4.1. Реанимация «православного строя»

С разгромом восстания на Сенатской площади в истории России наступила новая, почти вековая эпоха. Николай I и последующие российские самодержцы не желали расставаться с неограниченной властью.

Если воспользоваться образами трагедии И.-В.

<..> отдан под твою опеку,

И, если можешь, низведи В такую бездну человека,

Чтоб он тащился позади433.

(Пер. Б. Л Пастернака)

У Гёте Мефистофель борется не с Господом, а с главным его творением — жизнью. Основной прием — остановить, замедлить течение жизни. « Verweile doch!» («Помедли!») — постоянно призывает он Фауста. Однако в России еще за три века до создания «Фауста» св. Иосиф Волоцкий призывал в каждом деле «коснеть и медлить», ибо только тот, кто «кос- нит и медлит, всегда бывает любим царем»434.

В России все усилия власти направлялись на то, чтобы заморозить сложившуюся систему общественно-политических отношений. Обществу всячески навязывалась мысль, что это «коснение» является тем естественным состоянием, которое органически присуще России, и всякого рода изменения чужды России по причине ее «особенностей». Квинт эссенцией этих взглядов стала теория «официальной народности». Наиболее четко она была выражена в записке министра народного просвещения С. С. Уварова от 19 ноября 1833 г., адресованной Николаю I, «О некоторых общих началах, могущих служить руководством при управлении Министерством народного просвещения»435.

Основополагающим в ней был тезис, что Россия — неевропейская страна, поскольку только для нее характерны «некоторые религиозные, моральные и политические понятия». Из этих начал, «без коих Россия не может благоденствовать, усиливаться, жить — имеем три главных: 1) Православная Вера, 2) Самодержавие, 3) Народность».

К этим взглядам С.

Совершенно не определены в этой триаде место и смысл термина «народность». Если первые два политических начала устройства общества Уваров определял как «Самодержавие» и «Православие», то под третьим он разумел отнюдь не нацию или народ, а вводил нечто новое — «Народность». Неполноценность и ущербность этого «начала» по отношению к первым двум очевидна. Любопытно, что, говоря об «общих бедствиях народов в Европе» и о том, что рушатся подпоры «гражданского общества», С. С. Уваров, сам того не желая, прибегал в случае Европы к термину «народы», а вот Россия должна была довольствоваться лишь некой «Народностью».

Бросается в глаза отсутствие в триаде понятия «государства», которое подменено «великодушным просвещенным, истинно Русским Монархом». Если бы С. С. Уваров действительно «изыскивал начала», то он не мог бы не обратить внимания на то, что такое понятие, как «Русская земля», в Древней Руси всегда превалировало над княжеской властью. И уж тем более он не мог не знать, что Петр I ставил госу дарство выше личности любого самодержца. Следовательно, изобретенная Уваровым триада не соответствовала взглядам Петра I даже по духу и идеологически обосновывала такое состояние, при котором Россия «тащилась [бы] позади».

«Теорию официальной народности» можно охарактери зовать словами самого же С. С. Уварова: «<...> одно простое изложение оной приводит в изумление всякого здравомыслящего». Но для Николая I, воспитанного генералом М. И. Ламсдорфом, нещадно колотившим своего подопечного (сей «педагог» педантично фиксировал такого рода «уроки» в своем дневнике, адресованном матери Николая), здравомыслие было действительно предосудительно.

Важно отметить, что доктрина «официальной народности» была выработана светскими чиновниками без участия иерархов Церкви.

Следующим шагом на этом поприще стало наведение дисциплины среди архиереев. Обширен перечень выговоров, сделанных этим церковным сановникам уже в первые годы царствования Николая I436. Особенно преуспел здесь новый (с 1836 г.) обер-прокурор Синода, бывший іусарский полковник Н. А. Протасов. Немало усилий приложил он к искоренению лихоимства среди церковников, у которых эта «слабость» стала настолько привычной, что уже не вызвал удивления случай, когда кто-то «украсил» ворота дома тульского архиерея Дамаскина надписью: «Здесь продаются самые лучшие места»437. Протасов ввел практику проверки консисторий светскими властями. Причем начали с ревизии именно Тульской консистории.

В деле искоренения взяточничества обер-прокурор Синода активно сотрудничал с шефом жандармов А. X. Бенкендорфом. Последний и сам напрямую обращался к Николаю I; например, по поводу поведения архиепископа Екате- ринославского: «Архиепископ Феофил имеет несчастную привычку употреблять большое количество горячительных напитков, даже до непристойности. Говорят, что он причастен к лихоимству. Для сбора употребляет келейника, который, по представлению его, получил чин и несправедливо представлен к ордену якобы за спасение утопавших, коих вытащили из воды сторонние люди»438.

При всей строгости существовавших при Николае Палки- не порядков некоторые архиереи даже умудрялись получать выговоры за жестокое обращение с людьми. Тамбовский епископ Евгений за особо жестокое обращение с подчиненными получил от царя в 1829 г. выговор. Впоследствии, став экзархом Грузии, отец Евгений сумел и там попасть под следствие, которое установило, что при его поддержке ректор семинарии Порфирий обращался со студентами, «как плантатор с неграми»: не кормил, жестоко избивал439.

Дабы усилить влияние на крестьян сельского духовенства, при Протасове было введено преподавание в семинариях таких предметов, как агрономия, основы медицинских знаний.

Рыжий пономарь, когда ему приходилось сорок раз подряд говорить: “Господи помилуй”, жарил так, что на всю церковь так и раздавалось: “Помело-с, помело-с”. А дьячок Иван Степанович, с копной никогда не расчесываемых седых волос на голове, с соломой и репейником в волосах и в бороде, поет “Иже херувимы”, а сам в это время найдет кусок сухой баранки в аналое и грызет ее среди пения: “Иже хе-хе-хе (проглотит) ру-ви-и-и-имы”, а потом вытаскивает какое-то насекомое из бороды и давит: “тайно о-бра-зу (хлоп его) у-ю-ще” и т. д.»440.

Подобным образом службы проходили и в Москве. Вот как Кропоткин описывает службу в аристократическом приходе церкви Успения на Могильцах, где «выразительно» священнодействовал Ипполит Михайлович Богославский- Платонов: «<...> и певчие превосходные, и сам так вырази тельно произносил слова, и даже проповеди читал. Все дамы из Старой Конюшенной ходили к нему. А между тем однажды, когда он выносил Дары и дьякон пыжился, бася “благочестивейшего, самодержавнейшего!”, Ипполит Михайлович, заметив, что рослый лакей загородил одну из наших красавиц близ амвона, густым отчетливым шепотом сказал ему: “Куда лезешь, болван! Ступай назад!”»441

Именно в царствование Николая I, несмотря на все принимаемые меры, стали фиксироваться факты массового отпадения от веры. Процент «не бывших у исповеди “по нерадению” православных из года в год возрастал. В 1852 г. 9,1% православного мужского населения и 8% женского игнорировало выполнение этой важной религиозной обязанности (в эти цифры не включены зарегистрированные раскольники)»442. Приведенные данные говорят сами за себя: даже в условиях полицейского государства люди открыто демонстрировали свое отношение к государственной религии.

Теория официальной народности нуждалась в историческом оправдании своих постулатов, т. е. необходимо было перекроить историю России на предмет ее соответствия триаде. Эту задачу выполнили славянофилы, потратившие много усилий на фальсификацию прошлого своей страны.

Наиболее полное представление об их взглядах дает записка К. С. Аксакова «О внутреннем состоянии России»443, которая была одобрена А. С. Хомяковым, Ю. Ф. Самариным и М. П. Погодиным. Основная мысль ее сводилась к тому, что русский народ никогда не был «государственным». Он добровольно отказался от «политической жизни в пользу мирной жизни духа». Поэтому вся история России являет собой образец «беспримерного повиновения власти» со стороны народа. В такой благодати народ пребывал, оказывается, потому, что перенял христианство от Византии и «постоянно находился в общении со Вселенской Церковью». Именно Православие являлось, по мнению славянофилов, главным условием жизнеспособности России. Реформы же Петра I возбудили в народе стремление «государствовать». Отсюда и неприязнь славянофилов к Западу, испортившему народность революционным духом. По мнению Аксакова, «народное начало есть, по существу своему, антиреволюци- онное начало, начало консервативное». Этим народным началом славянофилы объясняли исконную преданность и доверие русского народа к самодержавию.

