Понятие прогресса было чуждо Средним векам. «В средние века считалось, что мир достиг предела добра и зла. Иными словами, мир хорош во всех отношениях потому, что Бог создал его таким, но грехи человеческие ответственны за то страдание, которое в нем есть. Средневековая эпоха не рассматривает какие-либо сознательные шаги, направленные на реформирование или улучшение общественных или государственных институтов как стимул для мысли или дела. Единственный способ помочь миру состоит в том, чтобы пестовать добродетель, занимаясь своим делом. Но даже в этом случае цель — жизнь на небесах. Даже тогда, когда возникает действительно новая социальная форма, она рассматривается как укрепление старых принципов справедливости или как борьба с недостатками путем передачи власти, требуемой властями» (Huizinga, 1989,48). В семнадцатом веке некоторые протестантские секты предвосхитили рождение революционного мышления, противопоставив земные и небесные царства (Walzer, 1965). В восемнадцатом веке идея улучшить мир, сделав его совершенным, открыла новую дорогу мужества и надежды. К двадцатому веку прогресс стал единственной настоящей дорогой к спасению. Как подметил Дюркгейм, божественная природа прогресса важна и для современности. В своей книге «Единственный настоящий рай — прогресс и его критики» Кристофер Лэш исследует в разных контекстах значения, связанные с прогрессом. С его точки зрения, марксистские и большевистские идеи прогресса не менее сложны и многослойны, чем все любые другие. Лэш указывает, что Маркс отличается от других социологов- классиков, —Дюркгейма, Вебера, Тенниса и Зиммеля—тем, что он не стремится в прошлое (Lasch, 1991). Однако при этом он утверждает, что капитализм подавляет многие высокие и благородные чувства и мотивы, топя их в море холодных расчетов. В отличие от воззрений других социологов, взгляды Маркса более последовательны. С его точки зрения, развитие необратимо. Второй Интернационал выступил с еще более жестким заявлением по проблеме социального развития: общество должно неизбежно двигаться к социализму, проходя через несколько промежуточных фаз. В этом состояла важнейшая идея большевизма. Капитализм рассматривался как более низкая стадия развития, чем социализм. Любые проблемы, с которыми сталкивался социализм, относились за счет пережитков прошлой социальной структуры. Именно так характеризовалась, например, неэффективность, бюрократия, преступность. В России существовало особое отношение к прогрессу. Спор о необходимости прогресса поделил интеллигенцию на два лагеря: либералов западников и националистов славянофилов. В лагерь сторонников прогресса входили, однако, не только марксисты. Большевики выступали за электрификацию, за борьбу с неграмотностью и развитие технологий. Как Витте, так и Столыпин придерживались примерно тех же идей. В романе Достоевского «Бесы» с силами прогресса флиртуют не только аристократки. У губернатора Лембке схожие взгляды, даже если не обращать внимания на тот факт, что по мере развития сюжета он сходит с ума (Dostoyevsky, 1962). Основные различия между сторонниками прогресса рождались разными трактовками одного важного вопроса: нужно ли России на пути к лучшему обществу придерживаться своего собственного, уникального пути. Герцен и народники считали, что Россия может пройти от общины до социализма коротким путем, минуя стадию капитализма. Либералы и марксисты считали, что капиталистическая фаза необходима. Реальное социальное развитие в большевистской России не может быть сведено к кодам развития и прогресса. Вместо прогресса общество погрузилось в состояние хаоса (см. рис. 5). Хаос не являлся, однако, намеренным следствием большевистской политики (в отличие от «шигалевщины» в «Бесах»), Шигалев — это один из героев «Бесов». У него есть свояутопия, согласно которой высшее состояние общества, объединяющее немногих избранных счастливцев, достигается с помощью пожара и разрушения. Большевизм—не «шигалевщина». Я склоняюсь к тому, что хаос является непреднамеренным следствием большевистской стратегии развития. Это не означает, что хаос не играл никакой функциональной роли по отношению к проблеме легитимности системы: декларируемая рациональная легитимность системы основывалась на идеях прогресса и надеждах на лучшую жизнь. В этой связи жертвы, приносимые хаосу, приобретали большую символическую значимость. ? А. Отсталость После гражданской войны страна пребывала в состоянии .