МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ ИСТОРИИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОИЗНОШЕНИЯ XVIII —начала XIX в.
Преобразование фонетических норм XVIII в. в общенациональную произносительную систему литературного языка совершалось в общем ходе развития лексико-семантических и грамматических отношений конца XVIII и начала XIX в. Эпоха подведения итогов и переоценки культурного наследия XVIII в., сопровождавшаяся ломкой литературных канонов классицизма и лингвистических вкусов и непосредственно связанная с новыми социальными и идеологическими явлениями в жизни русского общества, не могла не отразиться и на произносительной стороне языка. Вопрос о норме произношения не был только техническим вопросом в условиях многообразия и принципиальной замкнутости стилистически разобщенных речевых систем в пределах одного языка. Языковые явления, присущие такой системе или сопутствующие ей, наполнялись, как и сама система в целом, тем или иным социальным или эстетическим содержанием, вызывающим, в зависимости от сложности явления и социальных интересов говорящих, прямо противоположные или противоречивые оценки. Действительно, высокий произносительный стиль, освященный ломоносовской теорией, длительной стиховой практикой, сценическим трагедийным произношением попиравшийся на живые навыки произношения книжно-образованной части общества, да и на живые традиции церковного чтения, во многих своих элементах перекликался не только с нормами северновеликорусского произношения, воздействовавшего и через петербургское просторечие, но и с навыками украинского произношения, проникавшего через многочисленных украинцев, которые пополняли собой ряды городского дворянства, русских ученых и служилого населения центров России. Этому в достаточной мере строго регламентированному стилю произношения противостояла широко дифференцированная стихия бытового дворянского произношения. Эта стихия, опираясь на старомосковские традиции устной речи и подвергаясь постоянному и живительному воздействию средне- и южновеликорусских произносительных навыков не без посредства московского просторечия, перекликалась рядом своих черт с высоким произносительным стилем. Общность элементов и возможность практического владения разными стилями произношения, наряду с напряженным процессом развития и перегруппировки лексико-семантических и грамматических элементов, не могли не привести к важным последствиям. Разрушение старого поэтического канона с его иерархией жанров и произношения, внедрение в театр через бытовую комедию разговорного произношения, демократизация жанров публичной речи одновременно с расширением книжного образования и длительным воздействием стихового произношения, как образцового, приводили практически к сочетанию элементов противопоставленных стилей в новых речевых структурах. Вместо противопоставления стилей в языковом сознании говорящих складывалось представление об отдельных элементах, той или иной стилистической окраской нарушающих нормальное, «правильное» произношение образованного общества. Борьба за включение в язык образованного общества или изгнание из него этих элементов, опирающаяся на социальную, а отсюда и эстетическую оценку произносительных явлений, составляет содержание сложного процесса становления произносительных норм общенационального русского литературного языка начала XIX в. Одним из путей раскрытия исторической действительности во всем ее динамическом своеобразии, а не только конечных результатов процесса по разрозненным показателям, является изучение произносительной стороны стиховой речи с учетом особенностей ее как поэтического жанра, и с уяснением личности поэта как носителя языка своей эпохи. Значительный интерес для истории русского литературного языка в этом отношении представляет творчество И. А. Крылова. 1. «Творец и законодатель языка», по признанию современников 232, широко раздвинувший границы литературного русского языка и вместе со своим гениальным современником Пушкиным положивший начало литературному языку как языку общенациональному, Крылов в области установления норм литературного произношения являлся, как и его современники, лишь одним из участников, вложивших свою долю в общий созидательный процесс. Фоническая сторона речи, в отличие от лексико-семантической, наиболее инертна, наиболее консервативна; нарушения традиции и норм эстетического вкуса в области произношения обычно не входят в непосредственное художественное задание поэта: нарушения эти вызываются общим ходом, идеологическими в широком смысле тенденциями развития языка и лишь постепенным расширением употребления