Противник славянофилов профессор Т. Н. Грановский так характеризовал их воззрения: «Главные их положения: Запад сгнил, и от него уже не может быть ничего; русская история испорчена Петром. Мы оторваны от родного российского основания и живем наудачу, единственная выгода нашей современной жизни состоит в возможности беспристрастно наблюдать чужую историю, это даже наше назначение в будущем; вся мудрость человеческая истощена, исчерпана в творениях святых Отцов Греческой Церкви, писавших после отделения от Западной, — их только нужно изучать: дополнять нечего, все сказано.

Славянофилы были устремлены назад, в допетровские времена. Единственным положительным аспектом их деятельности можно признать осуждение ими крепостного права. Вслед за создателями теории официальной народности славянофилы не утруждали себя историческими доказательствами.

Они считали, что именно с Запада были занесены губительные идеи, подвигавшие народ вмешиваться в «дела государевы». Объективно говоря, славянофилы создали идеологический «железный занавес», по одну сторону которого оказался Запад и идея политического суверенитета народа, а по другую — идея самодержца — «наместника Христа», что позволило славянофилам, хотели они того или нет, впер вые в русской истории охарактеризовать реформы Петра I как начало процесса обретения народом политического суверенитета.

Власть ощутила потребность в отвлекающих «национальных» идеях. Для славянофилов это означало не что иное, как сигнал к развертыванию пропагандистской кампании по объединению славян под эгидой царя. С середины XIX в. за эту иррациональную идею, уводившую страну от решения собственных проблем, самодержцы России начнут серию войн. Таким примером политики-фикции явилась русско- турецкая война 1877 — 1878 гг., не принесшая нашему народу ничего, кроме огромных потерь (Россия потеряла более 200 тыс. человек)445, и стимулировавшая образование государства Болгарии с русофобским правительством (Болгария будет участвовать в Первой и Второй мировой войнах на стороне противников России).

Славянофилы отрицали дух предпринимательства, основанный на договоре и денежном обращении. Они загоняли экономику России в узкие рамки крестьянской общины. Отрицали они и понятие права. Подлинная свобода для них — «дуновение Святого Духа». Фактически они выдвинули понятие «антиценносгей» и отнесли в этот разряд все то, что двигало миром в его поступательном движении вперед по пути прогресса. Таким образом, они создали некие самодостаточные историю-фикцию и бытие-фикцию, поименовав этот фантом весьма характерно — «Святая Русь».

Весьма точную оценку славянофильству дал современный французский исследователь Ален Безансон: «Они обесценили всякую попытку воспринимать реальность на уровне рассудка. <..> Обесценив рассудок в его аналитическом использовании, славянофилы [, тем не менее,] не отказывались от понимания реального. Но это понимание должно было быть глобальным, они не нуждались ни в аргументах, ни в доказательствах. <...> Однако претендующая на реальность утопия уже не утопия. Славянофильская фальсификация истории и политики представляла воображаемое как уже существующее, как совершенное Россией. В реальности же не существовало ничего из того, что они говорили о сельской общине, о взаимной любви царя и народа, о всеобщности, о согласии, о примиренности и так далее. <...> Путь для [их] идеологии подготовило не отступление русского разума в сторону чувственности, а его приобщение ко лжи. Фальсифицируя прошлое манипуляциями историей, фальсифицируя настоящее навязыванием видения несуществующего, славянофильство в своих крайних и бредовых аспектах подобно ленинизму»446.

Во главу угла своих теорий славянофилы поставили непримиримость различий между Россией и Западом из-за религиозной несхожести русского и европейского характеров. Именно религией они оправдывали то, что в действительности являлось насилием и ложью. Суть такого государства уловил Ж. Мишле: «Тенденция такого государства - становиться все менее и менее государством и все более и более религией. В России все религиозно. Ничто не законно, ничто не справедливо. Каждый является или желает быть святъш. <...> Вам недостаточно создать в вашем доме мир гражданского порядка, низший мир! <..> Бессильные в делах человеческих, вы величаете себя богами»'447.

Ничто не законно, ничто не справедливо, но все «свято» — такова «Святая Русь», страна-мираж.

Для правящей элиты самым страшным врагом оказывалась мысль, отсюда категоричное: «Умом Россию не понять!», как облагороженная форма теории Иосифа Волоцкого: «Мнение — матерь падения». Народ преднамеренно держался в невежестве власть предержащими, дабы отдалить тот день, когда Россию все же станут понимать умом и подданные дадут объективную оценку правителям. Поклонник славянофилов царь Александр III напишет на рапорте тобольского губернатора, сетовавшего на слабую грамотность вверенного ему населения: «И слава Боїу!»448 Другой деятель, митрополит Московский Филарет, известный идеолог самодержавия и сторонник сохранения крепостничества, ныне канонизированный святой и учитель Православной Церкви, размышлял в середине XIX в.: «Тысячу лет прожила Россия, возросла, укрепилась, распространилась при весьма ограниченной грамотности народа: была ли в том беда, если бы решились сделать ее всю грамотною не вдруг, в пять или десять лет, а постепенно, в пятьдесят или сто?»449 В этих суждениях отчетливо просматривается мефистофелевский призыв «Повремени!». Ситуацию пришлось исправлять уже через 50 лет большевикам, введя в Советской России принудительную ликвидацию неграмотности.

Против теорий славянофилов, а по сути, против идеологии «православного строя», выступили В. Г. Белинский, A.

И. Герцен, историк Т. Н. Грановский, актер М. С. Щепкин, буржуазные либералы К. Д. Кавелин, Ф. Е. Корш, B.

П. Боткин, П. В. Анненков и др. Всех этих людей с разным мировоззрением славянофилы окрестили «западниками» и обвинили в защите «прогнившего Запада» и измене «национальным началам».

Наиболее точную, на наш взгляд, характеристику исторического пути России дал В. Г. Белинский в письме Н. В. Гоголю. Автор «Ревизора» и «Мертвых душ», в которых запечатлено все уродство существовавшей системы власти, выпустил в 1847 г. книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», в которой выдал индульгенцию самодержавию. По мнению Гоголя, Православная Церковь «может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставить у нас всякое сословие, звание и должность войти в их законные границы и пределы, не изменив ничего в государстве, дать силу России»1. В этом «не изменив ничего в государстве» также слышится мефистофелевское «Повремени!».

Письмо В. Г. Белинского Н. В. Гоголю было опубликовано только во время первой русской революции 1905 г. Основная мысль этого документа: «Нельзя молчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и добродетель». В. Г. Белинский следующим образом определял перспективы для страны: «Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она их слышала!) <...> а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и соре, праві и законы, сообразные не с учением Церкви, а со здравым смыслом». Страна, которую преподносят как Святую Русь, «представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми <...> где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Васьками, Стешками, Палашками <...> где нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей». Примечательно, что картина русской жизни, начертанная в письме Белинского, весьма созвучна с донесением царю Александру I в 1820 г. генерал-губернатора пяти губерний А. Д. Балашева. Характеристики состояния дел в России у демократа и царского генерал-губернатора совпадают почти дословно.

