Несмотря на то, что в марксизме основным врагом рабочего класса является только буржуазия, божественное большевиков включало в себя не одного врага, а целый сонм классовых сил, каждая из которых требовала собственной культурной интерпретации. Фактически возникала необходимость создать целое социальное пространство, в котором различные классы имели как добродетели, так и пороки. Таким образом, описанное выше отношение между потреблением и хорошей жизнью—это часть более широкой интерпретации габитуса различных классов. Пролетариат является самым важным фактором этого социального конструкта. Каждый из остальных классов недотягивает до пролетарского стандарта добродетели, уступая ему в одном или нескольких ценностных измерениях. Таким образом, возникает множество измерений оценки: Пролетариат—буржуазия (гедонизм, расчетливость) Пролетариат—аристократия (снобизм и экспериментаторство) Пролетариат—крестьянство (карнавальное начало) Пролетариат—начальство (бюрократизм) Пролетариат—интеллигенция (индивидуализм, маниловщина) Пролетарские добродетели определялись отдельно в каждом измерении. Пролетариату были присущи следующие характеристики: Честность и прямота Верность партии Преданность большим организациям и сильной центральной власти Дисциплинированность и Коллективизм Буржуазия в целом и кулаки в частности рисовались как искатели удовольствий, практикующие холодный расчет: А у кулаков и масло и пышки. Расчет кулаков простой и верненький— Запрячь хлеба да зарой в кубышки Николаевки да керенки Мы знаем — голод сметает начисто. Тут нужен зажим, а не ласковость воска. ' > И Ленин встает сражаться с кулачеством и . ; Продотрядами и продразверсткой. Разве в этакое время слово «демократ» г.г.„ Набредет какой головке дурьей!? Если бить, так чтоб под ним панель быламокра: Ключ побед—в железной диктатуре. ( . 1976,153). Антитезой буржуазным порокам была пролетарская прямота и подчинение необходимости (Bourdieu, 1979). После революции, свергнувшей буржуазию, на бывших буржуа и их наследников смотрели с подозрением. Дети буржуа, например, не имели возможности получить высшее образование, вступить в партию или даже пионерскую организацию. При вступлении в эти организации всегда учитывалось происхождение кандидата. Большинство нэпманов не имело буржуазного происхождения, но на них смотрели с подозрением (Fitzpatrick, 1982,19). Если за ними не водилось более серьезных проступков, их подозревали в том, что у них на уме было только одно—легкая жизнь. Нэпманов представляли как безжалостных эксплуататоров, вышагивавших по улицам с самодовольным выражением на лице под ручку с откормленными, хорошо одетыми женами. Начальники представлялись угрозой иного рода. На советских заводах практиковалось единоначалие (Каганович понимал этот принцип следующим образом: когда начальник совершает обход цехов, земля должна трястись), но даже начальники не могли чувствовать себя в безопасности. Одним из отклонений, приписываемых начальству, был бюрократизм. Когда начальник пытался ограничить последствия «демонизации» действительности на своем заводе или уменьшить хаос, вызванный стахановским движением, свое веское слово говорил «любимый вождь» (ТШгег, 1986,199). Любому специалисту, пытающемуся остановить стахановское движение снизу, говорил он, мы сломаем зубы. И это были не только слова. Мы уже видели, как идеи Александры Коллонтай об отмирании семьи были осуждены как аристократические мечтания. Настоящий пролетарий, напротив, представлял собой иной тип человека —земного, прозаичного, на деле заботившегося о сохранении и укреплении традиционных семейных институтов. В двадцатых годах мещанство понималось молодыми коммунистами как традиционный, патриархальный взгляд на сексуальность, брак и семью. Но и в этом измерении культурное содержание «пролетарского подхода» было подвержено постоянной ревизии и реклассификации. В семье, на рабочем месте, в партии—повсюду пролетариат воплощал собой упорство, дисциплину и коллективизм. Реальные трудовые коллективы были сведены на нет, все формы организованной защиты интересов стали невозможными, но на словах коллективность оставалась важным элементом жизни. Коллективы сталинской эпохи (в которых партия играла важную руководящую роль) были фактически одной из интерпретаций интереснейшего понятия, которое на