукло рисует нам, что же такое есть эти коллективные представления. Господствующая в обществе религия, определенная система политических взглядов, господствующая идеология — вот то, что формировало социальный климат внутри любого государственного образования на протяжении истории человечества, что так или иначе навязывалось индивидууму и сознательно или бессознательно им усваивалось. Навязывание коллективных представлений осуществляется всем обществом, но от этого оно становится только более непреодолимым и строгим, индивидуум безоговорочно подчиняется коллективу, меньшинство — большинству. Любопытно, что бунт, индивидуальный или коллективный, против общепринятых норм поведения, морали, родительских уз, классово- ==239 го угнетения начинается с классового общества, в истории которого подобные бунты начали играть значительную роль с самых первых этапов становления государства, а в дальнейшем составляют в тех или иных формах мощнейший стимул исторического прогресса. Что такое сопричастие? Задавая этот вопрос, мы касаемся самой интимной и узловой мысли в концепции Л. Леви-Брюля, которая предопределяет общую оценку, данную им первобытному мышлению и его фундаментальным отличиям от мышления современного цивилизованного человека. Сопричастие — категория логическая, под ней подразумевается ассоциативная связь, которая возникает между представлениями о явлениях внешнего мира при их осознании. У современного человека в рамках развитой цивилизации сопричастие между .вещами, явлениями, процессами устанавливается строго по законам логической связи между ними, выверенным практической жизнью, длительным развитием, в ряде случаев предшествующим научным анализом. Цивилизация и отношения между людьми внутри нее, как, впрочем, и устанавливаемые людьми отношения между вещами,— это царство разума, логики. И чем дальше и больше развивается цивилизация, тем шире царство логики и опирающейся на нее науки. В современном мире научное обоснование признается не только желательным, но и необходимым по отношению к действиям и решениям любого рода. Не так устанавливается сопричастие у первобытного человека. Связь между вещами, явлениями и процессами устанавливается на основании случайных совпадений и поверхностных аналогий. Эти совпадения и аналогии, отражающие подлинную структуру отношений вещей и процессов, фиксируются сознанием, логика рациональная при этом не достигается, заменяясь иррациональной. Любой представитель отстающего общества не то что пронизан предрассудками и суевериями, проистекающими от незнания объективных закономерностей мироздания, он и мыслит не как представитель цивилизованного общества, а по законам своей иррациональной логики. Мышление первобытного человека и мышление цивилизованного человека соотносятся не как две последовательные стадии в развитии единого потока сознания, а как принципиально различающиеся ментальные категории. Поэтому логическому мышлению современного представителя развитого общества Л. Леви-Брюль противопоставляет алогическое или дологическое мышление первобытного человека. В опубликованных посмертно дневниковых записях, относящихся к последним годам жизни, он отказался, правда, от столь резкого противопоставления, но это мало меняет суть дела — концепция его все равно запечатлелась в умах читателей преимущественно в том виде, в каком она изложена и аргументирована в прижизненных публикациях. Постулирование алогического характера первобытного мышления — наиболее уязвимая сторона концепции Л. Леви-Брюля, то, за что он больше всего подвергался критике и что волей-неволей К оглавлению ==240 создает по крайней мере снисходительный взгляд на первобытные общества. Л. Леви-Брюля не обвиняли в расизме — слишком он гуманистичен, страницы его книг пронизаны подлинным уважением к первобытным народам, нравы и психологию которых он описывает, но возможность для одностороннего подхода его данные все же дают. Поэтому помимо их объективной оценки, согласия или несогласия с основными положениями концепции Л. ЛевиБрюля остается у части исследователей субъективно-настороженное к ним отношение, спровоцированное именно этими возможными выводами из его учения, за которые он сам не несет никакой ответственности, но на которые он наводит своей интерпретацией собранных им многочисленных и красноречивых фактов. Как интерпретировать эти факты, избежав крайностей самого французского исследователя, и не дать даже малейшего повода к внесению в их интерпретацию субъективных цивилизаторских оценок? Подобная интерпретация представляется возможной лишь на пути синтеза их с традиционным эволюционным подходом, но, разумеется, при полном учете опыта современной антропологической и психологической науки, показывающего все трудности ретроспективной экстраполяции данных о мышлении современных первобытных народов на ископаемых людей и высокую специфику мыслительной деятельности современного человека по сравнению с его животнообразными предками. Направляющим