образуют новые произносительные нормы. Поэтому вклад большого поэта, разгадавшего исторические перспективы и смело нарушившего традицию, представляется всегда более значительным. Еще современники обратили внимание на звуковую сторону крыловского языка, на полную гармонию ее с другими сторонами речи. «Он в такой симпатии сходится с идеями, что для' обозначения их выбирает с удивительною разборчивостью и меткостью только им свойственные выражения, обороты речи, расстановку слов, даже звуки их» 233. И настолько осторожно и постепенно переходил Крылов к изменению произносительного облика своих стихов, что современники, пораженные стилистической яркостью крыловской басни, обнаруживали контраст всех сторон его творчества разных периодов. «Мелкие стихотворения Крылова, напечатанные в «Зрителе», еще не сбросили с себя чопорного убранства прошлого века», — замечает Плетнев234, хотя этого чопорного убранства не лишены и басни. Лишь позднее путь Крылова представился уже более сложным, отразившим языковые противоречия эпохи. «У пего, как и у других наших поэтов прошлого и нынешнего века, — говорит академик Pi. И. Срезневский, — с такими стихами, где ничто не колет слуха русского человека, сходились и переплетались стихи, в которых нанизаны слова и выражения нерусские, или же и русские, но испорченные нерусским выговором» 235. Вопреки преданиям, сложившимся после смерти поэта на почве анекдотических рассказов о неподвижности и апатичности его, о пренебрежении к обработке басен, Крылов, по свидетельству современников, чрезвычайно требователен к своему творчеству, взыскателен к форме басен и даже в переписке их необычайно тщателен. «Замечательно,— говорит Плетнев, — что Крылов отделкою языка в лучших баснях своих нисколько не напоминает блестящей школы Жуковского. Есть что-то, так сказать, увесистое в стихах его, как в нем самом. Однако же тут нет и того, что называется недоконченностью обработки. Напротив, ни на одном слове не задумываешься и не пожелаешь перемены его или перестановки. Эти стихи не доставались Крылову так легко, как думают. Он иногда десять раз совершенно по-новому переделывал одну и ту же басню... Совершенно выправленные басни Крылов любил начисто переписывать сам, па особом листке каждую. Только старинный почерк его был так неразборчив, что иные из своих рукописей под конец никак не мог разобрать и сам»236. Близко знавший поэта академик М. Лобанов так описывает процесс творчества словами самого Крылова: «Я до тех пор читал мои новые стихи, говорил мне И. А., пока некоторые из них мне не причитаются. Тогда их поправляю или вовсе переменяю»237. Об этом свидетельствуют многочисленные варианты его басен, сохранившие следы особенного внимания и к произносительной стороне языка. Материалом для наблюдений служили показания рифм и отчасти орфографии238. Канон точной рифмы, которому обычно строго следовал и Крылов наравне с современниками239, не доставляя равноценного материала240, позволяет вскрыть многие явления из истории русского литературного произношения, из взаимоотношений произношения стихового и разговорного, обиходного произношения образованного русского общества конца XVIII —начала XIX в. 2. Вопрос о характере аканья у Крылова вряд ли может быть разрешен полностью удовлетворительно. Это касается и его личного произношения и произношения стихового. Его колебания в орфографии не выходят за пределы того, что было или могло быть неустойчивым для всех литературно образованных людей его времени, и все его уклонения отражают не столько его личные вкусы или произносительные привычки, сколько колебания орфографических норм его времени. Причем эти уклонения чаще всего связаны с написанием слов разговорных в широком смысле, не подвергшихся грамматической регламентации на письме. Так, в издании басен 1815 г. встречается написание, по акающей норме, предударных: крехтя («Крестьянин и смерть»), встрехнулся («Два голубя»), окарнали («Вороненок»), снаровку («Мирская сходка»), потрашат («Волк и пастух», по изд. 1843 г.), вить это вам не здорово (Письмо к Б. Олениной, сб. ОРЯС, VI, стр. 277) инод. С другой стороны, по окающей норме: за колену («Разборчивая невеста», по изд. 1815 г.), Ховронья («Свинья», по изд. 1815 г.), россаду («Крестьянин и Собака», по изд. 1843 г.) и под. Если первая группа примеров нейтральна для суждения о характере аканья, то вторая до известной степени свидетельствует об ассоциациях, свойственных представлениям окающего человека о фонетической природе сочетания ударного и безударного гласного в группе слогов. Так же мало о столкновении акающего и окающего начал говорит и