Советско-уругвайский дипломатический кризис 1935-1936 гг.
По состоянию на середину 1935 г. Уругвай был единственной страной Латинской Америки, с которой у СССР были не только установлены дипотношения, но и произошел обмен дипмиссиями . Но уже к концу 1935 г. сотрудники и дипмиссии, и «Южамторга» были вынуждены республику покинуть. По сути, полную картину того, как развивались события, можно составить только сейчас: на основе документов НКИД и ИККИ, изученных диссертантом лично, и документов МИД Уругвая и Бразилии, только недавно впервые обнародованных уругвайским историком А.М. Родригес Айсагер. Как уже было отмечено выше, в середине 1920-х гг. Уругвай пошел на развитие коммерческих отношений с советской внешнеторговой организацией «Южамторг» - несмотря на предостережения со стороны США. «Особый путь» этой компании признаётся и в современных российских официальных публикациях: «Поскольку экономические контакты СССР с южноамериканскими партнерами были крайне редки и часто не оправдывали связанные с ними организационные расходы, сотрудники «Южамторга» вынуждены были выполнять работу преимущественно агитационно- 583 пропагандистского характера» . С советской историографии доминировал взгляд, согласно которому «отделению приходилось вести работу в сложных условиях», а советские коммерческие представители являлись «героями труда» . В начале XXI в. стали известны и некоторые другие аспекты. Действительно, на первый взгляд, под новым углом на иные аспекты деятельности «Южамторга» заставляют взглянуть опубликованные теперь доклады ОГПУ в ЦК ВКП(б), касающиеся перевода Краевского в Южную Америку из Северной: «Началу работы в Аргентине предшествовала его поездка в Буэнос-Айрес со штатом сотрудников, состоящим из 2-х специалистов, 2-х машинисток-стенографисток и секретаря... Поездка нашла себе отражение в организационных расходах, выразившихся в сумме около 565 566 567 ГОГ 10 000 долларов"» . Далее в документах ОГПУ говорилось: «Им был учрежден "Торговый дом Борис Краевский"... Все капиталы (миллионы рублей) и другие материальные ценности т. Краевский перевел на своё имя. Единоличным распорядителем (и притом бесконтрольным) всех средств и ценностей, являющихся собственностью Союза, состоит Краевский.»568 569 570. Тем не менее, как представляется, скорее всего, речь идет не о коррупции, а о попытках Краевского вырываться из «юридической ловушки», в которую он попал из-за советских же законов. Парадокс состоит в том, что ряд тогдашних положений не позволяют и сегодня проводить за границей ряд жизненно важных «корпоративных» платежей, невольно не нарушая отечественное законодательство . В этой связи платежи «Южамторга» Краевскому действительно было проще проводить, как физическому лицу. О последовавшем росте операций «Южамторга» (то есть, состоятельности этого проекта) можно судить по материалу в газете «Известия» от 1928 г.: «Б.И. Краевский заявил, что. в этом году намечается значительное расширение торговых операций с южноамериканскими странами. Особый интерес вызвали здесь южноамериканские овцы, прибывшие сюда впервые и признанные вполне подходящими для разведения в СССР. Развитие торговли СССР со странами Южной Америки идет довольно интенсивно. Так, например, за первый год торговых сношений с Южной Америкой, в 1925/26 г., оборот «Южамторга» выразился в 4,5 млн. долл. В 1926/27 г. этот оборот составил уже 14,5 млн. долл., а за первое полугодие текущего 1927/28 г. наш оборот с Южной Америкой составил уже 12,5 млн. долл.» Об оправданности шагов, которые критиковали в ОГПУ, говорит и следующая фраза из статьи в «Известиях»: «Тов. Краевский отмечает, что за последний год имеются значительные успехи в области финансирования наших импортных операций южноамериканскими банками»571. Иными словами, торговые отношения были не только установлены, но и стали активно развиваться. Больше того: если в Аргентине Краевский обладал статусом всего лишь председателя правления коммерческой компании, то в Уругвае (еще до перевода центральной конторы «Южамторга» в Монтевидео) был аккредитован как официальный торгпред СССР. При этом Краевский сумел сделать юрисконсультами «Южамторга» в Уругвае представителей самых высших политических слоёв. В частности, юридическим советником «Южамторга» стал экс-президент Бальтасар Брум . Вскоре начались и поставки «нафты», то есть