протяжении десятилетий служило выражением революционного образа жизни. В российской истории понятие «коллективизм» имело несколько взаимосвязанных значений: 1. коллективизм, связанный с существованием деревенской общины и Православием; 2. объединительный мотив в опыте рабочих; 3. коллективная или государственная собственность; 4. прямая власть рабочего класса на заводах и в трудовых коллективах; 5. коллективная культура, нормы поведения дома в семье. Со времени Октябрьской революции до 30-х годов эти измерения коллективизма существовали одновременно и были тесно переплетены в ходе создания коммун. В сельской местности крестьяне, часто под влиянием православных идей, объединяли все свои пожитки и пытались вместе трудиться, вместе выполнять повседневные обязанности в духе взаимопомощи, свойственном большим семьям. В городских коммунах люди объединяли не только собственность, но все остальное: время, пространство, радости и заботы, дружбу и даже любовь. Трудовые коллективы пытались действовать в духе солидарности и равенства доходов (ЗШев, 1990). Всему этому быстро пришел конец уже во время первой пятилетки. Все, что осталось (кроме государственной собственности) — это коллективные рабочие места и зоны проживания, где в сталинские времена даже очень личные проблемы по-пре- жнему решались коллективно. Еще оставались декларации, подчеркивавшие абсолютное превосходство коллективизма. «Можно утверждать, что на абстрактном уровне большинство советских граждан, скорее всего, поддерживают идею важности коллектива в общественной жизни и даже идею превосходства коллективных интересов над индивидуальными. На словесном, мифологическом уровне советская идеологическая машина успешно достигла своей цели, заключавшейся в том, чтобы убедить людей отвергнуть индивидуализм в пользу фетишизируемых коллективизма и патриотизма» (ЗЫареШокЬ, 1989,132). В исследованиях, проводимых при помощи метода интервью, почти все советские граждане говорили о том, что не могут жить без коллектива (ЗЫарепЮкЬ. 1989,130). В целом коллективизм—это важная нравственная ценность. Советская идеология связывала с коллективизмом такие эмоции как альтруизм, товарищество, дружба, преданность своим друзья и соседям и даже демократичность. Принесение жертв коллективу было одной из ключевых тем социалистического реализма. Выступление против коллектива считалось одним из величайших грехов. Однако при этом на протяжении десятилетий реальные проблемы коллектива оставались вне поля зрения литературы. Наблюдаемый тип абстрактного коллективизма был тесно связан с единообразием Православия и его борьбой с раскольниками. Реальное сообщество возникало не в официальных коллективах, а в сетях неформальных связей. Тем не менее, сообщества и организации, действовавшие на коллективном уровне, такие как комсомол, играли важную роль в распространении официальной идеологии: «011. Я вплотную столкнулся с идеологией, когда поступил в школу. Тогда были полувоенные детские организации, рассчитанные на детей, такие как пионеры, комсомол, октябрята. Участие в них было добровольно-принудительным. Вас не заставляли туда вступать, но вступление рассматривалось как славная традиция. Советский Союз был одной из ведущих держав мира, и дети советских людей должны были быть счастливы и довольны тем, что родились в такой стране. Конечно, здесь был элемент насилия, но он не работал». Уже в двадцатых годах в партии сформировалась точка зрения, согласно которой буржуазное и мелкобуржуазное влияние сохраняются во все времена. Иногда эти влияния рассматривались буквально, как, например, связи рабочих с деревней. Однако ситуация была такова, что любое «отклонение» или иной образ жизни могли быть определены как буржуазные или мелкобуржуазные. Индивидуализм был представлен не только мелкой буржуазией, но и интеллигенцией, считавшейся ненадежной, колеблющейся и трусоватой. К середине двадцатых годов слово «интеллигент» стало приобретать негативное звучание. В сталинские времена обвинения против интеллигенции напрямую базировались на связи с фальсифицированным происхождением: «Эта "программа" полностью понятна и естественна для революционеров, тесно связанных со своим рабочим классом, своим народом. Но она непонятна и неестественна для таких политических дегенератов как Лелевич, которые не связаны и