Поскольку в России самодержавный строй немыслим без Православия, то как сторонники, так и противники самодержавия отводили государственной религии центральное место в своих политических построениях. В. Г. Белинский: «По- Вашему, русский народ — самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиетизм, благоговение, страх Божий! А русский человек произносит имя Божие, почесывая себе задницу. А он говорит об образе: годится — молиться, не годится — горшки покрывать; приглядитесь пристальнее и Вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности. Суеверие проходит с успехами цивилизации, но религиозность часто уживается и с ними: живой пример Франции, где и теперь много искренних, фанатических католиков между людьми просвещенными и образованными и где многие, отмежевавшись от христианства, все еще упорно стоят за какого-то Бога. Русский народ не таков: мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем. Религиозность не привилась в нем даже духовенству; ибо несколько отдельных, исключительных личностей, отличавшихся тихою, холодною, аскетическою созерцательностью, ничего не доказывают. Большинство же нашего духовенства всегда отличалось только толстыми брюхами, теологическим педантизмом да диким невежеством. Его грех обвинять в религиозной нетерпимости и фанатизме; его скорее можно похвалить за образцовый индифферентизм в деле веры. Религиозность проявилась у нас только в раскольнических сектах, столь противоположных по духу своему массе народа и столь ничтожных перед нею численно»450.

Здравый смысл, ясность и положительность в уме — эти черты русского национального характера В. Г. Белинский выделил как доминирующие. В. Г. Белинский четко сформулировал мысль о том, что русские национальные черты несовместимы с государственным Православием. Естественное стремление народов, каждого человека в отдельности к материальной и индивидуальной независимости, составляющее суть общего исторического процесса как для Европы, так и для России, не может быть сдерживаемо до бесконечности. Н. А. Добролюбов заметил по этому поводу, что «<...> людская валя и мысль могут сдерживаться в положении рабства посторонними силами; но как бы эти силы ни были громадны, они <...> не в состоянии, не истребивши народа, уничтожить в нем наклонность к самостоятельной деятельности и свободному рассуждению»451.

Самодержавный режим не внял предостережению

В. Г. Белинского: «Вы стоите над бездною». Царь продолжал пушками бороться с идеями. В 1848 г. был разгромлен кружок петрашевцев. Один из его участников, Н. В. Ханыков, писал: «Отечество мое в цепях, отечество мое в рабстве, религия, невежество — спутники деспотизма — заглушили твои (России. — Л. А.) натуральные влечения». Налицо констатация четкой взаимосвязи религии и государственного строя.

В этом кружке впервые развиваются теории о возможной народной революции и необходимости подготовки массового восстания. Не успев приступить к практической деятельности, 22 апреля 1849 г. общество было разгромлено, а 39 человек арестовано. Сами же члены царской секретной комиссии признали, что раскрыли «.заговор идей». За идеи был вынесен 21 смертный приговор, который затем был заменен вечной и срочной каторгой, арестантскими ротами, ссылкой на поселение.

В назидание тем, кто сочувствовал петрашевцам, глава Православной Церкви Николай I решил заставить осужденных пережить ужас смерти. 22 декабря 1849 г. заговорщиков вывели на Семеновскую площадь и подвели к эшафоту, где, зачитав конфирмацию о смертной казни, им надели белые балахоны, и священник призвал их к предсмертному покаянию. Трех человек, закрыв лица, привязали к столбам, и только после того, как под бой барабанов солдаты взяли на прицел, было объявлено о помиловании. Среди осужденных был и Ф. М. Достоевский.

Общий итог николаевского царствования подвел декабрист М. С. Лунин, писавший из сибирской ссылки: «В сущности, ничего не изменилось. То же молчание в Государственном Сенате, то же идолопоклонство в Синоде. <..> Что сделали вы для блага народа <...>? Мы исповедовали культ закона, вы исповедуете культ личности, сохраняя в церквах одежды государей как реликвии нового рода. Вы взялись очистить Россию от заразы либеральных идей и окунули ее в бездну невоздержанности, в пороки шпионства и мрак невежества. Вы погасили рукой палача умы, которые освещали и руководили развитием общественного движения, и что вы поставили на их место? Мы, в свою очередь, вызываем вас на суд соврелленников и потомства: отвечайте/»*

Самодержавие все же было вынуждено держать ответ после поражения в Крымской кампании, явившегося следствием деградации России. Не удавалось, «не изменив ничего в государстве, дать силу России». Был бит последний козырь самодержавия — миф о европейской гегемонии России. Если неспособность царской власти обеспечить развитие страны до сих пор можно было как бы не замечать, то факт военного поражения и низкую обороноспособность скрыть было уже невозможно. Именно эти обстоятельства вынудили Александра II взяться за реформы. И первым на повестке дня встал вопрос о крепостном праве. Тем более что на театр военных действий начали стекаться тысячи крестьян, чему способствовал слух о даровании свободы доброволь- цам-крепостным. Среди крестьян ожидание отмены крепостного права было всеобщим. Князь П. А. Кропоткин, бывший камер-паж Александра II, свидетельствовал: «Среди крестьян шел слух, что Наполеон ІП при заключении мира после Севастопольской войны потребовал от Александра II дать волю. <...> Даже накануне освобождения крестьяне сомневались, чтобы волю дали без давления извне. “Если Га- рибалка не придет, ничего не будет”, — говорил как-то в Петербурге один крестьянин моему товарищу, который толковал ему, что скоро дадут волю. И так думали многие»452.

Император поручил составление манифеста об освобождении крестьян митрополиту Московскому Филарету, чьи личные воззрения, в частности, сводились к следующему: «Предприемлемому обширному преобразованию радуются люди теоретического прогресса, но многие благонамеренные люди опыта ожидают оного с недоумением <..> помещики не найдут ли себя стесненными в праве собственности и в хозяйственных обстоятельствах?»453 Человек — венец Творения — рассматривался им в контексте собственности и хозяйственных обстоятельств! При таком подходе фигура Гарибальди действительно могла показаться народу более близкой, более «православной» (по этимологии слова), чем митрополит Московский.

Дворянство, как и в начале XIX в., противилось освобождению крестьян. Внутреннее состояние самого Александра П видно из его записки к Я. И. Ростовцеву: «Мне уже грозят смертью в отмщение за отнятие будто бы прав дворянских. Совесть у меня потому чиста, и я готов предстать на суд Божий, если такова Его воля»454.

Однако к этому времени поместное дворянство утратило ведущую роль в государстве, зато колоссально усилилась бюрократия, не связанная с землевладением. При таком перераспределении сил внутри господствующего класса Александру П можно было не опасаться активного сопротивления помещиков.

Как мы уже говорили выше, разгром в Крымской войне явился результатом экономической слабости России, ресурсы которой были значительно истощены. Ближайший сподвижник великого князя Константина Николаевича А. В. Головин, который по поручению князя отправился летом 1860 г. в поездку по России, отмечал в своих секретных записках: «Более всего поражает в настоящее время в средних и южных губерниях России истощение их и медленность всякого развития народного благосостояния. Доказательством тому служит, что между двулія последними ревизиями население почти не увеличилось, что в городах и селах весьма мало видно новых построек, а часто встречаются каменные дома <...> которые теперь стоят пустыми и разрушаются. По общему отзыву жителей, в последние тридцать лет уменьшилось значительно число скота и даже домашней птицы, и все пред меты крайне вздорожали, особенно в последние годы. <...> Все сие становится весьма понятным, естественным, если вспомнить, что в последние 40 лет извлекался из помянутых губерний возможно больший доход и брались усиленные рекруты и, между тем, ничего на эти губернии не издерживалось. <...> Самая плодородная почва истощается при таком хозяйстве»*. Записка Головина заканчивалась мыслью, которая актуальна в России и поныне: правительство «только тогда будет сильно на окраинах империи и влиятельно за границей, когда средняя Россия, настоящее ядро государства, будет богата и спокойна»455.

Состояние страны зеркально отражало положение в финансовой сфере. С 1853 по 1856 г. совокупный дефицит бюджета увеличился в шесть раз (с 52 млн руб. до 307 млн руб.), более чем на 50% уменьшилась обеспеченность золотом бумажных денег. Известный экономист того времени Л. В. Тенгоборский в записке на высочайшее имя пришел к заключению, что «<...> необходимо принять неотложно самые решительные меры к сокращению расходов <...> ибо в противном случае государственное банкротство неминуемо»456. Особое внимание стоит обратить на тот факт, что 43% бюджета давали винные откупа. Правящая элита проводила государственную политику по спаиванию народа, извлекая деньги для себя, а народ, приводя в состояние, когда «умом Россию [уже точно] не понять». Тот же противник грамотности митрополит Филарет Дроздов отстаивал право продавать вино в гостиницах при Троице-Сергиевой лавре и не возражал против расположения на церковных землях оптовых винных складов и рейнских погребов457.