советской нефти. Во второй половине 1920-х гг. с деятельностью «Южамторга» был связан прорыв и в советско-уругвайских политических отношениях. В 1926 г. Уругвай стал всего одиннадцатым государством в мире, которое декретом президента Х. Серрато (кстати, лично знакомым с Чичериным)572 573 и нотой за подписью главы МИД Альваро Саралеги574 установил с СССР дипотношения. При этом, вопреки практике переговоров с другими латиноамериканскими государствами, встречи советских и уругвайских дипломатов прошли не в третьей стране, а в Москве: в СССР прибыл уругвайский дипломат Масанес (в документах НКИД СССР того периода - «Мазанес»)575 576. Таким образом, именно уругвайцы первыми отреагировали на интервью 1924 г. наркома иностранных дел СССР Г. В. Чичерина аргентинской газете «Ла Насьон» о том, что «инициатива любой южноамериканской страны» по вопросу установления отношений с СССР «встретила бы с нашей стороны понимание и поддержку» . По изложенным выше соображениям, именитому уругвайскому юристу (занимавшему в разные периоды посты главы МИД и посла при Международном суде в Г ааге) Эктору Г росу Эспиеллю принадлежит изящное определение о том, что в 1917-1926 гг. отношения были не разорваны, а лишь «лишены 594 продолжения» . Впрочем, в свою очередь, экс-главе МИД РФ И.С. Иванову, принадлежит намного более сдержанное определение о том, что в 1926 г. СССР ответил согласием на предложение Уругвая установить отношения «исходя исключительно из соображений международно-политического престижа»577 578 579 580. Тем не менее, переписка в НКИД по вопросу о переводе «Южамторга» из Аргентины в Уругвай свидетельствует, что такой «престиж» оказался в определенный момент весьма кстати: «Налет и разгром «Южамторга» [в 1931 г. в Аргентине] при наличии активной заинтересованности Наркомвнешторга в ряде торговых операции в Южной Америке вызывают необходимость перестройки нашей работы и в организации соответствующей базы в какой-нибудь другой стране... Обсуждение вопроса о предстоящей работе в Южной Америке привело коллегию НКИД и Наркомвнешторг к выводу, что наиболее правильным было бы сейчас перенести центр торговых операций в Уругвай. С Уругваем мы формально 596 находимся в дипломатических отношениях.» . Характерно, что инициатива о повышении уровня таких отношений путем обмена дипмиссиями с уругвайской стороны принадлежала тому же экспрезиденту Бруму: в его председательство в 1929-1931 гг. в CNA . Но уже через короткую паузу в СССР при оценке этих отношений, только было наполненных конкретным содержанием, впервые возникла приведенная выше сдержанная (и даже скептическая) позиция. В январе 1935 г. полпред СССР в Уругвае Минкин докладывал в НКИД: «Я указал министру, что «Южамторг» некоторое время назад вступил с государственным банком в переговоры о соглашении о клиринге, причем «Южамторг» хотел продлить на месяц старое его соглашение с банком, дабы не прекратился товарооборот между Союзом и Уругваем, пока будут вестись переговоры, но что пока дело не сдвинулось с места» . За месяц до разрыва отношений Уругваем, в своем письме Сталину Литвинов был еще более пессимистичен: «Никаких деловых интересов, которые оправдывали бы существование советской миссии в... латиноамериканских странах, у нас нет. У нас имеется представительство в Уругвае, с которым мы совершенно не связаны ввиду отсутствия каких бы то ни было деловых сношений и интересов»581 582. На первый взгляд, такая оценка удивительна. Если перевод ЮАСКИ из Буэнос-Айреса в Монтевидео представлял для НКИД второстепенный интерес, то перевод туда же представительства «Южамторга» и скорое создание на её базе полноценной дипмиссии был, по идее, куда более значимым событием: важным элементом «прорыва дипломатической блокады». Действительно, еще в 1928 г. Б. Краевский заявил, что «с уругвайским правительством, с которым мы восстановили дипломатические сношения, наши взаимоотношения по-прежнему нормально и хорошо развиваются в интересах обеих сторон»583. Решение о переезде в Монтевидео «Южамторга» принималось в 1931 г. на уровне Политбюро ЦК ВКП (б)584. В том же году в телеграмме председателя ЦИК М.И. Калинина на имя президента Уругвая Терры отношения были названы «столь счастливо установившимися»585 . 