принципом, который помогает нам это сделать, является представление о сферах сознания, которые не существуют как полностью самостоятельные, замкнутые в себе самих ментальные структуры, которые проникают одна в другую, особенно в пограничных соприкасающихся областях, но которые тем не менее разбивают весь поток сознания на какие-то блоки, внутри которых циркулирует и перерабатывается информация именно данного определенного характера. Сферы сознания — это как бы отдельные районы в огромном постоянно растущем городе, границы между которыми изменчивы, размеры которых также меняются, но внутри которых все же проявляется какая-то автономия. Они не структурные компоненты сознания, хотя, пожалуй, на каких-то этапах его эволюции и могут выступать в качестве таковых, они скорее области накопления и преобразования разной информации, которая после уже проделанного с ней преобразования включается в мыслительный процесс. Исходя из этого, можно выделить три сферы сознания, достаточно четко по своему содержанию отграничивающиеся одна от другой: сферу эмпирического опыта, сферу обобщения результатов эмпирического опыта и сферу абстрактного сознания. Гипотетически довольно трудно восстанавливать эти сферы сознания у ископаемого человека, пользуясь только наблюдениями над содержанием психики людей в современных отстающих обществах; подобная реконструкция крайне неопределенна во многих важных деталях, но только благодаря ей н можно объек- ==241 тивно выяснить функциональные границы действия закона соприча- стия. Сфера эмпирического опыта есть сфера самого элементарного непосредственного знания, скорее даже не знания, а знакомства с простейшими свойствами предметов, повторяемостью природных процессов и ходом человеческой жизни. Связь между явлениями в этой сфере чрезвычайно проста и практически одноступенчата: неосторожно протянул руку к огню — получил ожог, вывод — огонь причиняет боль. Такой эмпирически приобретенный опыт есть даже у животных, но в срязи с разнообразием подлинно человеческой деятельности даже на первом этапе ее развития у людей этот опыт много богаче, чем у животных, охватывает несопоставимо более широкий круг природных процессов, а главное, фиксирует их последовательность во времени. Можно ли представить себе не то что существование коллектива, существование отдельного индивидуума, поведение которого в сфере эмпирического опыта предопределялось бы законами сопричастия, а не рациональной логики? Сопричастие в том широком толковании, которое дал ему Л. Леви-Брюль, охватывает любые мыслимые связи между явлениями и процессами в реальном мире, лишь бы человеку, в данном случае первобытному человеку, по той или иной причине эта связь показалась существующей. Подлинные связи, отражаемые рациональной логикой, входят при такой расширительной трактовке в логику сопричастия в качестве частного случая. Так вот, отвечая на поставленный вопрос, совершенно невозможно допустить, чтобы логика сопричастия, логика иррациональная господствовала хотя бы даже частично в сфере эмпирического опыта. Даже самые простые формы существования и трудовой деятельности требуют неукоснительного соблюдения рационально-логических правил, без такого соблюдения неотвратимое действие законов природы сметает все, им противостоящее. Первобытное общество чрезвычайно медленно, но все же прогрессивно развивалось, и первым условием такого прогрессивного развития могло быть только рационально-логическое осознание важнейших природных отношений первобытной психикой, реализующей на более высоком, качественно другом уровне те целесообразные проявления, которые характерны еще для рефлекторного поведения животных. Итак, в сфере эмпирического опыта изначально должна была господствовать рациональная логика, рационально должны были истолковываться природные явления и процессы, рациональны должны были быть реакции первобытного человека на окружающие его явления природы и их сезонный ритм, рационален, наконец, должен был быть первобытный человек в своем повседневном быту. Только такое в высшей степени рациональное поведение, осторожное, осмысленное и предусмотрительное, могло способствовать преодолению трудностей борьбы с природным ==242 окружением и соседними коллективами, создать предпосылки для успеха на охоте и, следовательно, для получения и создания достаточных запасов нищи, помочь сделать первые шаги в организации простейшего быта. Но дело не только в этом, остаются еще две исключительно важные области первобытной культуры, формирование и даже дальнейшее развитие которых невозможно на базе иррационального поведения,— речь идет о трудовой деятельности и общественных отношениях. Поиск по методу проб и ошибок, несомненно, играл большую роль в первых опытах изготовления простейших орудий, как он играет еще значительную, большую роль в решении разных задач обезьянами; экспериментальная работа ?. ?. Ладыгиной-Коте с макакой-резусом показала, что для обезьяны этот поиск является основным, только