колебание, например, в написании частицы ко— ка при глаголах, которая в издании 1815 г. встречается 4 раза в виде -ко и 4 раза в виде -ка. Необходим большой лексически подобранный сравнительный материал о правописании его современников, чтобы судить о доле типичного и индивидуального в правописании Крылова. И его индивидуальное не связано, конечно, с плохим знанием орфографии, как думает В. Каллаш 241. О возможных индивидуальных произносительных привычках говорят данные биографии Крылова. Детство и отрочество, проведенные в Твери242, в низших слоях несомненно окающей среды, могли оставить неизгладимый след на его позднейших произносительных привычках, не противоречивших петербургской норме умеренного аканья. Последнее до известной степени определяет и его отношение к стиховому произношению, для которого рифмы являются почти единственно объективным показателем. Он стоит на почве канона точной рифмы, освященной поэтической традицией. Отступления от точной рифмы в области заударных гласных ограничены. Так сочетание безударных е — и в подавляющем числе случаев (23 из 26) падает на окончания ешь — ишь, ет — ит в глаголах и ен — ин в прилагательных, в которых сближение произношения оправдано принадлежностью к одной морфологической категории. Это — на всем протяжении творчества. Тронет: уронит («Американцы», 1788), хочешь : волочишь, грезит: лезет («К счастью, 1793), хочет: точит («Мое оправдание», 1793), слышим: пишем («Волк и ягненок», 1808), захочет: вскочит («Лягушки, просящие царя», 1809), судит: будет, подсядет: погладит («Мешок», 1809), дышет: слышит («Волк и волчонок», 1811), поладим : сядем («Квартет», 1811), будем:судим («Совет мышей», 1811), точит: хочет («Червонец», 1811), рассудит: будет («Лев и барс», 1815), будешь : шутишь («Мальчик и змея», 1819), заманишь: достанешь («Пастух и море», 1819), может: тревожит («Свинья под дубом», 1823), настанет: переманит («Паук и пчела», 1823), тиранишь : станешь («Бритвы», 1828), захочешь : перескочишь («Лев, серна и лиса», 1830), забуянит: станет («Волки и овцы», 1833), спокоен: достоин (дважды в «Филомеле», 1786 и в «Стих. Бенкендорф», 1795) 243. Распространению таких рифм могла содействовать и неустойчивость в написании многих слов этой категории, что создавало иллюзию орфографически точной рифмы. Так, например, у Н. М. Карамзина встречаем написания лезит из кожи, доказывая (Письма к И. И. Дмитриеву, стр. 184) или в рифмах — спокоин : достоин («К бедному поэту», 1796). В других категориях сочетание заударных е — и единично. В разлуке: муки («Мой отъезд», 1793), из-за печки: на свечке («Напраслина», 1816),пригоршни трои: двое: такое («Червонец», 1811), нужен: ужин («Муха и дорожные», 1808) 244. Подобно своим современникам, Крылов избегает сочетаний ье: ья : ьи в рифмах: их 4 в стихах XVIII в. и 4 в баснях разных периодов. Точная рифма XVIII — начала XIX в., опирающаяся на полное орфографическое подобие рифмующих окончаний, не допускала сочетания заударных о — а. Единичны примеры у Державина. Пушкин отступает от традиции преимущественно в комических жанрах и поэзии, отклоняющейся от канона 245. А Крылов даже в басне, уже при наметившейся в его время практике, редко прибегает к такому рифмованию. Из шести случаев четыре падают на рифмование морфологически изолированной категорией — наречиями надо, немножко: Мне ведать надо’.пастух у стада («Волк и волчонок», 1811), не надо: я рада («Подагра и паук», 1811), отрада:не надо («Лжец», 1811) 246, кошка: немножко («Кошка и соловей», 1823). В рифме — вещать мирянам : болван- болваном, («Оракул», 1807), рифмующие слова сближаются принадлежностью к одной грамматической категории, а рифма — пела: это дело («Стрекоза и муравей», 1808), оправдана разговорным колоритом фразеологического выражения. Впрочем, вообще лексический состав этих рифм тяготеет к разговорной сфере употребления. Рифмы с родительным падежом единственного числа прилагательных мужского и среднего рода, типа — услужить готова: хотелось бы мяснова («Волк и лисица», 1816), ни слова: нет святова («Филомела», 1786), были канонизированы орфографической практикой еще в XVIII в., отражая разговорное произношение. Таким образом, Крылов в своем отношении к заударным гласным в рифмах твердо остается только в пределах традиционно допускаемых отступлений. И это понятно. В чтении стихов еще незыблема была традиция окающего произношения, опиравшаяся на манеру церковного чтения,' канонизованная Ломоносовым для чтения книг, как произносительная норма высокого слога 247, и подтверждаемая позднейшими грамматиками. Современники воспринимали такое чтение, не совпадавшее с обиходным, разговорным