6 ноября 1933 г. президент Терра подписал верительные грамоты генералу Эдуардо да Косте в качестве первого уругвайского посланника в СССР. Вручив свои верительные грамоты 10 марта 1934 г. Калинину586, да Коста немедленно приступил к переговорам об открытии уругвайских консульств или вице-консульств еще и в Одессе, Ленинграде и Батуми, через порты которых уругвайцы хотели наладить поставки советского леса587. Так же 10 марта 1934 г. свои верительные грамоты Терре в Монтевидео вручил Минкин, ставший таким образом и торговым, и дипломатическим представителем СССР в Уругвае. На этом фоне, на первый взгляд, советско-уругвайские отношения должны были приобретать все большую глубину. Больше того, в сентябре 1935 г. именно в Монтевидео состоялась встреча председателя палаты депутатов аргентинской провинции Буэнос-Айрес Кайзера с полпредом СССР Минкиным, в ходе которой Кайзер зондировал установление дипотношений СССР и Аргентины588. Однако, к концу 1935 г. в советско-уругвайских отношениях наступил кризис. В действительности, к концу 1935 г. советско-уругвайские отношения стали заложниками той стратегии, которую в Южной Америке осуществляли Бразилия и США. Для лучшего понимания процессов надо всё же вновь обратить внимание на внутриуругвайскую политическую конъюнктуру и вернуться к обстоятельствам принятия закона 1931 г. о создании уругвайской государственной монополии на спирт, нефть и цемент (ANCAP). Подписали закон председатель Генеральной ассамблеи генерал Хуан Б. Морелли и секретарь Мартин Эчегожен, но авторами его были два других депутата от либеральной «батжистской» фракции партии «Колорадо»: будущий президент республики Батже Беррес и Г онсалес Видарт. При этом оппозиционеры из той фракции партии «Бланко», которую возглавлял Л.А. де Эррера, были недовольны созданием корпорации ANCAP, как таковой. Они обвиняли батжистов в «советизации» уругвайской экономики и «ленинизме, который отказывает частной инициативе»589. Впрочем, либеральное меньшинство партии «Бланко», напротив, приветствовало батжистов, полагая, что «закон стимулирует сельское хозяйство», так как «спирт будет получаться из кукурузы и сладкого картофеля»590. Подобного рода «мезальянсы» между фракциями внутри одной партии и, напротив, межфракционные альянсы между разными партиями, конечно, вносили дополнительную путаницу во внутриполитические процессы Уругвая. Но даже не это было главной системной проблемой. Описанный выше закон No. 8.764 о создании ANCAP вносил дополнительную интригу в работу исполнительной власти, лишая президента Терру контроля над важнейшей отраслью экономики. В итоге, закон стал катализатором событий 31 марта 1933 г., когда Терра распустил парламент и CNA, перешёл на единоличное правление и, в частности (хотя и сохранив ANCAP), размыл его монополию, достигнув примирения с британскими и американскими нефтяниками. На этом фоне, на первый взгляд, тем более удивительно, что именно устроивший антиконституционный переворот Терра поднял отношения с СССР до уровня обмена посольствами. Как представляется, и это, и скорый разрыв отношений отражал удивительную комбинацию сугубо рациональных и сугубо «пассионарных» соображений. После переворота «чистые батжисты» требовали от Терры восстановить конституционный строй. Зато в глазах левых сил обмен дипмиссиями с СССР становился своего рода «индульгенцией» за «диктатуру». Пообещав обмен посольствами с СССР, Г. Терра добился участия малых, но зримых КПУ и СПУ в легитимизации своего режима. Впрочем, ко времени, когда принималось решение о «повышении градуса» в отношениях с СССР, поддержка со стороны левых для Терры была уже не принципиальна. Более того, они сами перешли на сторону непримиримой оппозиции, участвуя в «бое при Пасо-Морлане». Между тем, по новой Конституции, в стране не только исчезал Национальный административный совет, но и совершенно по-новому формировался Сенат. В нём, по новым правилам, мандаты распределялись лишь между двумя партиями, набравшими наибольшее количество голосов. Это обеспечивало Терре единоличие в исполнительной власти и поддержку от де Эрреры в парламенте. Де Эрерра, и без того контролируя большинство в партии «Бланко», стал ее единственным парламентским вожаком («диссиденты» партии в выборах не участвовали). При этом в плебисците 1933 г. по Конституции приняли участие без малого 50%, а в выборах нового парламента - все 58% избирателей. То есть, вопрос о легитимности новой политической конструкции был успешно