Девятнадцатого февраля 1861 г. Александр П подписал манифест об освобождении крестьян. Крестьяне обрели личную свободу , была уничтожена вотчинная власть помещиков. Но землю крестьяне так и не получили. Дворяне сохранили в своей собственности угодья, находившиеся под барской запашкой, т. е. основную часть земель. Крестьянам же были предложены дореформенные наделы сначала в пользование (за повинности), затем предполагалась их передача в собственность (за выкуп). Дворянам государство единовременно выплатило компенсацию за потерянную землю, причем по явно завышенной цене.

Крестьянство оказалось в жутких экономических тисках. С одной стороны, оно было вынуждено арендовать помещичью землю (к началу XX в. это до 90% помещичьих наделов), с другой стороны — отчислять выкупные платежи, компенсируя государству суммы, выплаченные дворянам. К тому же крестьяне возвращали выкупную ссуду под 6% годовых. В таких условиях денег на развитие хозяйства в принципе оставаться не могло.

В крестьянской реформе легко угадываются черты будущего колхозного строя: земля находилась в собственности общины, крестьянам запрещалось отказываться от надела в течение девяти лет (фактически срок затянулся)458, т. е. никто не мог сменить род деятельности и уйти в город. При Советской власти использовался похожий прием, когда крестьянам не давали паспорта, и они тоже не могли уйти в город.

Крестьяне прекрасно понимали несправедливость происходившего. О том, что творилось на местах, яркое представление дает дневник А. С. Корсакова, флигель-адъютанта Александра II. В 1861 г. он находился в командировке в Курской губернии по крестьянскому делу. Дневник рассказывает о недовольстве крестьян реформой, которое переросло в открытые волнения в Путивльском, Рыльском и Гайво- ронском уездах, подавленные в результате войсками.

Характерен один эпизод, дающий истинное представление о так называемом «сверхъестественном авторитете» царского слова среди русских крестьян. Речь идет о величине выкупных платежей. Положение от 19 февраля 1861 г. устанавливало первоначальные выкупные платежи в форме трехдневной барщины для мужчин и двухдневной для женщин.

Под 8 мая 1861 г. Корсаков пишет: «Между снагостскими (от населенного пункта Снагость. — Л. А.) прошел слух, что надо работать 1 день в неделю <...> большая сходка на дворе, до 600 человек. Приказываю двух, принесших этот слух из Орловской іубернии, арестовать и допросить; сам отхожу. Несколько человек идет из толпы за двумя, говоря, что и им говорили об одном дне. На месте допрос; громада становится шумнее: “Один день!” Вид сходки изменился; новые лица выдвинулись, ражие, упорные. <...> Запевало: “Согласны на один день”. Стараюсь его замять, всё обращаюсь к нему, а он все отводит на общество: “Как не слушаться царского слова, а вот общество согласно на 7 день”».

Здесь же рассказывается о том, какими средствами обеспечивалась покорность крестьян:

«2 1 апреля. <...> Разбор дела, взято 2 виновных. 3

мая. Село Михайловское, собраны 3 сходки; впереди — высеченные. 9

ллая. <...> Крестьяне из Дроновки, признак упорства. Наказание розгами более виновных. 10

мая. Отдельный допрос Чемодурова и других, более виновных, взятых под стражу. <...> Об иных — следствие. <...> Назначение следствия.

7 7 мая. Отъезд в Путивль. Расправа в Сергивке. 12

мая. <...> Между крестьянами дух хорош — испугались войска. <„> Арестование более виновных. 13

мая. Допрос виновных. <...> Наказание. 14

мая. <...> Сходка грузинских. <...> Громада расходится неохотно, упорство. Приказываю арестовать некоторых. <...> Арестовываем.

18 мая. <...> Еду в Снагость. Уже получены сведения, что смирились. <...> Наказаны уже 5 человек. Эскадрон ушел, и исправник уехал уже. 4

июня. Утром маленькая расправа. 7

июня. <...> Милорадович приходит с эскадроном. Производство следствия — с крестьянами. 8

июля. <...> Сход крестьян. Толки об Урочном Положении. <...> Приказано наказать 20-ю розгами. <...> Приказал собрать эскадрон; наказаны. 9

июля. <...> Беседа с березовскими и отраднинскими, на коленях, видели отъезд арестантов под конвоем. Двое наказаны.

18 июля. <„> Разговор с крестьянами. Не соглашаются на условия трехдневки. Покорны, но дурно работают. <...> Последнее слово крестьянам. Распоряжение об эскадроне»1.

Взрыв возмущения крестьян Курской губернии по поводу формы выкупных платежей в виде барщины опроверг ключевой тезис императорского манифеста, сочиненного митрополитом Филаретом, что, мол, «крепостные люди <...> поймут и с благодарностью примут важное пожертвование, сделанное благородным дворянством для улучшения их быта»459.

Пиком противостояния народа и власти стал расстрел жителей с. Бездна Казанской губернии. В ответ на это событие демократически настроенные студенты Казани во главе с профессором Казанской духовной академии А. П. Щаповым отслужили 16 апреля 1861 г. панихиду по погибшим, на которой Щапов произнес речь: «Други, за народ убитые.' Демократ Христос, доселе мифически боготворимый европейским человечеством <... > возвестил миру общинно-демократическую свободу во времена ига Римской империи и рабства народа - и за то военно-пилатовским судам пригвожден был ко кресту и явился всемирно-искупительной жертвой за свободу»460.

Налицо явная попытка демократического истолкования Евангелия. Вся история развития России, однако, неумолимо

ского Филарета, что «истинно разумеющие Евангелие никогда не находили и не найдут в нем демократического учения. Не демократические следующие слова Христовы: “Воздадите Кесарево Кесареви повинитеся, убо всякому человечу начальства Господи ради, аще царю, яко преобладающу, аще ли князем, яко от него посланным. <...> Бога бойтеся, царя чтите”. Христос спаситель создал Церковь, а не государство; иерархию, а не демократию. Эти предметы далеки от того, чтобы их смешивать. <...> Итак, демократическое учение не в Евангелии, не в Церкви, а только в голове у Щапова»461.

Манифест 19 февраля 1861 г. имел все же огромное значение, поскольку дал крестьянам начатки представлений о гражданском обществе. Можно согласиться с наблюдением Н. А. Кропоткина, что они «так высоко ценили свое личное освобождение от рабства, что приняли даже такие разорительные условия. Правда, делалось это не без ропота, но крестьяне покорились необходимости. <...> Когда я увидел наших Никольских крестьян через пятнадцать месяцев после освобождения, я не мог налюбоваться ими. Врожденная доброта их и мягкость остались, но клеймо рабства исчезло. Крестьяне говорили со своими прежними господами, как рав ные с равными, как будто бы никогда не существовало иных отношений между ними. К тому же из крестьян уже выделились такие личности, которые могли постоять за их права»'.

Самодержавие, проведя в 60 — 70-х годах XIX в. ряд либеральных реформ (земская реформа вводила начала всесословного, выборного представительства в масштабах уезда и губернии, тогда крестьяне впервые получили места во всесословных учреждениях; судебная реформа ввела законы и правила нового буржуазного суда; в этом же ряду стоят военная реформа, реформы народного просвещения, смягчение цензуры и проч.), тем не менее осталось в рамках «мефистофелевского» курса. Это был откуп властей ради сохранения того главного, что удерживало страну в застывшем состоянии: всевластие царя как «наместника Христа» и отсутствие политического суверенитета народа.

В декабре 1857 г. Александру II передали анонимную «Поздравительную оду», вторая часть которой была озаглавлена «Ответ мужика». В оде прозвучали пророческие слова:

Спасибо, батюшко, благодарим покорно!