не могут быть связаны со своим рабочим классом, своим народом. Поэтому вам нужно любой ценой вернуться на старую ленинскую дорогу. В этом суть дела, а не в пустых жалобах испуганного интеллигента, пребывающего в тоске, болтающего о том, что они хотят "изолировать" Демьяна, и что Демьяна "больше не будут печатать" и так далее» (Сталин, 1955,28—29). Однако в том, что касается образа жизни, принадлежность к интеллигенции была явным основанием для возникновения отличий от других социальных групп: «219. Я принадлежал к интеллигенции. С рабочими у меня было меньше контактов потому, что я занимал руководящую должность. Я был среди интеллигентов. В это время, —так я полагал, — интеллигенция должна была знать русскую классику и зарубежную классику тоже. Я был частью этого класса и гордился этим. Я чувствовал, что люди, которые не принадлежат к этому кругу, не интересны». Однако эти отличия могли зайти слишком далеко. В них могли отразиться «отклонения», типичные для интеллигенции, такие как космополитический формализм, идеи искусства для искусства или науки для науки. Чрезмерное культурничество было также весьма опасным (Barber, 1990,5). Вера Данэм нашла примеры подобного сомнительного поведения в русской литературе: «Изгнанный профессор даже в "эстетическом" своем виде демонстрирует признаки негативного поведения. Он холостяк и наслаждается комфортом в своей уставленной книгами квартире. Он может позволить себе содержать прислугу. Он безупречно одевается, носит стиранные белые рубашки с рубиновыми запонками. За вальяжные манеры, рыжую бородку и проницательные глаза его прозвали "Старый лис". У него, конечно, покатые плечи, его узкие руки ухожены. У него быстрый ум и острый язык». Этот герой не был носителем космополитических взглядов, но чтобы осудить его, достаточно было знать его образ жизни. В какой степени габитус пролетариата был реальным основанием для большевистской политики? В России не существовало пролетарского габитуса, постулируемого большевиками. После Гражданской войны пролетариат почти полностью исчез как социо-экономическая категория. Тем не менее, когда началась первая пятилетка, более половины всего рабочего класса состояло из тех, кто начал трудовую жизнь еще до революции. Большинство были рабочими второго поколения. С1928 по 1940 год численность рабочего класса увеличилась втрое, в своем большинстве пополнение рабочего класса состояло из крестьян. Культурное образование пролетариата было тесно переплетено с процессом его экономического и социального становления. Существовала постоянная напряженность между реальным рабочим и сконструированным «пролетариатом». В сознании пролетариата присутствуют некоторые стороны, о которых не принято говорить, но которые, тем не менее, используются для целей политической мобилизации (Stites, 1990, 84). Они включают в себя высокомерное отношение к женщинам и глубоко укорененные предрассудки против умственног о труда (который считается уделом слабых, женоподобных людей). Чув- ю ство силы и чувство слабости в контексте отношения к женщинам могут бьггь использованы властью для того, чтобы провести черту между действительно важными экономическими и политическими вопросами и вопросами второстепенными, касающимися семьи и положения женщин. Сдержанное отношение к умственному труду можно использовать, например, для развертывания кампаний против «буржуазной интеллигенции» или «промпартии». Некоторые традиционные элементы пролетарского сознания (такие как эгалитаризм) составляли важный культурный ресурс сталинской политики. С другой стороны, пролетарский коллективизм, позволяющий организовать сопротивление и защиту рабочих интересов, вытравливается с использованием всей мощи репрессивного аппарата. По мере того, как растет значимость специалистов и управленцев, можно объявить эгалитаризм «сектанством». Мы уже говорили о процессе, с помощью которого идея власти рабочих постепенно превращается в оправдание власти партии и номенклатуры. Большинство обществоведов в России и за ее пределами рассматривают Советский Союз как классовое общество, в котором господствовала номенклатура. Ранее мы уже показали, что господство номенклатуры—это только один из аспектов, открывающих дорогу к пониманию советской классовой структуры. Но даже с учетом этого ясно, что официальная советская версия власти рабочего класса находится в явном противоречии с фактом реального доминирования партийно-политичес- кой элиты. Многие политические процессы берут начало в этом противоречии и развиваются под его влиянием (см.: рис. 8). Майкл Буравой указывал, что гораздо труднее легитимизировать привилегии в системе, не признающей неравенство (Вига\уоу, 1985). Это означает, что власть номенклатуры становится табу в публичной сфере. На уровне повседневной действительности для большинства населения номенклатура становится очень отдаленной реальностью: «они» находятся где-то «там». 