решен. Ориентация именно на это большинство и можно считать второй причиной, по которой Терра пошёл в 1933 г. на повышение уровня отношений с СССР - даже на фоне того, что коммунисты свою роль уже сыграли. Как видится, Терре, успешно преодолевшему политико-конституционные проблемы, требовался теперь прорыв в экономике, пережившей в начале десятилетия шок от последствий «великой депрессии». Американский историк Роберт Левин по поводу обмена дипмиссиями Уругвая с СССР отмечает: «Нет никаких сомнений в прагматическом характере этой инициативы: открытие новых рынков для уругвайских экспортёров, обусловленных трудностями «Великой депрессии». В конце концов, Соединенные Штаты только что пошли на такую же меру... Всё, что... заботило, - продать мясо, кожу и шерсть...»591. В то же время, одно время стоял вопрос о том, внутренние или внешние факторы стояли за скорым разрывом дипотношений. По мнению Левина, инициатива о скором разрыве дипотношений также исходила от самого Уругвая592 593. В действительности, как становится окончательно ясным теперь, главным был внешний фактор. В декрете правительства Терры о разрыве отношений с СССР утверждалось, что «выросшая» из «Южамторга» советская миссия в Монтевидео «подстрекала и оказывала свою помощь коммунистическим элементам соседнего государства»6110. Вопрос ставился о том, что советские представители в Уругвае направляли и (главное) финансировали бразильского коммуниста Престеса, стоявшего во главе неудачного, но масштабного ноябрьского восстания в Бразилии. Подтолкнувший тогда Монтевидео к разрыву отношений с Москвой посол Бразилии в Уругвае Л. Буэно утверждал, что «Южамторг» на самом деле «управляется желаниями и приказами Третьего Интернационала»594. Как уже точно понятно сегодня, за организацией ноябрьского восстания в Бразилии действительно стоял Коминтерн595. Своего неприятия Варгаса не скрывала и самая близкая для ЮАСКИ компартия Уругвая. Так, еще в 1934 году печатный орган КПУ выдвигал лозунг «Долой Жетулио Варгаса!»596. Тем не менее, тезис о вовлеченности любых расположенных в Уругвае советских и просоветских структур (КПУ, ЮАСКИ, «Южамторг», дипмиссия) в финансирование восстания в Бразилии не выдерживает критики. С одной стороны, конечно, существует шифровка, которую до закрытия соответствующих описей РГАСПИ успел изучить (и даже опубликовать в своей книге её факсимиле) бразильский международник В. Ваак. Речь идет о послании от 27 ноября 1935 г., когда Секретариат ИККИ проинструктировал ЮАСКИ и КПБ: «Двадцать пять тысяч переводим телеграфно. Держите нас в курсе событий». То есть, содержание этого документа свидетельствует: минимум, софинансирование восстания Москвой - факт. С другой стороны, в рубрике «Способ связи» был указан «№ 20»597- что никак не означает Уругвая. Утверждать это можно, учитывая, что автор наиболее подробного исследования о шифропереписке Коминтерна Ф. Фирсов помещает «№20» в другие категории. В одном из вариантов этот номер попадает в перечисление финансовых терминов и названий валют: «14 - песеты, 15 - флорины, 16 - французские франки, 17 - доллар, 18 - швейцарские франки, 19 - фунт стерлингов, 21 - курьер, а 20 - «Cange (?) (по-видимому, искажение слова Conge (отпуск)».598 Конечно, можно предположить, что под “Conge” имелся в виду Уругвай. Но в приложении «Числовые [страновые] коды» в книге Ф. Фирсова под «20» имеются в виду Китай и всё тот же Conge. Смысл этого термина, очевидно, был известен только тогдашним шифровальщикам. Но это точно не «Уругвай». Уругвай фигурирует в списках, как номера 60 и 67, Латиноамериканский секретариат - 15, Южноамериканское бюро - 27599. Таким образом, можно утверждать: КПУ и ЮАСКИ в Уругвае, конечно, взаимодействовали с КПБ, но что касается финансирования восстания Коминтерном (что и ставилось в вину советской стороне правительством Терры), то оно шло не через «Южамторг» или советскую дипмиссию в Монтевидео, а каким-то другим способом. Примечательно, что не без оговорок этот тезис поддержала в тот период и зарубежная троцкистская печать: «Что касается денежной помощи Коминтерна южноамериканским революционерам, то для этого совсем не нужны дипломатические представительства: есть десятки других путей»600. Что касается позиции советской стороны, то еще 10 декабря 1935 г. полпред Минкин сообщил в Москву, что «по полученным... сведениям, специальная комиссия изучает в Госбанке финансовые операции «Южамторга»601. Как стало известно из рассекреченной переписки МИД Бразилии и МИД Уругвая, опубликованной М.