полного хаоса. Мы победили, но мы в пробоинах: Машина стала обшивка лохмотья. Валы обломков! Лохмотьев обойных! Идите залейте! Возьмите и смойте! ( , 1976,155). ; Полный хаос царил также во время коллективизации; по край- j ней мере треть сельскохозяйственных мощностей была уничтожена. После Второй мировой войны вся страна была в руинах в ; третий раз. Все ресурсы были израсходованы; ничего не осталось, а люди были полностью измотаны (Dunham, 1974,14). Во время Гражданской и Второй мировой войн хаос можно ; было объяснить внешней агрессией. Труднее находить объяснение непреднамеренным следствиям собственных действий. Однако, когда критики пытались говорить об упадке сельского хозяйства, вызванном коллективизацией, ответ былуже готов: «Хорошее было бы в СССР правительство, если на одиннадцатом году своего существования оно вызвало регресс в сельс- 190 ком хозяйстве. Такое правительство не заслуживало бы никакой поддержки, его нужно было отправить куда-нибудь подальше. Рабочие уже давно отправили бы такое правительство куда-нибудь подальше в том случае, если бы оно допустило регресс сельского хозяйства. Регресс—это песня, которую поют разные буржуазные специалисты. Они мечтают о регрессе в нашем сельском хозяйстве. Не ожидал, что и Фрумкин начнет выступать в том же духе» (Сталин, 1954,270). Иными словами, любой разговор об упадке был табуирован. Гражданская война и хаос требовали, прежде всего, жертвы и самоотречения (ср.: Bataille, 1987,81—88). Это с отчетливостью можно наблюдать в книге «Как закалялась сталь» Николая Островского (Ostrovsky, 1988), ставшей чем-то вроде катехизиса для советской молодежи 30-х годов. Главный герой книги, Павел Корчагин, приносит в жертву революции всю свою жизнь. В отличие от героев других романов, написанных в 20-х годах, он—простой парень из бедной семьи. Он жаждет воевать в Гражданской войне, где получает ранения спины и головы. В семнадцатилетнем возрасте он вступает в партию. Корчагин продолжает бороться на переднем крае сражений Красной армии, на стройках социализма. У него нет личной жизни: «Я не буду встречаться с девушками до того, как мы уничтожим буржуазию во всем мире». Ему нет еще и тридцати, а он уже парализован и слеп. Несмотря на это, он продолжает учиться в Красном университете и, в конце концов, становится писателем. Жизнь Павла Корчагина — это история полного самопожертвования по имя коллектива. Индивидуальность и телесные удовольствия рассматриваются им как явная антитеза коллективному началу. Все формы трансгрессии, при которой индивид сталкивается с реальными проявлениями коллективного действия и телесных отправлений,—эротика, смех, искренние слезы—чужды Корчагину (Bataille. 1987,89—116; см.: Агрре, 1991,162—178). Коллективность жаждет жертв, не предлагая взамен каких-либо удовольствий. Корчагин продолжает традиции российских революционеров девятнадцатого века: Чернышевского и других, всегда готовых пожертвовать собой. Они боролись за свободу, но при этом не позволяли себе никаких вольностей. По мнению Бердяева, они представляли собой инверсию православного аскетизма. Жертвы, принесенные на алтарь войны и хаоса, были столь велики, что трудно отрицать их святость. Этот момент явно проступает в описании Юрием Александровичем своих школьных лет, проведенных в блокадном Ленинграде. Его рассказ служит иллюстрацией того, как прогресс и хаос существовали буквально бок о бок: «Ю11: Самой важной вехой моей жизни был 1941 год, когда началась война с Германией. К тому моменту я уже научился читать, читал книги Жюля Верна Уэллса. Двадцать второго июня я вышел на прогулку с моей матерью и отцом. Мы шли по Садовой к Юсуповскому парку, когда по радио объявили, что Молотов, Народный комиссар иностранных дел, обратится к народу. Он сказал, что началась Великая Отечественная война. Это был водораздел между прошлой жизнью и будущим. Очень скоро немецкие самолеты появились над городом. К сентябрю немецкие войска стояли в пригородах, начались авианалеты и артобстрелы. Мы много времени проводили в бомбоубежищах. Потом наступила зима, самая мрачная зима в истории, не только истории нашего города, но и истории многих городов и многих народов. В ту зиму в Ленинграде от голода умерло 632 тысячи человек, только от голода. Эта цифра не учитывает тех, кто был расстрелян, умер во время бомбежек, солдат, погибших на фронте. Причем это все гражданское население, женщины, дети. Когда наступила весна, мои родители и я, мы выжили... моего отца отвезли в госпиталь на носилках—сильный здоровый человек, весивший до войны 80 килограммов, он весил той весной 38 килограммов. Это позволит вам понять всю суровость той голодной зимы. Мы, дети, всю зиму не ходили в школу. В конце мая, к началу лета нас собрали и снова начали учить. В школе мы получали завтрак, совсем неплохой. Нас совсем неплохо кормили. К тому времени продукты начали подвозить по Ладожскому озеру. По этому маршруту людей эвакуировали и привозили продовольствие. Людей становилось все меньше, и нас начали кормить. На Неве стоял огромный корабль, крейсер «Киров». Из окна нашей школы мы видели моряков на палубе, видели, как они расчехляют орудия и направляют их на запад, на немцев. В ответ на немецкие бомбежки гражданского населения «Киров» начал обстреливать немецкие батареи, ведущие огонь по нам. Мы, конечно, прилипли к окну. Учителя отнеслись к этому с пониманием и позволили нам остаться у окон. Когда орудия снова зачехлили, мы вернулись к работе. Вот так проходило мое детство во время блокады. Ю11: Я прожил всю свою жизнь в Ленинграде и никогда не выезжал из города кроме как на короткое время. Это всегда случалось в отпуск. Я действительно люблю этот город, город В КОТОром я родился. Те из нас, кто пережил блокаду, уже не молоды. Мы ощущаем, как бы это сказать, небольшую грусть по поводу переименования города. Я понимаю, что Петр Великий назвал Санкт-Петербург в честь своего ангела-хранителя, но когда Ленин умер, город переименовали, и с этим именем люди жили. Конечно, идея вернуть городу старое имя родилась потому, что Петр был великим человеком. Но такое событие как блокада, такое явление как блокада, 900 ужасных дней, пережитых Ленинградом, сделали имя Ленинград священным. Особенно для тех из нас, кто жил и выжил в те дни. Поэтому перемену имени было трудно принять. Кроме того, Ленин был, это мое мнение, я скажу вам мое мнение, хотя сейчас высказывают много разных точек зрения, и все меньше и меньше уважения к этому человеку. Ленин был великим человеком. Ленин подписал соглашение с Финляндией, дав ей независимость. Поэтому Финляндия должна... В этой стране не должно быть отрицательных эмоций, связанных с этим именем. Ленин был, с моей точки зрения, во многих отношениях великим человеком. А фашисты, Гитлер ненавидел его так сильно, что ни в одном своем приказе он не называл город Ленинградом. Он всегда называл его Санкт-Петербургом. Он никогда не называл настоящее имя города, ни разу». Проходили годы и призывы к самопожертвованию стали терять силу. Вера Данэм подметила, что после войны корчагинский аскетизм уже осуждался как сектантство. В основе этих изменений, как мы видим, лежали глубокие изменения классовой структуры советского общества.