Оно хочь хорошо, да только то бесспорно,

Что коли так пойдет — так вам несдобровать. 4.2.

Разложение «православного строя»

«Появится мститель!»

Граф П. А. Валуев, председатель Комитета, министров при Александре II

С начала 40-х годов XIX в. характер русской жизни начинает стремительно изменяться — на сцену врывается новый культ — культ действия. Исповедовать этот антимефистофе- левский, по своей сути, культ будут выходцы из дворянского сословия и представители разночинцев, видевшие смысл жизни в борьбе за построение социально справедливого общества. Именно они составят основу зарождавшейся интеллигенции, призванной сыграть в России роль коллективного доктора Фауста.

Возникшая в начале 60-х годов революционная организация «Земля и воля» объединит широкие слои общества, оппозиционно настроенные к правительству. У исго- ков организации стояли демократы-просветители братья Н. А. и А. А. Серно-Соловьевичи, Н. Н. Обручев, А. А. Слепцов, В. С. Курочкин. С 1863 г. «Земля и воля» начала издавать свой печатный орган — газету «Свобода». Демократы сходились во мнении, что самодержавие «никогда добровольно не сможет отказаться от вооруженного господства над жизнью людей и их свободою и поэтому должно быть разрушено»462. Народу они отводили главную действующую роль в грядущих социальных преобразованиях. Давление на власть с помощью армии и народа должно было служить одной цели — созыву народных представителей для определения политической судьбы страны. Вставал вопрос: какой характер должно было бы носить это давление? Идти путем насилия в сочетании с революционным просветительством призывали П. Л. Лавров, Н. А. Добролюбов, Н. П. Огарев. Воздействовать на общественное мнение только словом считали возможным М. Е. Сал- тыков-Щедрин, Н. А. Некрасов, Н. Г. Чернышевский.

Начиная с выстрела Д. В. Каракозова в апреле 1866 г. в Александра П, культ действия станет неразрывно ассоциироваться с насилием. В чем причина того, что политические действия начались с акта террора? Дело в том, что в России законодательно запрещалась любая ненасильственная легальная политическая практика.

Согласно Уложению о наказаниях (1845 г.): 1)

любая попытка ограничить власть самодержца или заменить существующий порядок правления, равно как убедить других совершить вышеозначенное или заявить открыто о подобных намерениях, либо укрыть лиц, виновных в сих преступлениях, содействовать им или не донести о них — влекли за собой смертную казнь и лишение всех прав состояния (ст. 263 — 265, 271). 2)

жесточайше каралась словесная, письменная или печатная попытки поставить под сомнение целесообразность существования политического строя (ст. 267, 274):

«Изобличенные в составлении и распространении письменных или печатных сочинений или изображений с целью возбудить неуважение к Верховной власти, или же к личным качествам Государя, или к управлению Его государством, приговариваются, как оскорбители величества: к лишению всех прав состояния и к ссылке в каторжную работу в крепостях на время от десяти до двенадцати лет. <...> Участвовавшие в составлении или злоумышленном распространении таких сочинений или изображений подвергаются тому же наказанию. Виновные в составлении сочинений или изображений сего рода, но не изобличенные в злоумышленном распространении оных, приговариваются за сие, как за преступный умысел: к заключению в крепости на время от двух до четырех лет. <...> За составление и распространение письменных или печатных сочинений и за произнесение публично речей, в коих, хотя и без прямого и явного возбуждения к восстанию против Верховной власти, усиливаются оспаривать или подвергать сомнению неприкосновенность прав ее или же дерзостно порицать установленный законами образ правления. или порядок наследия Престола, виновные в том подвергаются: лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу на заводах на время от четырех до шести лет»463.

Поражает логика применения наказания: виновные одинаково наказывались и за умысел, и за проступок. Каралась любая попытка «умом понять Россию». В Уложении о наказаниях 1845 г. нашли отражение именно те принципы, что впоследствии составили правовой фундамент сталинского «архипелага ГУЛАГа». Американский политолог Ричард Пайпс констатирует, что «законодательство такого типа (тоталитарного. — Л. А.) и полицейские органы, созданные для его проведения после революции 1917 г., получили распространение сперва в фашистской Италии и национал-социалистической Германии, а затем в прочих авторитарных государствах Европы и на других континентах. Таким образом, можно с полным основанием утверждать, что разделы третий и четвертый российского Уложения о наказаниях 1845 г. стали для тоталитаризма тем же, что Магна Карта — для свободы»464.

За три года до выстрела Каракозова самодержавие залило кровью Польшу, подавив восстание 1863 г. Руководитель карательной операции генерал М. Н. Муравьев, снискавший высочайшую милость в виде второй части фамилии — Виленский, вошел в историю своей знаменитой фразой, что он «не из тех Муравьевых, которых вешают (имеется в виду родство с декабристами. — Л. А.), а из тех, которые вешают», общество же «наградило» его другой приставкой — Муравь- ев-Вешатель. Этого деятеля высоко ценил митрополит Московский Филарет. В 1863 г. он писал ему: «Ваше имя — победа <...> да пошлет тезоименитого Вам небесного архистратига, да идет перед Вами с мечом огненным и да и покроет Вас щитом небесным. С сими мыслями и желаниями препровождаю Вам вместе с сим в благословение икону святого архистратига Михаила»465. В то же время подобное по характеру деяние, но уже направленное против самого самодержца, вызвало резкое осуждение митрополита Филарета; через день после покушения Д. В. Каракозова на Александра II Филарет напишет царю: «Ужас верноподданных и скорбь о том, что нашелся в России такой человек, умягчаются только живейшею радостью о твоем сохранении и благодарною к Господу молитвою»466.

Главой Верховной следственной комиссии по делу Д. В. Каракозова был назначен не кто иной, а «благословленный» Муравьев-Вешатель, похвалявшийся, что обязательно «найдет средство развязать язык арестованным». По воспоминаниям князя-революционера П. А. Кропоткина, «общественное мнение в Петербурге почти единодушно говорило, что Каракозова пытали, но не добились признаний»467. В том же 1866 г. П. А. Кропоткин, будучи старшим офицером по особым поручениям при генерал-губернаторе Сибири, встретил жандармского офицера, знавшего Каракозова, и тот подтвердил, что, когда Каракозов сидел в крепости, охране было велено не давать ему спать, и это продолжалось больше недели. А один из товарищей Кропоткина, присутствовавший на казни, говорил князю: «Я думал, что Каракозов, верно, уже умер и что вместо него ведут резиновую куклу. Представь себе, голова, руки висели, точно костей не было вовсе или их переломали. Страшно было смотреть. <...> Все мы, офицеры, были очень поражены и не могли объяснить себе дело»468.

Пьггки при коммунистическом режиме и особенно одна из наиболее популярных — лишение сна своей жертвы — не были какими-то «фирменными» изобретениями строителей «светлого будущего человечества», а перешли «по наследству» от одного тоталитарного режима к другому.

На суде каракозовцы называли себя «нигилистами». П. А. Кропоткин писал в своих воспоминаниях, что «вся Россия читала с удивлением во время процесса каракозовцев, что подсудимые, владевшие значительными состояниями, жили по три, по четыре человека в одной комнате, никогда не расходовали больше чем по десяти рублей в месяц на каждого и все состояние отдавали на устройство кооперативных обществ, артелей, в которых сами работали»469.

Этот тип людей найдет отражение в произведениях И. С. Тургенева и Н. Г. Чернышевского. Базарова, главного героя «Отцов и детей» Тургенева, принято считать неким символом нигилизма. Однако, по свидетельству П. А. Кропоткина, «<...> Базаров не удовлетворял нас. Мы в то время нашли его слишком грубым, например, в отношении к старикам родителям, а в особенности мы думали, что он слишком пренебрег своими обязанностями как гражданин. Молодежь не могла быть удовлетворена исключительно отрицательным ко всему отношением тургеневского героя. <...> В нигилистах Чернышевского, выведенных в несравненно менее художественном романе “Что делать?”, мы уже видели лучшие портреты самих себя»470.