А. Родригес Айсагер, бразильский посол в Уругвае Буэно, в свою очередь, докладывал в Рио-де-Жанейро, что получил от начальника уругвайского генштаба генерала Г омеса информацию о том, что советская миссия в Монтевидео получила 100 тыс. долл. на пропаганду. Однако в так же обнаруженном Родригес Айсагер соответствующем докладе Управления расследований полиции Монтевидео (который отслеживал переводы денег в советскую миссию и «Южамторг»), ни о чем подобном не говорится602. Тем не менее27 декабря Монтевидео известил полпредство о разрыве отношений с Москвой. Полпред Минкин на следующий день направил в адрес главы МИД Уругвая Эспальтера следующую ноту: «В ноте Вашего Превосходительства остается обвинение в том, что Миссия СССР в Уругвае “согласно сообщениям, переданным посольством дружественной страны и полученным нашим Правительством, Советская Миссия в Монтевидео перевела крупные суммы чеками на предъявителя, назначение которых не может быть определено...” Я утверждаю самым категорическим образом, что Миссия СССР в Уругвае всегда выполняла исключительно и строго лишь те функции, которые предусмотрены и допускаются нормами международного публичного права»603. Но эта нота была возвращена Минкину уже как «частному лицу, лишенному дипломатической аккредитации»604, и он вынужден был покинуть Монтевидео. Правительство Уругвая продолжало «принимать на веру утверждения правительства Бразилии»605, а правая пресса по всему миру (включая даже Австралию) горячо приветствовала уругвайское решение606. В Москве этот вопрос рассмотрели на заседании ЦИК СССР. В докладе председателя ЦИК говорилось: «Если поверить господам уругвайцам, то можно подумать, что Советскому правительству нечем больше заниматься, как внутренними делами Бразилии и Уругвая, в которых господа бразильские и уругвайские правители, видимо, неважно разбираются, если валят свои беды на других. Если вы читали новогодний фельетон Демьяна Бедного..., в котором дано достаточное разъяснение уругвайского инцидента и связь его с вопросом об уругвайском сыре и пр., то на господах уругвайцах больше можно не останавливаться607. Однако Советское правительство не может проходить мимо таких актов, хотя бы и со стороны Уругвая, которые являются не только совершенно необоснованными в отношении нашего государства, но и являются прямым нарушением Пакта Лиги наций, в которую входят как СССР, так и Уругвай»608. Косвенным подтверждением того, что публичное удивление высшего советского руководства решением Монтевидео разорвать дипломатические отношения с Москвой отражало искреннее недоумение, содержится во внутренней переписке НКИД СССР и ИККИ. В частности, даже и в 1937 г. в секретариате Д. Ибаррури предполагали, что «серьёзную роль в разрыве отношений с СССР» сыграл посол не Бразилии, а Италии609 610 611. Судя по письму Литвинова в советское полпредство в Рим, изначально к мысли о решающей роли Италии в советско-уругвайском дипломатическом кризисе склонялся и глава S~ Q НКИД . Не рассматривалась разве что версия о роли Германии . Одним из наиболее интересных документов конца 1935 г. является обнаруженная диссертантом в фонде наркома Литвинова в АВП «Запись беседы тов. Штерна с [румынским посланником] Чиану Павлу от 29.12.1935», которая гласит: «Чиану рассказал мне, что на обеде должен был быть [временный поверенный в делах Уругвая в СССР] Масанес. Он, однако, отказался в силу разрыва отношений. Чиану беседовал с Масанесом на тему о разрыве... Чиану очень интересовался, каким образом мы хотим передать вопрос о разрыве отношений на рассмотрение Лиги наций, так как он не знает, какую статью пакта Лиги наций можно использовать»612. Не исключено, что Чиану зондировал почву по просьбе уругвайцев, однако, на тот момент ничего не узнал. Впрочем, уже через короткую паузу, в январе 1936 г., позиция советского правительства была донесена до всего мира. По поручению ЦИК, НКИД подготовил обращение к генеральному секретарю Лиги наций, ссылаясь на §1 ст. 12 и §2 ст. 11 Устава Лиги613 и требовал внести это в повестку ближайшей сессии, так как «претензии, вызвавшие разрыв, Уругвай не передал ни в арбитраж, ни на рассмотрение Совета Лиги»614. Когда вопрос