произношением, как вполне естественное248. Чтение стихов — не обычная речь, а декламационное искусство с мерным отчетливым произнесением звуков — и произнесением по норме чтения книг. П. А. Плетнев так характеризует чтение Гне- дича: «У Гнедича экзаметры его текли из уст медленно, глухо, размеренно н принимали в самых патетических местах выражение заученное. Но вообще эта метода, созданная Гпедичем, не была ин смешна, ни противоестественна. Она обличала в нем страстного художника, который возвел свое искусство па высокую степень обработанное™» 249. Противопоставляя чтению Гнедича чтение Крылова, Плетнев очерчивает совершенно иную манеру: «Крылов же басни свои как бы не читал, а пересказывал со всею грациею простодушия и безыскусственности. В голосе его слышались все переливы самых предметов, так что чтение его можно было принять за продолжение разговора, которым он занимал до тех пор общество» 250. Драматическое развитие басенного сюжета, диалоги и речи рассказчика, построенные на стилистическом и синтаксическом материале живой речи, содействовали выработке новой манеры чтения, подмеченной Плетневым, с разговорными интонацией и ритмом («с грацией безыскусственности»), когда Крылов «не читал», а как бы пересказывал. Но при всем том он не выходил за пределы норм произношения, читал «внятно» и «музыкально». «Он читал столь же превосходно, сколь превосходны его басни: непринужденно, внятно, естественно, но притом весьма музыкально, легко опираясь голосом на ударениях смысла, и наивно произнося сатирические свои заключения» 251. Характеристика Лобанова имеет существенное значение для понимания произношения Крылова, если вспомнить, что музыкальным называлось произношение «к точному выговору букв склоняющееся», т. е. книжное, противопоставленное разговорному стилю произношения безударных гласных252. Создавая новую интонационную манеру чтения стиха, идя по пути разрушения противопоставления книжного и разговорного произношения, Крылов осторожно вводил в рифмы (для заударных слогов) лишь немногие, сравнительно нейтральные черты разговорного произношения (например, рифмы ешь — ишь, ет — ит), что было понятно и естественно для него с его общей манерой петербургско-северного умеренного аканья253. 3. Два варианта стихового произношения безударных окончаний именительного падежа единственного числа мужского рода прилагательных -ый или -ой с редуцированным о закреплены поэтической традицией XVIII в. Точная рифма, как непременное требование поэтического канона, прочно утвердила, как равноценные, эти два варианта, допускаемые и грамматикой Ломоносова (§ 161)..Это распространилось и на причастия,— уже вопреки Ломоносову (Грамматика, § 446). Крылов не отступает от традиции, тем более, что заударное -ой с редукцией соответствовало и обиходному разговорному произношению его времени. Многочисленные примеры относятся ко всем годам его творчества, например, восток чудится изумленной: вселенной («Ода на случай фейерверка», 1793), час целой: ягодки нет зрелой («Лисица и виноград», 1808), кум милой: с силой («Стрекоза и муравей», 1815), силы непомерной: историк верной («Муравей», 1819), пол нежной: шейке белоснежной («Муха и пчела», 1823), за серной: обед верной («Лев, серна и лиса», 1830) и мн. под. Для характеристики живого произношения показательнее, пожалуй, правописание этих прилагательных внутри стиха, если оно проведено последовательно. Такое последовательное правописание наблюдается, например, в издании басен 1815 г. Окончание -ой здесь в подавляющем числе прилагательных. Отступление от этого правописания в немногих редких случаях, и эти редкие случаи падают на определенные слои лексики, на лексику книжную, письменно-литературного круга или на контексты, содержащие элементы высокого слога, например: Феб лучезарный из морей поднялся («Чиж и еж»), Погибельный ваш приближают час («Безбожники»), по поднебесью царь пернатых птиц летал («Орел и куры»), Вельможа в праздный час, толкуя с мудрецом («Вельможа и философ») и некоторые другие. Правописание -ый в подобных словах и -ой в словах стилистически нейтральных или свойственных преимущественно не «высокой» речи позволяют сделать допущение о возможности двух вариантов стихового (и обиходного) произношения именительного падежа единственного числа прилагательных мужского рода, в зависимости от принадлежности их к тому или иному лексическому кругу или употребления в том или ином стилистическом контексте. К такому предположению, говоря о произношении поэтов XVIII в., пришел и В. М. Жирмунский254, а академик С. П. Обнорский на исчерпывающем материале пушкинских стихов (до 