Возникшее мощное движение нигилизма отрицало двойную общественную мораль тогдашней самодержавной России. Главное в их мировоззрении — искренность во всем. Если человек проповедует идеалы справедливости, то и он в своей повседневной жизни сам должен следовать им. Отсюда беспощадная борьба с лицемерной моралью государственного Православия. Нигилисты признавали только один авторитет — разум. Они были позитивистами, атеистами, эволюционистами в духе Спенсера или материалистами471. Аскетизм рассматривался ими как одно из необходимых условий успешного противостояния тоталитарному государству. «Нигилизм с его декларацией прав личности и отрицанием лицемерия был только переходным моментом к появлению “новых людей”, не менее ценивших индивидуальную свободу, но живших вместе с тем для великого дела»472. Общественный идеал нигилистов, обозначенный П. А. Кропоткиным как индивидуальная свобода, используемая личностью для коллективного блага, совпадал с идеалом, к которому после долгих исканий пришел и доктор Фауст у И.-В. Гёте.

С 60-х годов XIX в. неудовлетворенность государственным Православием начала приобретать характер мощного необратимого движения и затронула отнюдь не одних только революционеров. В 70-е годы великий князь Александр Михайлович был еще подростком. Вот как он описывает свои ощущения того времени: «Мы остановились в Москве, чтобы поклониться чудотворной иконе Иверской Божией Матери и мощам Кремлевских святых. <...> Иверская часовня, представлявшая собою старое маленькое здание, была переполнена народом. <...> Тяжелый запах бесчисленных свечей и громкий голос диакона, читавшего молитву, нарушил во мне молитвенное настроение, которое обычно навевает на посетителей чудотворная икона. Мие казалось невозможным, чтобы Господь Бог мог избрать подобную обстановку для откровения своим чадам святых чудес. Во всей службе не было ничего истинно христианского. Она скорее напоминала мрачное язычество. Боясь, что меня накажут, я притворился, что молюсь, но был уверен, что мой Бог, Бог золотых полей, дремучих лесов и журчащих водопадов, никогда не посетит Иверскую часовню.

Потом мы поехали в Кремль и поклонились мощам святых, почивавших в серебряных раках и окутанных в золотые и серебряные ткани <...> Я не хочу кощунствовать и еще менее оскорблять чувства верующих православных. Я просто описываю этот эпизод, чтобы показать, какое ужасное впечатление оставил этот средневековый обряд в душе мальчика, искавшего в религии красоты и любви. Со дня моего первого посещения Первопрестольной и в течение последовавших сорока лет я, по крайней мере, несколько сот раз целовал мощи Кремлевских святых. И каждый раз я не только не испытывал религиозного экстаза, но переживал глубочайшее нравственное страдание. Теперь, когда мне исполнилось шестьдесят пять лет, я глубоко убежден, что нельзя почитать Бога так»473.

О низком престиже служителей государственного культа красноречиво свидетельствуют следующие факты: в 1863 г. студентам духовных семинарий разрешили поступать в университеты, и уже к 1875 г. среди студентов университетов страны 46% составляли бывшие семинаристы (в 1879 г., в разгар репрессий, церковное ведомство добилось отмены этого разрешения)474. Не случайно Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов были выходцами из семей священников и в юности окончили духовные семинарии.

Рассчитывая опереться на народ, революционеры не могли не видеть его невежества и безграмотности как результата целенаправленной государственной политики. История России подтверждает правоту 3. Бжезинского, утверждавшего, что одной из важнейших особенностей тоталитарных режимов, определяющей их низкую экономическую эффективность, является существенное снижение интеллектуально- образовательного уровня всего общества, особенно его властных структур475. Образовательный же уровень населения России к концу XIX в. — 76% безграмотных. Любопытно, что при Александре II Министерство образования умудрялось не использовать даже те незначительные средства, которые выделялись государственным бюджетом на образование, и каждый год возвращало значительный остаток в казначейство. Интеллектуальный уровень самих российских самодержцев также неуклонно снижался. Александр Ш, усматривавший в безграмотности подданных «божье благо», писал в молодости с чудовищными ошибками. К 70-м годам относятся его косноязычные телеграммы к невесте Дагмаре в Копенгаген. По- французски он писал так: «Есіг a oncle a propos parade <...>» («Напиши дяде насчет парада <...>». —Л. А.), а по-русски: «Сидим за суббогиным столом и едим батвению»476.

В такой обстановке зародилось массовое революционнопросветительское движение «хождения в народ», охватившее 43 губернии. С. Л. Перовская, деятельная участница этого «почина», так характеризует ставившиеся народниками задачи: «Стремясь к поднятию экономического благосо стояния народа и уровня его нравственного и умственного развития, мы видели первый шаг к этому в пробуждении в среде народа общественной жизни и сознания своих гражданских прав. Ради этого мы стали селиться в народе для пропаганды, для пробуждения его умственного сознания»477. При этом она вовсе не ожидала немедленного результата: «Мы затеяли большое дело. Быть может, двум поколениям придется лечь на нем, но сделать его надо»478.

Судить об успешности или неудаче «хождения в народ» в 70-е годы не представляется возможным, поскольку эта деятельность была сразу же пресечена самодержавием. То, что народ не поднялся на активную борьбу (хотя со слов Перовской видно, что на быстрые успехи ее соратники не рассчитывали), объясняется двумя факторами. Во-первых, жесточайшими расправами властей над крестьянами из поколения в поколение, при неповиновении. Этим объясняется то недоверие, с которым пришлось столкнуться молодым людям в деревне. Во-вторых, поголовной безграмотностью сельского населения. Хождение в народ явилось, по существу, отправной точкой в длительном процессе борьбы за доверие народа. Итог подведут выборы 1917 г. в Учредительное собрание, когда наследница народовольцев — партия эсеров — получит большинство голосов населения России.

На хождение в народ самодержавие ответило репрессиями. Было арестовано более 4 тыс. человек, к дознанию привлечено 770 граждан, под надзор полиции выпущено 500 человек, следствие велось против 265 сподвижников Перовской. До конца 1877 г., когда начался суд (процесс 193-х), от разных заболеваний, умопомешательства и самоубийств погибло 93 заключенных. Суду были преданы оставшиеся 197 человек, из которых четверо умерло в сймом преддверии судебного разбирательства479. Таким образом, каждый третий погиб в тюрьме, не дождавшись суда (представление о порядках, господствовавших в тюрьмах того времени, дает нелегальная брошюра «Заживо погребенные», составленная в 1878 г. от имени заключенных революционером А. В. Долгушиным).

Процесс по делу 193-х показал, что в России начал скла дываться квазирелигиозный культ революционных мучеников. Разбирательство происходило открыто с участием присяжных, то есть правительство как бы делегировало третьим лицам право определить меру наказания арестованным. Цвет русской адвокатуры представлял защиту: В. Д. Спасович, Д. В. Стасов, П. А. Александров, Е. И. Утин, В. Н. Герард и др. Суд оправдал 90 человек, просидевших по три- четыре года в предварительном заключении, а для половины обвиняемых ходатайствовал о сокращении сроков наказания (включая приговоренных к каторге)480. Судьи, по сути, встали на сторону революционеров, а обвиняемые превратились в обвинителей. Для просвещенной России народовольцы превратились в революционных святых: «Это святые. <...> Они проповедовали любовь, равенство и братство»481.

Переход народовольцев в конце 70-х годов к террору был закономерным ответом на государственный террор. Активный член выделившейся из «Земли и воли» террористической организации «Народная воля» С. Перовская так охарактеризует причины революционного террора: «На это (хождение в народ. — Л. А) правительство ответило страшными репрессиями и рядом мер, делавшими почти невозможной деятельность в народе. Таким образом, правительство само заставило партию обратить преимущественное внимание на наши политические формы (т. е. самодержавие. —Л А.), как на главное препятствие народному развитию. Партия, придерживаясь социалистического учения, долго колебалась перейти к политической борьбе, и первые шаги по этому пути встречали сильное порицание со стороны большинства партии как отступление от социализма. Но ряд виселиц и других мер, показывавшие необходимость сильного отпора правительству, заставил партию перейти решительно на путь борьбы с правительством, при которой террористические акты являлись одним из важнейших средств»482.

