§ 5. «Философия трагедии» или трагедия богоискательства?

Построения Шестова правомерно рассматривать как внутренний кризис богоискательства, явившийся отражением общего кризиса самодержавно-империалистического строя, как концентрированное проявление декадентской и религиозно-философской эпидемии, которая захватила в России начала века широкие круги буржуазно-помещичьей и мелкобуржуазной интеллигенции. «...Как бы неповторимым ни казалось подобное мировоззрение, — пишет В. Ф. Асмус, — в нем есть ядро, которое сообщает позиции философа не только одно личное значение, но делает его позицию — позицией некоторого общественного слоя или общественной группы, социального класса. Это — люди, для которых в их субъективном сознании и воображении «связь времен распалась» и которые с ужасом и тоской не видят уже, не могут видеть, что могло бы эту «распавшуюся» связь времен вновь

251

«связать».

Это действительно был кризис (а не просто симптом его или неудачная попытка его преодоления), такой кризис, который хотел быть кризисом и ничем иным: «...декадентство не имело, не имеет и не должно иметь будущего» (128) *. Экзистенциализм Шестова наиболее «цельно» и последовательно выразил бесперспективность отживающих социальных сил, их «беспочвенность» и обреченность оставаться в кризисном и «неизвестном» состоянии: «...философия должна... научить человека жить в неизвестности...» (136, 4, 38). Шестовские построения являются негативным продуктом богоискательства даже по отношению к итоговым позициям его остальных ведущих представителей. Это был именно внутренний кризис, а не просто отражение общего кризиса старого исторического бытия и сознания, так как он разразился внутри мечущегося, общественно и идейно взвешенного религиозно-интеллигентского дворянского, буржуазного и мелкобуржуазного сознания.

Шестов упорнее других стремился удержаться в ситуации кризиса, представляя собой тип такого богоискателя, который уже не задавался целью предложить какую-нибудь позитивную религиозную доктрину, а ставил задачу борьбы с культурой и «естественностью» человеческого существования. Нигилистические тенденции богоискательства как общественного явления были выражены здесь особенно рельефно. Специфическое у Шестова — это не столько кризис религиозный, ведущий обычно либо к смене верований, либо к атеизму, а кризис богоискательский, кризис самого процесса религиозного искания, кризис обоснования философской веры, фидеизма. Кризисность фидеизма Шестова состоит, образно говоря, в том, что у него была вера — fide, но не было «изма», поскольку шестовский «адогматический» экзистенциализм был враждебен всякому учению и знанию вообще. Как религиозный мыслитель Шестов «застрял» где-то па перепутье, на своеобразном перекрестке, где сходились

* «Лев Шестов, — справедливо отмечает В.

252

одновременно и религиозно-философский скептицизм, и вера Ветхого завета, и элементы христианства. Если попытаться указать ведущую черту религиозности Шестова, то единственное, что можно отметить без колебаний, — (это его привязанность к идеям и духу Ветхого завета. Более строгая характеристика типа религиозной веры Шестова едва ли возможна без натяжки и односторонности.

Шестов оказался в центре общего духовного кризиса буржуазно-помещичьей культуры. Он стремился удержаться в состоянии кризиса, как упадочник среди упадочников, врачующих себя, говоря его же словами, «упадочническими средствами» (см. 129, 97). Такая установка превратила абсурд, ужас и смерть в категориально-методологическую основу всего его мировоззрения. Оно предполагало совершенно одинокую личность, выпавшую из природного и исторического порядка, из сферы научного и морального сознания. Можно предположить, что вовсе и не философия кризиса и тупики богоискательского сознания привели Шестова к признанию бога, в котором (признании) было уже так мало от Шестова-философа, а причины, не имеющие к «логике» абсурда и скептицизма никакого отношения. Прежде всего — это затхлая и нетерпимая религиозная эмигрантская среда, в которой он прожил большую часть своей жизни и в которой стало просто неприлично задавать вопросы о трансцендентном и не давать на них прямого, положительного ответа. Такой ответ Шестов все же дал, но скорее всего в угоду конкретно-социальной атмосфере мистицизма и религиозного модернизма, «уединенным» и «окраинным» обитателем которой он себя считал. Хорошо освоенная и привычная позиция скептицизма и цинизма Шестова в немалой степени послужили причиной скупости его собственных суждений о боге даже тогда, когда всем стало очевидно, что Шестов «сдался». Но по отношению к тому, что от него ожидали пророки «нового религиозного сознания», он остался «апофатическим» мыслителем, так и не превратившись в «катафатического».

253

* * *

Взглянем в заключение на феномен «нового религиозного сознания» с точки зрения роли, которую играли в нем его главные представители, а также с точки зрения внутренней логики эволюции последней фазы русской буржуазно-помещичьей религиозной философии Д. Мережковский и В. Розанов придали богоискательству первоначальный импульс. Однако направления богоискательства в плоскости социально-политической оказались едва ли не противоположными: консерватизм н бытовое черносотенное православие Розанова плохо сочетались с псевдореволюционными религиозно-социальными лозунгами и идеями «Третьего завета» Мережковского. Вскоре реакционно-романтические и анархистские мотивы Мережковского были подхвачены и развиты Бердяевым на основе христианского экзистенциализма. Но, будучи «крестоносцем» религиозно окрашенной и абсолютной «свободы духа», с одной стороны, с другой — идеалистическим «разрушителем» объективной реальности, последний занял место между Булгаковым, предложившим «позитивный» ответ (метафизика всеединства) на религиозно-романтическую потребность в «новом небе и новой земле», и Шестовым, направившим все усилия своего духа на культивирование «философии трагедии». В «новом религиозном сознании» вековечная для религиозной философии проблема веры и разума как бы «расщепилась» и персонифицировалась. Ничем не подкрепляемая вера, вера во имя абсурда нашла своего заступ-ника в Шестове, тогда как Булгаков поставил задачу воссоздать на новом уровне православную философию с помощью «эллинской мудрости» и традиционных богословских софизмов.

В аспекте общей логики возникновения и развития тового религиозного сознания» воззрения Булгакова н Шестова являют собой крах как богословского рационализма, так и иррационалистического фидеизма.

254

религиозной философии в России эпохи империализма состояла в стирании различных граней и оттенков между Консервативными и либеральными представителями этого течения. Антигуманизм и нигилизм, контрреволюционность и антикоммунизм — таков социально-политический финал «нового религиозного сознания».

Русская религиозно-идеалистическая философия XХ в. — это мировоззренческий итог общественного сознания определенных классов старой России. Она окончательно сформировалась в результате поражения эксплуататорских классов в Октябрьской социалистической революции и внутреннего разложения сознания и куль-туры старого мира в эмиграции. Однако этот итог не лежит мертвым грузом за чертой настоящего. Как и любой факт истории, он входит в современную жизнь, в борьбу идей и идеалов. Содержание всего религиозно-философского декаданса начала XX в., так же как и эмигрантское контрреволюционное идейное наследие, используются современным империализмом для изменения в свою пользу соотношения сил в современной идеологической борьбе.

255