дошел до Лиги 25 января 1936 г., уругвайский делегат Гуани заявил, что речь идет о «легитимной защите в случае угрозы внутреннему порядку»615. На это Литвинов выразил готовность советского правительства предоставить всю финансовую документацию полпредства: «Еще никогда, я повторяю, никогда, ни в одном случае не было представлено никаких доказательств в обоснование подобных обвинений, если не считать поддельных документов, фабрикуемых русскими контрреволюционными эмигрантами и близкими к ним элементами. Я не сомневаюсь, что уругвайскому или фашистскому бразильскому правительству, если оно захочет, не трудно будет раздобыть такие документы даже в самой Женеве. Спрос на них на европейском рынке теперь значительно упал, и их, вероятно, можно получить по демпинговым ценам. Я должен, однако, предупредить, что потребую самой тщательной экспертизы подобных документов»616 617. Что же касается банковских чеков, то Литвинов привел такую аргументацию: «Если чеки переводились в Монтевидео, то разве так трудно установить в уругвайских банках точные номера, суммы и даты этих чеков? ...Советская миссия в Монтевидео за два года своего существования получила всего на свои собственные нужды не больше 55 тысяч американских долларов, из которых она никаких денег никуда вне Уругвая не 634 переводила» . Это и отказ уругвайского представителя в Лиге наций Альберто Гуани представить какие-либо доказательства, развернули на сторону СССР даже ту прессу на Западе, которая еще в конце 1935 г. восторженно приветствовала разрыв Уругваем отношений с СССР. Литвинов отмечал: «Спекуляция на «общности» и «тождестве» между Коминтерном и Советской властью обещала дать особо эффективные результаты при предстоящем разборе советскоуругвайского конфликта в Женеве. Немцы рассчитывали, что этот разбор превратится в судилище над Коминтерном н Москвой и, по словам некоторых моих коллег, злорадствовали, что «Советская власть сама загнала себя в западню». Велико же было их разочарование, когда из женевского разбора посрамленным вышел один Уругвай, изобличенный перед всем миром в открытой клевете против СССР и в тайном прислужничестве перед державами, прятавшимися за его спиной. Бесспорность советской победы в Женеве должна была признать сама германская печать. Шеффер, например, в своей корреспонденции из Женевы меланхолически отмечает, что настоящим победителем из спора в Женеве вышел Литвинов»618. Тем не менее, эффект от выступления Литвинова в Лиге наций оказался двойственным. С политико-психологической точки зрения, в глазах малых стран часть своей речи Литвинов выстроилкак минимум недипломатично: «История Уругвая также мало являет нам картину внутреннего спокойствия... Я надеюсь, что уругвайское правительство не обвиняет советскую миссию во всех этих восстаниях и, в частности, в государственном перевороте 1933 года, поставившем у власти его нынешнего президента г-на Терра.... История. уругвайцев позволяет думать, что им не требуются указания и руководства извне для производства восстаний, и разве не ясно, что они сами в совершенстве этим искусством овладели?»619. На некорректность тональности советских заявлений среагировала и неподконтрольная Москве левая печать. В частности, в стане всё более набиравшего популярность в Латинской Америке Льва Троцкого пришли к следующему выводу: «Уругвай порвал дипломатические отношения с СССР. Мера эта принята, несомненно, под давлением Бразилии и других южноамериканских стран, возможно также и Соединенных Штатов, в виде "предупреждения"... Но не эта сторона дела нас сейчас интересует, а поведение советской печати. Трудно представить себе более отвратительное зрелище! Вместо того чтобы направить громы своего вполне законного негодования против могущественных вдохновителей уругвайской реакции, советская печать занимается пошлыми и глупыми издевательствами над малыми размерами Уругвая, над малочисленностью его населения, над его слабостью. В наглых и насквозь реакционных стихах Демьян Бедный рассказывает, как он не мог без очков найти на карте Уругвай, и вспоминает по этому поводу, как во время Октябрьской революции уругвайский консул беспомощно жаловался на захват большевиками его автомобиля. При этом придворный поэт передает речь консула со всякими "национальными" акцентами, совершенно в духе черносотенных острот царских официозов. Они позволяют