Главное требование народовольцев — конституция. Народ должен обрести политический суверенитет. Соратники

С. Перовской бросали следующие обвинения царю: «<...> не заботился о своем народе, отяготил его невыносимыми податями, обделил мужиков землей, отдал рабочего на разорение всякому грабителю и мироеду. <...> Он погубил сотни тысяч народу на войне, которую затевал без всякой надобности. Другие народы он будто бы защищал от турок, а свой народ отдал на разорение»483. И каждое из этих обвинений было абсолютной правдой.

По своим убеждениям народовольцы были сторонниками цивилизованных форм политической борьбы. Их отношение к террору нашло яркое отражение в отклике на террористический акт, совершенный против президента США Дж. Гарфилда: «В стране, где свобода личности дает возможность честной идейной борьбы, где свободная народная воля определяет не только закон, но и личносгь правителей, в такой стране политическое убийство, как средство борьбы, есть проявление того же духа деспотизма, уничтожение которого в России мы ставим своей задачей. Деспотизм личности и деспотизм партии одинаково предосудительны, и насилие имеет оправдание только тогда, когда оно направляется против насилия»484.

Начиная с 1878 г. в России окончательно сложилась система государственного террора, которую впоследствии целиком переймут большевики. С этого времени политические дела перестали быть подсудны гражданским судам, будучи отданы на откуп административных инстанций. Такие дела рассматривались военно-полевыми судами и нуждались лишь в утверждении командующим соответствующего военного округа. Чекистские тройки, осуждавшие «за политические преступления» в Советской России, отличались от царских военно-полевых судов только по названию.

Говоря о произволе органов безопасности при советском режиме, следует напомнить, что еще при Александре II секретный циркуляр от 1 сентября 1878 г. уполномочивал жандармов, а в их отсутствие чинов полиции задерживать и даже административно ссылать любое лицо, подозреваемое в политических преступлениях; для этого нужно было лишь получить одобрение министра внутренних дел или шефа жандармов, не требовалась и санкция прокурора485. Таким образом, любые действия чинов полиции по политическим преступлениям выводились из-под судебного надзора, подозрение стало равносильно доказательству совершения пре- сіупления. Ежов и Ягода — лишь достойные ученики своих царских предшественников.

С августа 1878 г. по 1 марта 1881 г. 48 из 63 политических процессов были проведены военным судом. Зимой 1878/79 г. в Петербурге было арестовано свыше 2 тыс. человек. Одесский генерал-губернатор Э. И. Тотлебен отправлял в ссылку «вагонами»; киевский — М. И. Чертков — в апреле — мае 1879 г. ежемесячно подписывал по нескольку смертных приговоров. За 1879 — 1882 гг. были казнены 30 революционеров. При исполнении приговоров применялись садистские методы (осужденному на смерть народовольцу закрывали голову капюшоном (Н. А. Ишутин) или примеряли на шее петлю (С. А. Лешерн) и затем объявляли помилование). Вешали за одно то, что находили при обыске прокламацию «Народной воли» или за принадлежность к революционной организации1.

Самодержавный режим преследовал народовольцев за требования, которые при своевременной их реализации оградили бы Россию от кровавой драмы 20 столетия. Они сводились к следующему:

«1) общая амнистия по всем политическим преступлениям прошлого времени, так как это были не преступления, но исполнение гражданского долга;

2) созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями.

Считаем необходимым напомнить — говорилось в прокламации народовольцев, — что легализация верховной власти народным представительством может быть достигнута лишь при условии, если выборы будут произведены совершенно свободно. Поэтому выборы должны бьггь произведены при следующей обстановке: 1)

депутаты посылаются от всех классов и сословий безразлично и пропорционально числу жителей; 2)

никаких ограничений ни для избирателей, ни для депутатов не должно быть; 3)

избирательная агитация и самые выборы должны бьггь произведены совершенно свободно, а потому правительство должно в виде временной меры, впредь до решения Народ- ного Собрания, допустить: а) полную свободу печати, б) полную свободу слова, в) полную свободу сходок, г) полную свободу избирательных программ.

Вот единственное средство к возвращению России на путь правильного и мирного развития. Заявляем торжественно пред лицом родной страны и всего мира, что наша партия, со своей стороны, безусловно подчинится решению Народного Собрания, избранного при соблюдении вышеизложенных условий, и не позволит себе впредь никакого насильственного противодействия правительству, санкционированному Народным Собранием»486.

В экономической сфере требования народовольцев сводились к новой нарезке земли (без выкупа) и уменьшению налогов487.

Народоволец А. И. Желябов, отвечая на обвинения прокурора в том, что его сподвижники не признают государст венного строя и являются безбожниками, заявил: «Мы — государственники, не анархисты. Анархисты — это старое обвинение. Мы признаем, что правительство всегда будет, что государственность неизбежно должна существовать, поскольку будут существовать общие интересы. <...> Мы стоим за принцип федерального устройства государства, а как средство для достижения такого строя, мы рекомендуем очень определенное учреждение (Учредительное Собрание. — А Л.)»488. Что касается программы народовольцев по изменению форм общежития (речь идет о теории крестьянского социализма), то, по словам Н. И. Кибальчича, они относились к ней трезво, «согласно с реальными условиями среды: они изменили бы свою теоретическую программу социализма сообразно с наложением общественной среды и приноровили бы свою пропаганду к умственному и нравственному уровню народа»489. В письме Александру Ш Н. Кибальчич резюмирует: «Первое практическое заключение для русских государственных людей, желающих блага родине, может быть только следующим: нужно навсегда оставить систему преследований за пропаганду социалистических идей, нужно вообще дать стране свободу слова и печати». Резолюция императора была предельно краткой: «Нового ничего нет — фантазия больного воображения, и видна во всем фальшивая точка зрения, на которой стоят эти социалисты, жалкие сыны отечества»490.

Между самодержавной властью и народом не существовало каких-либо взаимных обязательств. Над народом находился неподконтрольный ему «наместник Христа»», «хозяин», как самоопределил свое основное занятие «хозяин земли Русской» Николай II. Министр просвещения при Александре ПАВ. Головин пророчески охарактеризовал такую «взаимосвязь» самодержцев со своим народом и ее последствия следующим образом: «Правительство много брало у народа и дало ему очень мало. Это несправедливо. А так как каждая несправедливость всегда наказывается, то я уверен, что наказание это не заставит себя ждать. Оно настанет, когда крестьянские дети, которые теперь грудные младенцы, вырастут и поймут все то, о чем я только что говорил. Это может случиться в царствование внука настоящего государя»491. Николай П как раз и будет тем внуком, которому народ предъявит счет.

Первого марта 1881 г. был убит Александр II, манифест нового царя Александра III начинался традиционными словами: «Божию милостью Мы, Александр Третий...» Догматы Православия оставались единственным оправданием и легитимным основанием самодержавного режима. На суде 1

марта подсудимый А. Желябов заявил: «Крещен в Православии, но Православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю. Эта сущность учения среди моих нравственных побуждений занимает почетное место. Я верю в истину и справедливость этого вероучения и торжественно признаю, что вера без дел мертва есть и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за право угне тенных и слабых, и если нужно, то за них и пострадать. Такова моя вера»492.

Л. Н. Толстой, исходя из своего понимания христианства как религии любви, прощения и воздаяния добром за зло, напишет Александру III письмо с просьбой о помиловании народовольцев. «[Говорят, что] если простить преступников, выпустить всех из заключения и ссылок, то произойдет худ шее зло. — Да почему же это так? Кто сказал это? Чем Вы докажете это? — Своей трусостью. Другого у Вас нет доказательства. И, кроме того, Вы не имеете права отрицать ничьего средства, так [как] всем известно, что Ваши не годятся.

