Присутствие, соприсутствие и социальная интеграция

Рутина повседневной жизни является основой даже наиболее   сложных форм социетальной организации. В процессе повседневной деятельности индивиды «сталкиваются» друг с другом в ситуативных контекстах взаимодействия — взаимодействия с другими в условиях физического соприсутствия «лицом к лицу».

Социальные свойства соприсутствия фиксируются в пространственном расположении тела, его ориентации по отношению к другим и переживающей «самости».

Исследования, проведенные Голдштейном (Goldstein) и другими среди пациентов с нарушенной мозговой деятельностью, дают нам графическое представление о том, как это происходит [40].

жение и на самом деле дотрагиваются до этой части тела. Данные такого рода наблюдений позволяют нам сделать вывод, что хотя оба движения кажутся на первый взгляд «позиционными», «касание» не равносильно «указанию». Их различие указывает на значимость телесного пространства как удивительно сложного поля матриц привычной деятельности. Пациенту с нарушением мозговой функции, которого просили совершить заданное телодвижение, требовалось для выполнения этой задачи представить себе общее положение собственного тела. И это не ограничивалось минимальными жестами, как в случае со здоровыми людьми. Так, получив задание поздороваться, пациент обращает внимание на формально правильное положение всего своего тела — он может совершить необходимое действие, только адаптировавшись к обобщенной ситуации, в контексте которого это действие (жест или телодвижение) происходит. Здоровый индивид, напротив, рассматривает данную ситуацию как тест или игру. По словам Мерло-Понти, он или она используют «тело как способность предопределенного действия» [41]. Это дилемма пациента, благодаря которой мы можем глубже понять специфику повседневной интеграции тела в протяженность деятельности. Ибо тело функционирует и воспринимается своим хозяином как «тело » только в контексте деятельности. Вопрос, заданный Виттгенштейном: «В чем состоит различие между тем, что я поднимаю свою руку и моей поднимающейся руки? », порождает множество трудностей, к которым его автор, возможно, хотел привлечь наше исследовательское внимание. По-видимому, он рассматривает в качестве типичной только ситуацию теста или игровую команду; в этом случае мы можем сделать ошибочный вывод, что теория деятельности строится, скорее, на противопоставлении «движений» и «действий» как обособленных и изолированных друг от друга процессов, нежели на пространственно-временной контекстуальности телесной деятельности в потоке повседневного поведения.

Деятельность тела, имеющая место в потоке действий, немедленно включается в онтологическую безопасность или чувство «доверия» в отношении целостной непрерывности мира и собственной личности, подразумеваемой самой протяженностью повседневной жизни. Пациенты, страдаю

щие вследствие нарушения деятельности мозга, должны тщательно исследовать физические свойства объекта для того, чтобы распознать в нем, скажем, «ключ». Здоровые индивиды будут столь внимательно исследовать объект только в необычных ситуациях — например, когда участвуют в игре, где у них есть веские основания полагать, что объекты могут быть не теми, за кого себя «выдают». Если мы попытаемся подвергать детальному обследованию каждый встречающийся нам объект, то целостная непрерывность и связа- ность повседневной жизни будет невозможна. Отсюда очевидно, что предложенные Гарфинкелем «несущественные клаузулы» («etcetera clause») используются не только в языке или разговоре, но применимы и к телесной деятельности в физическом отношении ко внешнему миру. Все это в свою очередь взаимосвязано со временем и чувством времени. Обратимся еще раз к Мерло-Понти:

«Там, где у нормального человека каждое двигательное или тактильное событие устремляет к сознанию изобилие интенций, которые идут от тела как центра виртуальной деятельности либо к самому этому телу, либо к объекту; у больного, напротив, тактильное впечатление остается смутным и замкнутым в себе... Нормальный человек считается с возможным, которое, не теряя своего статуса возможного, приобретает таким образом какую-то особую актуальность; у больного же, наоборот, поле актуального ограничивается тем, что он встречает в реальном контакте, или тем, что связано с этими данными четкой дедукцией »[***] [42].

Конечно, тело не представляет собой недифференцированную целостность. То, что А. Гелен (Gehlen) именует «эксцентричным» положением человеческих существ — прямое и открытое отношение к внешнему миру — несомненно, является следствием биологической эволюции.

физическим источником речи, но и основной зоной тела, на которой отражены лабиринты опыта, чувств и намерений. Во многих отношениях, пусть банально, но одновременно и значимо, лицо в процессе социальных взаимоотношений индивидов влияет на их расположение в пространстве в условиях соприсутствия. Позиционирование «лицом» к другому или другим, к кому адресовано сообщение, разительно отличается от позиционирования в большинстве животных сообществ. Количество людей, способных непосредственно участвовать в социальных взаимодействиях «лицом к лицу», по сути своей строго ограничено, за исключением тех случаев, когда один или несколько индивидов обращаются к толпе или аудитории, стоящей перед ними. Однако подобные обстоятельства, несомненно, требуют, чтобы индивиды, составляющие толпу или аудиторию, приносили в жертву непрерывное тесное общение друг с другом. Первичность лица как деятеля и средства выражения и коммуникации имеет этические последствия, многие из которых детально анализируются Гофманом. Повернуться спиной к говорящему человеку означает в большинстве (если не во всех?) обществ жест игнорирования или неуважения. Более того, большинство (или даже все?) обществ имеет тенденцию признавать лингвистическое сходство между лицом как термином, относящимся к области физиогномики, и лицом как средством поддержания чувства собственного достоинства. Нет сомнений, что существует ряд культур, таких, например, как китайская культура или отдельные ее сектора, которые уделяют особое внимание сохранности лица в большинстве обстоятельств окружающей среды. Несомненно также и то, что это может иметь отношение к знаменитому различию, подчеркиваемому Бенедикт (Benedict) и другими, между культурами «стыда » и «вины », даже если подобное различие и кажется нам отчасти натянутым.

Родственные темы контроля за телом в процессе деятельности в условиях соприсутствия и всепроникающего влияния лица присутствуют во всех работах Гофмана. Как нам следует понимать термин «соприсутствие »? В том смысле, в котором он использовался Гофманом, и как понимаем

его мы, соприсутствие закрепляется на уровне перцепционных и коммуникативных модальностей тела. То, что Гофман именует «совершенными обстоятельствами соприсутствия », обнаруживается всякий раз, когда субъекты деятельности «чувствуют, что они достаточно близки, чтобы осознаваться в любой своей деятельности, включая «прочувствование » других, и достаточно близки, чтобы восприниматься в своем ощущении того, что их осознают» [43]. Несмотря на то что «совершенные обстоятельства соприсутствия » существуют исключительно в ситуации непосредственного контакта между физически присутствующими людьми, в наши дни, благодаря электронным коммуникациям и особенно телефону, стали возможны и опосредованные контакты, допускающие тесную связь и близость, характерные для условий соприсутствия [44]. В современных обществах, а в ином виде и в других культурах, пространство комнаты определяет, как правило, вероятные границы соприсутствия, за исключением тех случаев, когда речь идет о вечеринках, где «доступным » может оказаться весь дом. Конечно, существует множество «общественных мест », например, уличная толкотня и т. п., где невозможно обозначить физические пределы условий соприсутствия.