после многократного повторения проб она переходит к более или менее осмысленным действиям. Как ни была примитивна первоначальная орудийная деятельность, но в ней наверняка было больше осмысленности, она должна была, не могла не подчиняться логическому осмыслению, а наблюдаемые в ходе орудийной деятель;, ности связи между человеческими действиями и предметами (ударные или подправочные действия — изменение формы предметов — пригодность к использованию их в качестве орудий) не могли не фиксироваться логикой сознания, чтобы затем определенные действия могли быть повторены без лишней затраты сил и с большим эффектом. Иррациональная логика в данном случае, фиксация сознанием мнимых, а не действительных отношений между человеческими действиями и внешними предметами завели бы любые формы орудийной деятельности в самом начале ее в тупик. То же справедливо и по отношению ко всем формам складывающихся в первобытных коллективах ископаемого человека социальных связей и отношений. В первую очередь эти связи и отношения обеспечиваются адекватным друг другу и любой ситуации поведением каждого индивидуума, что выражается не только в психологической уравновешенности, препятствующей обострению личных конфликтов, но и в рациональной, логически оправданной реакции на существующие в коллективе систему иерархии, ценностные ориентации, наконец, сложившиеся традиции. Неадекватная реакция индивидуума на одну из этих категорий постоянно будет вызывать недоумение, неудовольствие и даже остракизм окружающих и в конечном итоге приведет все к тем же конфликтным ситуациям. Представим себе теперь, что в коллективе много личностей, руководствующихся в своем повседневном общественном поведении не рациональной, а иррациональной логикой. При этом условии никакие коллективные общественные действия не могут быть реализованы, коллектив, вместо того чтобы выступать в виде монолитной силы, превращается в неустойчивую сумму противоборствующих друг другу или плохо понимающих друг друга индивидуумов. Таким образом, самый ==243 элементарный анализ той сферы сознания, которая охватывает эмпирический опыт, показывает, что эта сфера у первобытного человека, как и у человека развитого современного общества, есть сфера чистой логики, никакой иррационализм, никакое сопричастие не по действительным, а по кажущимся связям в ней невозможны, эмпирический опыт сразу же перестает быть тем, что он есть, а именно могучим стимулом прогресса. Эмпирические наблюдения, иррационально истолкованные, сразу ввергают любой первобытный коллектив в пучину бедствий и автоматически исключают возможность его дальнейшего развития. Сфера обобщения результатов эмпирического опыта не может быть очень четко отграничена от рассмотренной сферы эмпирического опыта, как вообще (об этом уже говорилось) разные сферы достаточно глубоко проникают друг в друга, границы между ними более или менее аморфны. Совершенно очевидно, что эта сфера представляет собою следующий этап обобщения эмпирических наблюдений над миром, людьми, отношениями людей, природными явлениями и т. д. Каковы границы этой сферы и характер осуществляющихся в ее пределах мыслительных операций, что здесь, как и в сфере эмпирического опыта, подчиняется законам логики, а что отражает закон иррационального сопричастия, нет ли и здесь каких-то факторов, которые препятствуют проявлению иррационального и способствуют господству логических законов или, наоборот, поддерживают проявление мистики сопричастия, подавляя действие законов логики? Первое и самое важное, как мне кажется, установление объема сферы обобщения результатов эмпирического опыта. В самом зачаточном первобытном мышлении, еще на заре орудийной деятельности, любой вид животного, на которого осуществлялась охота, не воспринимался только как сам по себе, а воспринимался во всей совокупности своих привычек, образа жизни, своих взаимоотношений с другими представителями фауны соответствующего района. В эмпирическом опыте возникало понятие зверя, та неповторимая совокупность его характерных особенностей, которая способствовала его узнаванию в любой ситуации. Но это понятие, строго говоря. не работает само по себе в сознании любого охотника. Оно перестает быть статичным и начинает жить полнокровной жизнью только тогда, когда обрастает связанными с ним понятиями, отражающими сведения о его привычках, сезонной ритмике жизни и т. д. Возможность реконструировать на основании известного о животном как объекте охоты неизвестное — скажем, предсказать его поведение в ближайшее время после того, как оно выслежено, что только и делает возможными загонные формы охоты,— вероятно, и представляет собою часть сферы обобщения результатов эмпирического опыта, относящуюся к охотничьей форме жизнедеятельности первобытного человека. Конкретизируя границы этой сферы дальше, нельзя не сказать ==244 и о собирательстве. Целенаправленное специализированное собирательство зафиксировано и описано у многих современных народов, находящихся