себе все свое великодержавное великолепие обрушить на голову "маленького", "ничтожного", "незаметного на карте" Уругвая.»620 621. В то же время, как становится понятным теперь, версия о финансировании Москвой через Монтевидео восстания в Бразилии была лишь предлогом для решения властями южномериканских стран куда более близкой для них проблемы. После «боя при Пасо Морлане» уругвайские власти попросили Бразилию «чтобы она предотвратила пересечение границы людьми и оружием, арестовала и интернировала пересекающих границу революционеров» . Как уже было замечено, реальной угрозы власти уругвайские оппозиционеры в тот момент уже не представляли. Другое дело, что, отвечая на запрос из Монтевидео, в Рио-де- Жанейро исходили из того, что куда более серьезная бразильская оппозиция еще только готовилась к выступлению: от британской разведки Варгас знал о готовящемся на осень восстании под руководством Престеса в самой Бразилии622, и 8 ноября бразильский посол в Монтевидео Л. Буэно «разглядел» Престеса в городе Ливраменто (бразильский сектор уругвайско-бразильской пограничной агломерации Ривера-Ливраменто)623. Именно на Буэно ссылался при разговоре с уругвайским послом в Рио-де- Жанейро Хуаном Карлосом Бланко и глава МИД Бразилии Масео Соарес624, когда говорил уругвайскому дипломату, что ноябрьское восстание в Бразилии управлялось советской миссией и «Южамторгом» в Монтевидео и было инспирировано речью «голландца» Ван Мина. И это Буэно в Рождество 25 декабря 1935 г. нанёс визит вежливости президенту Терре, обнаружил его в компании главы МИД, министра обороны, начальников генштаба и полиции, и рассказал о кровавых событиях в Бразилии. Именно после этого президент «спросил собравшихся, не кажется ли им, что американская солидарность обязывает Уругвай разорвать с СССР дипотношения, выслать советскую миссию и лишить “Южамторг” статуса юридического лица»625 626. В то же время нельзя преуменьшать объем информации об СССР, которой уругвайская дипломатия располагала и без подсказок из Бразилии. Так, примечателен ответ на запрос своего МИДа, в декабре 1935 г. временного поверенного Уругвая в СССР К.Масанеса: «Ни одному делегату [Конгресса Коминтерна] не было бы разрешено делать даже самые безотносительные ссылки на советских дипломатических, консульских или торговых представителей”. Это шло бы вразрез с директивами властей, которые хотели убедить внешний мир в независимости Коммунистического интернационала от решений советского 643 правительства» . Изучившая уругвайско-бразильскую дипломатическую переписку Родригес Айсагер выделяет три фактора, сыгравшие роль в том, что, несмотря на отсутствие доказательств вины советской стороны, Уругвай все-таки предпочел пойти в русле антисоветской позиции Бразилии. Во-первых, личные антикоммунистические взгляды посла Бразилии в Уругвае. Однако одного этого было, конечно, недостаточно. Во-вторых, ссылаясь еще только на «доклад» Ван Мина на VII Конгрессе Коминтерна, министр Масео Соарес, тем не менее «доверительно сказал» уругвайскому послу Бланко, что «на вашем месте я бы воспользовался этим, чтобы избавиться от Советов»627. Иными словами, бразильцы и не утруждали себя предоставлением доказательств, а предлагали уругвайцам лишь версию, которая могла стать поводом к разрыву отношений с СССР. При этом еще 29 ноября Бланко сообщил своему министру Эспельтеру, что эти «добрые» пожелания сопровождались откровенным шантажом: «Министр Масео Соарес... дошёл до того, чтобы сказать мне, что Бразилия может оказаться вынужденной закрыть границу с Уругваем»628. Наконец, в-третьих, в Монтевидео не могли не видеть, что история с «Южамторгом» и советской миссией в Уругвае была для Рио-де-Жанейро важным козырем в его отношениях с Вашингтоном. А это было определяющим на фоне споров о том, какой быть формуле арбитража в боливийско-парагвайском урегулировании: во главе с США или во главе с такой соперницей и США, и Бразилии, как Аргентина. Знакомый и ранее с соответствующей служебной перепиской МИД Бразилии ветеран бразильской дипломатии Луиз Алберту Мониз Бандейра отмечает: «В 1935 г. посол Бразилии в США (и будущий глава МИД) Освалдо Аранья заявил Саммерсу Веллсу из Госдепартамента США, что поддержка Бразилией Соединенных Штатов в вопросах о Центральной Америке предполагает взаимное уважение Соединенными Штатами бразильских интересов