1827 г.) показал, что и языку Пушкина свойственно это явление 255. Нельзя сомневаться в реальности этого явления. Но, по-видимому, оно не вышло из зачаточного состояния. Намечавшаяся тенденция произносительного различения лексико-стилистических категорий прилагательных подтачивалась тенденцией грамматической (и орфографической) унификации всей соответствующей лексики идущего к единству форм литературного языка при возможном сохранении уже лексически не обусловленных вариантов произношения— книжного (-ый) и обиходного (-ой). Так, например, Н. М. Карамзин, который в употреблении рифм с прилагательными муж. рода им. падежа на -ой не отличается от своих современников, внутри стиха и в письмах не всегда безразлично пользуется прилагательными на -ой. Намечается избранный круг лексики, который на письме изображается преимущественно с окончанием -ый. Но в издании стихов 1820 г. у него решительный поворот: написания этих прилагательных систематически переделываются на грамматически узаконенные. Вопрос о твердом или мягком произношении конечного заднеязычного согласного основы прилагательных муж. рода в им. падеже ед. числа на материале рифм решается очень отчетливо. Для Крылова типично произношение только с твердым согласным, например, работы секретарской: ум царской («Водолазы»), со стороны ... далекой: дуб высокой («Орел и крот»), скотиной превеликой: голос дикой («Осел») и мн. под. Не менее показательно для наличия твердого произношения согласных и правописание -кой, -гой, -хой, последовательно проведенное в уже цитированном издании басен 1815 г. 256. Твердые заднеязычные в прилагательных, по- видимому, свойственны произношению Крылова настолько, что он не прибегает совсем к книжному варианту с мягкими 257. В эпоху Крылова известно несколько прилагательных, с колебанием в произношении твердого или мягкого н в исходе основы, типа дальний — дальный. Общеизвестны примеры из Пушкина (например, «для берегов отчизны дальной») и многих поэтов XVIII и начала XIX в. В правописании Крылова есть оба варианта этого слова. В рифмах встречаются такие случаи. Порой холодной, зимной: к своей лачужке дымной («Крестьянин и смерть», 1807), равнолетным: приметным («Уединение», XVIII в.), многолетны: несчетны («Водолазы», 1813). В твердом н в этих случаях справедливо усматривать проявление у Крылова северновеликорусской произносительной стихии 258. 4. Произношение ударенного этимологического е как ё — о (с предшествующим мягким и перед твердым согласным) в сравнении с другими произносительными явлениями обнаруживается в рифмах наиболее объективно. Четкость произносительных границ решительно характеризует звуковой облик стиха. Недаром поэтому в критический период, каким была первая треть XIX в. для решения всех вопросов, связанных с произношением е—о в составе литературного языка, современники при оценке звуковой стороны стиха останавливались в первую очередь именно па произношении е — о, полагая то или иное произношение е существенным пунктом, обнаруживающим литературные вкусы и стилистические нормы литературного языка 259. Рифмы Крылова знаменательны. Они отражают сложность этого процесса, происходившего в литературном языке его времени, эволюцию в произношении и осторожный, но последовательный отход от старых поэтических традиций, совершаемый тонким знатоком и крупнейшим реформатором литературного языка и целого литературного жанра, выведшим басню в круг большой литературы. Эволюция шла непрямолинейно и неравномерно в разных языковых категориях. Она тесно связана с лексико-семантической характеристикой слова, степенью связанности его с поэтической сферой употребления или с обиходно-разговорной, с стилистическим значением той или иной грамматической категории в составе литературного языка и отношением к этим вопросам самого Крылова на разных этапах его творчества. а) Существительные. Не устремляй полет: меры нет («Подражание псалму», 1795), на полете: на свете, свой полет: на обед («Два голубя», 1809), светом'.полетом («Орел и паук», 1811), столь полет: нет («Бумажный змей», 1814), орел : воскипел («Филомела», 1786), орел'.посидел («Орел и куры», 1808), орел: на кедре ... сел («Орел и паук», 1811), орел: налетел: смотрел («Вороненок», 1811), реки: упреки, навеки: упреки («Филомела», 1786), упрека: человека («Медведь в сетях», 1819) 260, презрев: рев («Блаженство», XVIII в.), лев'.поднял рев («Лев и комар», 1809), след: преобра- тилась в лед («Пис. о пользе желаний», XVIII в.), нет: лед («Вечер», 1796), вред: ядом растворенный мед («Подражание псалму», XVIII в.), в лес: верный пес («Собака, человек, кошка и сокол», 1816) 261, меж