на низких ступенях общественного развития. Справедливо писалось неоднократно о том, что оно одно не может обеспечить существования коллектива и представляет собой вспомогательную форму хозяйства, возникшую сравнительно поздно. Но собирательство не как специализированная форма хозяйства, а как спонтанное и прекращающееся только во сне освоение подходящей пищи есть неотъемлемый компонент жизни любых растительноядных организмов, в том числе и приматов. Подобное собирательство в высшей степени было характерно и для ископаемых гоминид, начиная с самых ранних этапов их развития; об этом говорилось в 4-й главе. То же, что и в охотничьем цикле, должно было проявиться в собирательской деятельности — отход от принципа проб и ошибок в поиске съедобных растений и большая или меньшая вероятность предсказывающего момента на основе каких-то еще очень несовершенных предшествующих наблюдений за их распространением и растительными ассоциациями, в которых они встречаются. Путь мысли практически тождественный — от понятия определенного съедобного растения и каких-то полуинтуитивных представлений о тех ситуациях, в которых его находили раньше, к попыткам искать его целенаправленно. Все сказанное касается зачаточных форм хозяйственного цикла, как они зафиксированы археологическими исследованиями памятников начала палеолита. Но остается еще огромная область внехозяйственных явлений, с которой жизнь сталкивала первобытного человека и от которой он зависел не меньше, чем от состояния пищевых ресурсов,— это сезонные ритмы и климатические явления. Нельзя предвидеть стихийные бедствия — такая задача не полностью по силам и современной науке, но можно четко осознавать ритмику сезонных процессов и применяться к ней. За засушливым сезоном следует сезон дождей, день сменяется ночью — это эмпирическое наблюдение, но осознание неотвратимости этой последовательности, ее неукоснительной повторяемости есть, очевидно, уже обобщение эмпирического опыта, само наблюдение и его обобщение относятся к разным установленным выше сферам сознания. В случаях охоты и собирательства обобщение эмпирического опыта способствовало более регулярному снабжению пищей, в случае наблюдения и учета ритмики и характера природных процессов оно позволяло заранее выбирать и готовить убежища от непогоды, выбирать наиболее удобные места стоянок и ночных привалов. Теперь, когда границы сферы обобщения эмпирического опыта более или менее ясны, время взвесить роль логики и иррационального сопричастия в пределах этой сферы. Предшествующее изложение достаточно последовательно подводит к мысли о том, ==245 что сфера обобщения эмпирического опыта, подобно сфере самого эмпирического опыта, управляется в основном законами подлинной рациональной логики. Представляется весьма оправданным констатировать, что если иррациональная логика, логика сопричастия по случайным поверхностным аналогиям и могла проявлять себя в какой-то части сферы обобщения эмпирического опыта, то проявления ее были весьма и весьма ограниченны. Более того, сейчас трудно конкретно назвать, в чем проявлялось ее действие, если оно и имело место; напротив, рациональная логика, похоже, охватывает всю сферу обобщения результатов эмпирического опыта, как и ранее рассмотренную сферу эмпирического опыта. Сфера абстрактного сознания — наиболее интимная и сложная сфера человеческого сознания. В высшей степени трудно сколько-нибудь убедительно, не умозрительно, а опираясь на какие-то объективные археологические и палеоантропологическир наблюдения, датировать возникновение первых абстракций. Похоже, что возникновение в полном смысле слова абстрактного мышления падает на поздние стадии антропогенеза и связано с формированием неандертальца и затем современных людей, для которых есть, как уже говорилось в главах, посвященных возник новению трудовой деятельности и происхождению языка, данные о формировании в недрах их коллективов символического мышления, начала искусства и т. д. Говоря грубо, сфера абстрактного сознания — это сфера теоретического объяснения явлений и процессов в природе и человеческом обществе, на уровне первобыт ного мышления она охватывает все то, что в произведениях Л. Леви-Брюля приводится как пример действия закона сопричастия и противопоставляется рациональной логике цивилизованного человека. Все формы первобытных верований действи тельно алогичны, как, впрочем, и суеверия более поздних эпох. рациональный момент в них состоит больше в стремлении к объяснению тех или иных явлений и процессов, чем в самих формах этих объяснений. Если бы Л. Леви-Брюль ограничил действие постулируемой им закономерности рамками магических и рели гиозно-психологических представлений первобытных людей. а не распространял его на всю сферу их жизни, то его концепция наверняка не вызвала бы такой резкой и в какой-то своей части справедливой критики. Более того, исключительная заслуга Л. Ло ви-Брюля как раз и состояла в том, что он, как никто другоп. полно, выпукло и убедительно продемонстрировал роль ирра ционального, переросшего затем в мистику, в начальных религией ных представлениях. Собственно говоря, они и возникают ка'; отрицание рационального, так как его при малом запасе эмпирг ческого опыта не хватает для объяснения окружавшей первобыт ного человека природы и феноменов его собственной психики. Любопытно и небезынтересно для реконструкции хронологи ческой ретроспективы возникновения сфер сознания и формирова- ==246 ния логических и иррациональных аспектов первобытного мышления экстраполировать все сказанное на хронологическую шкалу. Уже сказано было, что сфера абстрактного мышления, как ни трудно датировать ее возникновение, начала формироваться, вероятно, в среднем палеолите; сферы эмпирического опыта и обобщения его результатов, надо думать, хронологически неразделимы, они возникли вместе с возникновением самого первобытного мышления, а оно, можно предположить, неразрывно связано с ранними этапами эволюции гоминид. Мы помним из предыдущей главы, что представители первой стадии этой эволюции — австралопитеки — не владели подлинно человеческой речью, владели лишь животнообразной коммуникацией. Там же было высказано и сомнение в существовании довербальных понятий, то есть понятийного мышления без языка. Если все это действительно справедливо, то сферы сознания, которые мы назвали сферами эмпирического опыта, и обобщения его результатов сформировались на следующем этапе эволюции гоминид — на стадии питекантропов вместе с речью и языком. Таким образом, мышление формируется не в иррациональной, как полагал Л. Леви-Брюль, а в сугубо рациональной форме. Алогическое возникает уже на более высокой стадии его эволюции и дальше развивается параллельно логическому, может быть даже усиливаясь в монотеистических религиозных системах уже классового общества. Возможно, свидетельством живучести этого не изначального, а исторически возникшего первобытно-иррационального мышления, выросшего из действия закона алогического сопричастия, является интерес к мифу и мифологизация действительности в некоторых современных идеалистических концепциях западноевропейской и американской философской мысли. Выделенные выше три сферы сознания не исчерпывают полностью всего многообразия психических функций человека. Остается еще обширная самостоятельная сфера, противопоставленная сферам сознания,— сфера бессознательного. Работы 3. Фрейда и его последователей, приобретшие такую огромную популярность, и были посвящены вскрытию глубин этой сферы и ее влиянию на самые разнообразные проявления человеческой психики. В работах этих, как убедительно показала последующая критика, было много преувеличений, но в целом они имели большой положительный эффект, продемонстрировав значительную роль неосознанных глубинных .безусловных и условных рефлексов на работу высших этажей психических функций. 3. Фрейд в своем неумеренном увлечении бессознательным пытался сквозь его призму рассмотреть все основные явления первобытной культуры, что в целом оказалось малоудачным, так как все культурные достижения вырастают, очевидно, больше на основе сознательных сфер психики, чем на основе бессознательной ее сферы, но эта неудачная попытка не снимает сама по себе проблемы бессозна- ==247 тельного и ее места в психике первобытного человека. Здесь нет никакой возможности излагать и критически рассматривать даже основные исследования по этой теме, их число слишком велико. Получила разработку эта тематика и в советской историко-психологической литературе; Б. Ф. Поршнев * уделил большое внимание категориям суггестии (лат.) — внушения — и контрсуггестии и даже пытался аргументировать их основополагающую роль как психологических механизмов в культурно-исторических процессах. Возможно, это тоже одно из проявлений преувеличения роли бессознательного, но, безусловно, категория суггестии, как продемонстрировал ее роль Б. Ф. Поршнев, занимала какое-то место в формировании социально-психологических особенностей отдельных первобытных коллективов, начиная с самых ранних этапов их истории. Б. Ф. Поршнев справедливо связывает действие механизма внушения с речью. Оправданно думать, что они связаны вместе и в процессе генезиса, следовательно, психологический механизм суггестии можно считать действующим с эпохи формирования подсемейства гоминин — настоящих людей, 'тогда как у австралопитеков он еще не действовал. Контрсуггестию Б. Ф. Поршнев также справедливо ставит в связь с более высоким культурно-историческим развитием, более высоким уровнем самосознания, и действительно можно предполагать ее чрезвычайно ограниченную роль в психических функциях первобытного мышления. Заканчивая, следует подчеркнуть, что сфера бессознательного еще подлежит дальнейшему углубленному изучению, но роль ее в первобытной психике ограниченна по сравнению с такими сферами сознания, как сфера эмпирического опыта, сфера обобщения результатов эмпирического опыта и сфера абстрактного сознания.