Философия и естественные науки

Во второй главе Шопенгауэр подходит к доктрине воли со стороны оценки и критики кантианского идеализма. Я всегда был особенно внимателен к его озабоченности проблемой дачи описания мира, что, не являясь предметом теории Канта, тем не менее, перешло в "трансцендентную" метафизику и получило ответы на вопросы, которые, как кажется, находятся вне сферы обычного эмпирического исследования.

168

"в действительности", а не таковым, каким он кажется нам в нашем восприятии. Но поскольку он доказал тот факт, что все научные обоснования и теории основаны на законе достаточного основания, а применение этого закона ограничено исключительно сферой явлений, то из этого следует, что невозможно применить научные методы для достижения той цели, которую он ставил перед собой.

Пожалуй, ни один философ не чувствовал так остро неудовлетворенность неадекватностью научного объяснения мира, как Шопенгауэр. Вполне возможно, что именно такую неудовлетворенность имел в виду Витгенштейн, когда писал: "Даже после того как на все возможные научные вопросы получены ответы, нам все равно кажется, что истинные проблемы жизни остались совершенно незатронутыми".

Мотивы и причины этого изменения в отношении к науке были разнообразными, и не все они заслуживают внимания или достойны уважения. Например, может показаться достаточно соблазнительным приписать агрессивный антагонизм, выражаемый определенными авторами, их незнанию или непониманию того, что пытались объяснить ученые, или непониманию природы их исследований и полученных результатов. Возможно, в некоторых случаях откровенная неприязнь к науке, заметная в таких работах, отчасти возникла из осознания недостатка понимания и из смутного ощущения беспокойства и раздражения, которое возникает в результате этого непонимания. Тем не менее, сюда вовлечены более могущественные силы.

169

Во-первых, необходимо заметить, что в XIX веке, особенно во второй его половине, была очень популярна теория Дарвина, которая заставила отказаться от многих устоявшихся воззрений на место человека во вселенной, и научные достижения стали представлять определенную угрозу религии, а все предыдущие доводы, доказывающие совместимость научных открытий с религиозной доктриной, стали более несостоятельными. Таким образом, любая философская система, которая пытается ограничить науку определенными рамками научных методов исследования, радушно принимается теми, кто пытается избежать конфликта между наукой и религией. Можно сказать, что в истории человеческой мысли так обычно и происходит, что там, где возникает острая необходимость построения таких философских систем, они в той или иной форме и появляются. Во-вторых, что для настоящей работы более актуально, это тенденция быть критичным к заявлениям ученых, занимающихся естественными науками, которые многое почерпнули из идей, связанных с движением романтизма.

К началу столетия эти тенденции уже начали оказывать революционное воздействие на многие сферы человеческой жизни, на современные концепции самосознания и внутреннего опыта, на художественную деятельность и ее понимание, на историю и модели развития человека, а также стало возможным поставить серьезные вопросы и предложить новые пути интерпретации этих явлений.

170

мами для некоторых мыслителей эпохи Просвещения. Следовательно, многие последующие философские работы могут рассматриваться как попытки придумать и ввести в обращение новые способы описания и передачи интеллигибельных аспектов поведения и сознания, для которых предыдущие, вдохновленные наукой "механистические" модели объяснения были, в лучшем случае, недостаточными, а в худшем - неподходящими. И в связи с этим новым движением одной из задач метафизической мысли было не стремление оправдать универсальное и всеобщее применение таких моделей, а, наоборот, объяснить ограничения, регулирующие правомерное использование этих методов.

Какова же позиция Шопенгауэра относительно такого рода достижений? Насколько собственная позиция Шопенгауэра по отношению к науке отражает ее последние достижения? В одном мы можем быть абсолютно уверены, а именно в том, что независимо от его взглядов на возможность применения этих достижений в философии он никогда не делал попыток защитить религию и ее устоявшиеся догмы. С другой стороны, его отношение к некоторым философским идеям, которые возникли в связи с романтизмом, следует считать более сложными, чем можно судить из его резких полемических трудов, направленных против его соотечественников. Так, он категорически отвергал большинство тех идей, которые, как он полагал, лежали в основе доктрин Фихте, Гегеля и их последователей. Например, он считал несостоятельной доктрину Гегеля о том, что реальность представляет собой такую картину мира, сущность которой заключается в развертывании фундаментальных логических категорий: ему казалось, что это заблуждение аналогично тому, которое Кант подверг критике, говоря о более ранних метафизических теориях. Кроме того, ис-

171

торицизм гегельянской философии вызывает у него только насмешку; например, он крайне критически относится к представлению гегельянцев о предопределенности исторического развития и их взгляду "на историю мира как воплощение некоего единого плана", или, по собственному выражению гегельянцев, "органическому истолкованию истории", а также к их отношению к "философии истории как...

Ему казалось абсолютно неправильным их представление о том, что теоретически возможно дать адекватный и исчерпывающий "научный" анализ человека и его ментальных процессов. Подобный подход предполагал, что психические феномены могут быть разложены на элементы, подобные Ньютоновым частицам, и сводил эти феномены к дискретным "атомарным" идеям или ощущениям, причем предполагалось, что последние подчинены инвариантным квазимеханическим принципам сочетаемости и связей, которые могут быть зафиксированы посредством тщательного изучения и интроспективного наблюдения.

172

Следует, однако, заметить, что одно дело - отрицать возможность адекватного описания человеческой души и ее деятельности в рамках конкретной механистической модели, и совсем другое - предполагать, что любая форма научного исследования нашей душевной организации неизбежно приведет либо к ложным, либо, в лучшем случае, к поверхностным или вводящим в заблуждение результатам. Шопенгауэр, однако, не проводил четкой границы между двумя этими подходами, и когда он говорит об "эмпирической психологии", то всегда подразумевает, что она может лишь прикоснуться к поверхности явлений, но никогда - проникнуть в глубины человеческой души.

Иными словами, наука проявила свою абсолютную неспособность судить о фактах нашего внутреннего бытия, и я считаю, что вряд ли можно понять Шопенгауэров подход к науке вообще, не принимая во внимание его убежденность в том, что она оказалась бессильной в области, которая имеет для нас глубочайшее значение и превосходит все остальные по важности.

173

Таким образом, мы подошли к одному из пронизывающих всю систему Шопенгауэра вопросов, который, как я попытаюсь объяснить ниже, имел некоторое отношение к его основополагающей концепции воли и ее месту в общей Шопенгауэровой системе. Частные же вопросы, которые Шопенгауэр ставит, рассматривая изъяны научного знания, - это проблемы несколько иного плана, в основном касающиеся проблемы истолкования и интеллигибильности.