1 - ш А. Буржуазия я Новые элементы начинают появляться в классовой структуре, начиная с 30-х годов. Когда Сталин принялся критиковать чрезмерное равенство, он обращался к новым социальным силам, произведенным на свет самой сталинской политикой. Эти новые силы являли собой новый средний класс, состоящий из специалистов и управленцев. Это были основные группы, рожденные сталинской политикой индустриализации, развитием образования и бюрократии, созданием «собственной интеллигенции» вместо «старой буржуазной». С последней было покончено в начале 30-х годов. До некоторой степени сближение со средним классом и рост среднего класса был сознательной политикой сталинской системы управления. Существовал, однако, и ряд спонтанных процессов, стимулировавших его увеличение (Dunham, 1974,12—14). В советском обществе пролетарский коллективизм активно популяризировался в публичной сфере. Но частная жизнь, начиная с 30-х годов, все больше подчинялась стремлению к восходящей мобильности. По мере роста среднего класса требования коллективности начали терять свою значимость в контексте задач по под держанию и развитию системы. Вместо этого возникала потребность в трудолюбивых, преданных индивидах, работающих на укрепление системы власти. В послевоенный период новым важным явлением стало лишение рабочего класса центральной позиции основного социального субъекта, то есть распад описанных выше кодов габитуса. Вместо этого возникло то, что Вера Данэм назвала «великим договором». Группы управленцев, добившиеся успеха, стали новыми партнерами сталинской администрации. Группам специалистов и управленцев предложили такие же материальные блага, какими уже обладал рабочий класс. Да, средний класс желал строить карьеру, в которой присутствовали бы все экономические стимулы—дома, товары народного потребления, досуг. Но кроме этого, он хотел признания своих профессиональных достижений, своей идентичности. Вдобавок, и номенклатура, и средний класс жаждали политической стабильности. Хрущевский период обозначил новый пролетарский поворот в советской политике, и не только пролетарский, но и специфический поворот в сторону крестьянства. Хрущев еще в сталинский период выдвинул ряд идей, способных улучшить положение крестьян (ср., например, выдвинутое в 1949 году предложение создать агрогорода). Когда Хрущев пришел к власти, он избавил колхозы от строгих норм поставок и развернул широкую программу инвестиций в сельское хозяйство. В результате производство и потребление продуктов питания начало резко увеличиваться (ЪГоуе, 1986; БЩеЫ, 1987). К началу шестидесятых годов Советский Союз достиг уровня потребления продовольствия, характерного для государств южной Европы. Это произошло несмотря на провал крупных хрущевских кампаний по освоению новых земель и выращиванию кукурузы. Положение крестьян заметно улучшилось. Одновременно повышался жизненный уровень рабочего класса в городах, где была увеличена минимальная заработная плата и создана пенсионная система. В то же время группы специалистов и управленцев не получали в хрущевский и брежневский период таких явных привилегий, как те, что они имели в годы правления Сталина. В повседневной жизни и политическом процессе принятия решений возникла напряженность между официальным кодом системы и восходящей мобильностью среднего класса (см. рис. 9). Восходящая социальная мобильность в частной жизни; С другой стороны, идентификация, особенно идентификация при помощи посредующих организаций. А. Буржуазия В. Пролетариат / А С. Новый средний класс Рис. 9. Пятый аспект божественного в большевизме: пролетариат / новый средний класс Анализ специфической проблемы легитимности при социализме, проделанный Буравым, указывает на эту напряженность*;