Они скажут: выпустить всех, и будет резня, потому что [если] немного выпустят, то бывают малые беспорядки. О™ рассуждают так, говоря о революционерах, как о каких-то бандитах, шайке, к<оторая> собралась, и когда ее переловить, то она кончится. Но дело совсем не так: не число важно, не то, чтобы уничтожить их закваску, дать другую закваску. Что такое революционеры? Это люди, к<оторые> ненавидят существующий порядок вещей, находят его дурным и имеют в виду основы для будущего порядка вещей, к<ото- рый> будет лучше. Убивая, уничтожая их, нельзя бороться с ними. Не важно их число, а важны их мысли. Для того чтобы бороться с ними, надо бороться духовно. Их идеал есть общий достаток, равенство, свобода; чтобы бороться с ними, надо поставить против них идеал такой, к<оторый> бы был выше их идеала, включал бы в себя их идеал»493.

Справедливый социальный идеал А. Н. Толстой видел в христианстве. Ему ответил обер-прокурор Синода всесильный К. П. Победоносцев, и в его ответе — суть того государственного христианства, которое было в России: «<...> прочитав письмо Ваше, я увидел, что Ваша вера одна, а моя и церковная — другая, и что наш Христос - не Ваш Христос (курсив наш. — А А.). Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющим расслабленных, а в Вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления»494.

Все первомартовцы были казнены, при этом казнь была похожа на казнь декабристов. Один из осужденных дважды срывался и был повешен только на третий раз. «Невозможно описать того взрыва негодования, криков протеста и возмущения, брани и проклятий, которыми разразилась заливавшая площадь толпа»495.

Борьба Мефистофеля с доктором Фаустом в России продолжалась. Ф. М. Достоевский, видевший в действиях революционеров проявление дьявольских сил, что нашло отражение в романе «Бесы», вероятно, к концу своей жизни понял, что «бесов» он искал не там. Незадолго до смерти, в январе 1881 г., он сказал издателю «Нового времени» А. С. Суворину: «Вам кажется, что в моем последнем романе “Братья Карамазовы” было много пророческого? Но подождите продолжения. В нем Алеша уйдет из монастыря и сделается анархистом. И мой чистый Алеша — убьет царя»496.

Самодержавие не могло предложить обществу никакого справедливого социального идеала. Председатель Комитета министров при Александре II граф П. А. Валуев резюмировал: «Наше правительство не опирается ни на одно нравственное начало <...> правительство, действующее, как наше, не имеет права уповать на Бога»1.

Четырнадцатого августа 1881 г. Александр III подписал «Распоряжение о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия и приведении определенных местностей империи в состояние усиленной охраны», по которому администрации различных местностей получали диктаторские полномочия.

Вводилось два варианта особого положения: усиленная охрана и чрезвычайная охрана. Условия введения особого положения четко не оговаривались.

При усиленной охране генерал-губернаторы, губернаторы и градоначальники имели право заключать любого жителя в тюрьму на срок до трех месяцев, налагать штраф до 400 рублей, передавать смутьянов в руки военного суда, запрещать все публичные и частные сборища, закрывать все торговые и промышленные предприятия, запрещать какому-либо лицу селиться в данной местности.

Вопиющий произвол допускался в отношении органов местного самоуправления. Любое лицо, служившее в этих органах, могло быть объявлено неблагонадежным и подлежало немедленному увольнению. При внушении «основательных подозрений» органы местной полиции и жандармерии могли задерживать кого угодно.

При чрезвычайной охране исполнительная власть наделялась правом смещать с должности выборных земских депутатов, закрывать земства497.

Сразу же после введения «Распоряжения...» усиленная охрана была объявлена в 10 губерниях, в том числе столичных. Этот документ, несмотря на свою «временность» (3 года), просуществовал до 1917 г.

Таким образом, виновность человека стала устанавливаться не судом, а полицией. Глава Департамента полиции А. А. Лопухин считал, что «Распоряжение...» поставило все население России в зависимость от личного усмотрения чинов политической полиции, что «в ней заключалась вся сила покончившего свое существование режима»498.

Двенадцатого марта 1882 г. в России декретом вводилась особая категория граждан второго сорта — полиция получила право ставить по своему усмотрению любого гражданина под гласный надзор. У таких лиц отбирались документы, им была запрещена служба в государственных и общественных учреждениях, посещение высших учебных заведений. Даже лицензию на медицинскую, фармакологическую практику поднадзорным могло выдать только МВД. По подозрению полиции любой человек мог быть сослан в Сибирь без суда, в административном порядке.

Александр Ш, завершив создание системы политической полиции, стал соавтором будущего сталинского «архипелага ГУЛАГа». Чины же самой полиции были более дальновидны, чем император. Упоминавшийся уже выше директор Департамента полиции Лопухин писал о системе государственных репрессий, что она превращается «в борьбу со всем обществом, а в конечном результате приводит к гибели и государственную власть, неприкосновенность которой может быть обеспечена только единением с обществом»2.

Идеологической частью самодержавия — государственным Православием — занимался в те годы бывший наставник Александра Ш обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев, коего при жизни современники «наградили» кличкой «русский Мефистофель».

Правительство уже не могло игнорировать усиливающейся неприязни простого народа к государственной религии. Вот два примера конца 70-х годов. Из общего числа прихожан села Дмитровского Звенигородского уезда Московской губернии в 580 человек на годовой исповеди побывало лишь 214 человек. В селе Архангельском Врейского уезда Московской губернии 580 прихожан не явились на исповедь499. «Русский Мефистофель» вполне критично относился к духовенству, признавая, что «наше духовенство мало и редко учит, оно служит в церкви и исполняет требы. Для людей неграмотных Библия не существует, остается служба церковная и несколько молитв, которые, передаваясь от родителей к детям, служат единственным соединительным звеном между отдельным лицом и Церковью. И еще оказывается в иных, глухих местностях, что народ не понимает решительно ничего ни в словах службы церковной, ни даже в “Отче наш”, повторяемом нередко с пропусками или с прибавками, отнимающими всякий смысл у слов молитвы»500. Негативно воспринимал Победоносцев и членов Синода, называя его «стоячим болотом». Будучи прекрасно образованным человеком, он с недоверием относился к «чудесам» Иоанна Кронштадтского. Вся деятельность обер-прокурора Синода в церковной сфере свелась, по словам премьер-министра С. Ю. Вигте, к доведению «до кульминационного пункта полицейского режима в Православной Церкви»501.

В своих политических построениях Победоносцев не изобрел ничего нового, повторяя, что «Россия сильна благодаря самодержавию, а народовластие — одно из самых лживых политических начал»502. Связующим звеном между государством и народом он считал веру, а не систему взаимных обязательств того и другого. Обер-прокурор Синода боялся просвещения, поскольку обоснованно предполагал, что оно приведет к утрате веры. Насаждаемые им церковно-приходские школы были призваны давать не знания, а воспитание. Весьма вероятно, что авторство печально известного циркуляра «О кухаркиных детях», который преграждал путь в университеты малообеспеченной молодежи, принадлежит именно ему.

В отличие от Александра Ш и Николая II, уверовавших, что они живут и правят в государстве-фикции «Святая Русь», Победоносцев хорошо понимал, что «продление существующего строя зависит от возможности поддержать страну в замороженном состоянии; малейшее теплое дуновение ветра, и все рухнет»503. Убеждая Александра ІП оставить «все как есть», он полагал, что народовластию «ничего, никакого противовеса какой-либо мысли, какого-либо культурного принципа нет»504.

Обстановка тех лет запечатлена в стихах А. А. Блока:

Рожденные в года глухие Пути не помнят своего.

Мы — дети страшных лет России —

Забыть не в силах ничего. <...>

Самодержец Александр Ш и правящая элита, установив систему государственного террора, пытались остановить и заморозить ход жизни, материализуя призыв Мефистофеля «Verweile doch!» («Повремени, помедли!»). 4.3.