в Южной Америке»629. Изучившая эту переписку по уругвайскому направлению Родригес Айсагер уточняет: «Позиция Бразилии в отношении приглашения Аргентиной и Чили для участия в... комиссии [по урегулированию] в Чако состояла в том, что Бразилия отказалась участвовать в Комиссии, если в неё не войдут Уругвай (и Соединенные Штаты)»630. Таким образом, можно сказать, что, разыгрывая карту «советской угрозы» в Уругвае, Бразилия позиционировала себя в глазах США как главную опору в борьбе с коммунизмом в Южной Америке, а, значит, страну, на которую имеет смысл положиться и в других вопросах - например, в посредничестве по Чако. Уругвай в данном случае занял сторону той из пограничных для него региональных держав, кто разыграл более тонкую партию с США: будучи приглашенным в комиссию по урегулированию вокруг Чако не Аргентиной, а Бразилией (при этом вместе с США). Ради этого, очевидно, и можно было пожертвовать отношениями с СССР; особенно на фоне того, что главный лоббист развития отношений с СССР, КПУ, перешла в стан вооруженной оппозиции, предварительно обеспечив Терре поддержку в конституционных вопросах. В подтверждение этих соображений можно привести еще три детали. Во-первых, копия телеграммы бразильского МИД уругвайским коллегам с поздравлениями по случаю разрыва дипотношений с СССР была разослана и всем остальным правительствам государств обеих Америк631. При этом бразильское внешнеполитическое ведомство проинструктировало свои посольства в странах- членах Лиги наций, чтобы они обеспечили поддержку Уругваю в ходе возможных дебатов с СССР в Женеве632. Во-вторых, документация закрывшейся дипмиссии Уругвая в Москве была передана на хранение не куда-нибудь, а в посольство США633. В-третьих, в 1936 г. Уругвай был включен в латиноамериканское турне Рузвельта; а это было крайне важно для страны, вынужденной постоянно оглядываться на Бразилию и Аргентину. В том, что, разрывая тогда отношения с Москвой, в Монтевидео исходили, прежде всего, из внешних факторов, много позже, в разговоре с В.М. Молотовым, вполне открыто признался глава МИД Уругвая Х. Серрато. Протокол их встречи в кулуарах конференции ООН в Сан-Франциско в 1945 г. (то есть, уже после восстановления отношений), в частности, гласит: «Серрато говорит, что разрыв отношений... произошел под давлением бразильского правительства. Молотов спрашивает, что сделал Советский Союз плохого, чтобы с ним надо было разрывать отношения. Серрато отвечает, что Советский Союз ничего плохого не сделал»634. Впрочем, надо иметь в виду, что ставший к тому времени главой МИД экспрезидент Серрато представлял тех самых либеральных «чистых батжистов», которые вернулись к власти после так называемого «хорошего переворота» 1942 г. Что же касается отношения уругвайских власть имущих к СССР в годы и месяцы, остававшиеся до начала Второй мировой войны, то о нем говорит то, как на отсутствие посланцев Москвы на конференции в Мюнхене в 1938 г. откликнулась газета «Ла Маньяна». Выражавшая позицию той фракции партии «Бланко», которую возглавлял сенатор Эррера, она с удовлетворением отметила отсутствие в Мюнхене делегации СССР: как «азиатской державы»635. Несколько иным был тон газеты «Диа» (выражавшей мнение той части партии «Колорадо», которая бойкотировала режим Терры-Эрреры). Она предполагала, что отсутствие в Мюнхене СССР как «великой континентальной европейской державы» еще скажется636. Впрочем, разделявшая такую точку зрения часть уругвайской элиты была в тот момент в глухой оппозиции. В свою очередь такая защитница СССР, как КПУ, была после событий 1935 г. маргинализирована. С одной стороны, даже в «диктатуру» Терры через парламент так и не прошла инициатива депутата-эррериста Бернардо Кажела об объявлении КПУ вне закона637. С другой стороны, избиратель был настолько смущен метаниями КПУ между разными полюсами, что ей не помогло даже изменение в позиции ИККИ, который, вопреки прежним установкам, одобрил создание под выборы 1938 г. коалиции коммунистов и социалистов638. Их единый кандидат в президенты Эмилио Фругони и близко не смог повторить успеха КПУ и СПУ на выборах 1933 г. Однако еще на рубеже 1935-1936 гг. сложилась и такая ситуация, что СССР, потеряв дипмиссию в стране-посреднике боливийско-парагвайского примирения, в Уругвае, мог обзавестись таковыми в самих недавно воевавших Боливии и Парагвае. 2.6