РЕЗЮМЕ

Сознательное введение в социологическое исследование нравственного элемента — вот что требуется субъективною школою от социолога. Но что такое этот нравственный элемент? Что нового вносится с ним в исследование? В главе XI этой книги (стр.

о введении нравственного элемента в исследование, мы сразу упрощаем задачу. В самом деле, подставив в вышеприведенное определение субъективного метода вместо выражения «нравственное миросозерцание» ему эквивалентное <и более определенное> «начало общественности», мы получим: особенность субъективного метода заключается в оценке относительной важности общественных явлений на основании взглядов исследователя на нормальные отношения членов общества друг к другу и к целому и в построении научной теории при помощи того же критерия.

Прежде всего надо заметить, что г. Михайловский, <по-видимому,> не идет так далеко в своих выводах. Так, напр[имер], он заявляет, что из его рассуждений должно следовать «не то, что объективный метод должен быть совершенно удален из этой области исследований (социологической), а то, что высший контроль должен принадлежать тут субъективному методу»232. Правда, Сдругие места в статьях г-на Михайловского позволяют сделать другие заключения, да и> не совсем понятно, как это один метод контролирует другой; не значит ли это, что, продумав известное положение одним способом, вслед за тем нужно сызнова передумывать его другим? Если же не это означает высший контроль одного метода над другим, то я недоумеваю решить, что же другое может иметь в виду г. Михайловский! сТакая неопределенность выражения, во всяком случае, доказывает, что г. Михайловский чувствует необходимость сделать кое-какие уступки объективному мышлению, но так как отрицание и признание одновременно невозможно, то и приходится прибегнуть к тому ничего не значащему выражению, которое я только что привел.>

Свою аргументацию в пользу субъективного метода и против приложимости в социологии метода объективного г.

Вообще говоря, <я думаю, что,> становясь на ту точку зрения, которую я выше указал, существование в исследуемом явлении целей <как категорий приятного и желательного> не должно вводить какого-либо особого элемента в процесс исследования, изменяющего существенно метод. Желательно только истинное; нравственное есть не более, как истинные начала общественности, т. е. наиболее полно приспособляющие жизнь к условиям социального существования. Это приспособление к условиям общественного существования точно так же зависит от ряда содействующих и противудействующих факторов и точно так же само благоприятно и неблагоприятно другим рядам явлений, как и всякий другой процесс природы, как, напр[имер], хотя бы приспособление к условиям физической среды. А причинная связь, где бы мы ее ни встречали, устанавливается на основании одного и того же критерия повторяемости в неизменной связи, и я не знаю, что может помешать добросовестному мыслителю заметить эту повторяемость, даже если она ему нежелательна. Меня, быть может, захотят поймать на слове «добросовестный», но, право, добросовестность нужна не только в обществозна- нии; вспомним Галилея, Бруно и др., вспомним, сколько мужества нужно подчас и теперь, чтобы объявить себя материалистом, напр[имер], вспомним, как часто искажалась наука с кафедры со своекорыстными целями, наконец, не забудем и того, что нужно немало добросовестности маститому старцу-ученому, чтобы объявить ложною свою доктрину, когда убедился й этом, доктрину, составившую, быть может, его славу. Добросовестность мысли нужна везде, в естествознании так же, как и в обществознании, как и в общей философии; труднее в обществознании быть добросовестным мыслителем потому, что больше соблазна, это правда, но это еще не причина для установления нового методі Ведь, во всяком случае, субъективный метод его защитники рекомендуют для добросовестных мыслителей, Синаче пришлось бы думать, что они играют в руку недо6росовестности.>

Таким образом, само по себе существование целей (как я выше истолковал этот термин) не может служить причиною неприложимости объективного метода к построению общественной науки, к установлению законов общественного развития, квалифицированных лишь как истинные или ложные, без влияния элемента желательности и пр. Но тут мы встречаемся с новым аргументом г-на Михайловского; мы не можем, говорит он, общественные явления оценивать иначе, как субъективно. «Сочувственный опыт236 вместе с опытом личным, комбинируясь известным образом, входит в наше психическое содержание и, наряду с категориями истинного и ложного, устанавливает категории приятного и неприятного, желательного и нежелательного, нравственного и безнравственного, справедливого и несправедливого. Отрешиться от этой стороны эмпирического содержания нашего я столь же трудно, как произвольно вычеркнуть из своей памяти какие-нибудь знания. Поэтому комбинация ощущений и впечатлений, составляющая предвзятое мнение, с которым человек приступает к какому бы то ни было исследованию, в области общественных явлений осложняется новым элементом, элементом нравственным». Но почему «осложняется»? В других областях ведения это предвзятое мнение может состоять из суеверий и вообще эмпирически усвоенных и не- прокритикованных мнений о связи, существующей между явлениями, но, благодаря обработанности и общепризнанности теорий этих областей, чаще оно заключается в приверженности к той или другой научно развитой гипотезе. Обществознания как единой науки о законах общества покуда не существует, а потому и последнего рода предвзятое мнение у социологов встречается реже, а чаще непрокритикованное эмпирическое содержание и, конечно, именно традиционная нравственность, т. е. представление о началах общественности. Нравственный элемент не осложняет предвзятое мнение, а просто составляет его, но предвзятое мнение необходимо бывает при всяком исследовании, как прекрасно доказывает сам г. Михайловский; стало быть, и тут нет никакого плюса в общественно-научном мышлении. То обстоятельство, что обществознание распадается на несколько самостоятельных наук, сделало то, что этика, существующая совершенно обособленно, то игнорируется мыслителями при построении ими общественно-научных теорий, и выходит тот quasi- объективный9, метод, против которого справедливо ратует субъективная школа; то, напротив, ее принципы получают в глазах социолога значение верховного и единственного научного критерия; но теоремы науки, как бы они истинны и важны ни были, не могут служить методологическим критерием, не извратив самого характера научной работы. Принципы этики как теоремы относительно чрезвычайно важной стороны общественного процесса не могут быть игнорируемы социологом, но он должен помнить, что все же это только одна из сторон процесса, а главное, что это теоремы социологические, а отнюдь не логические, что поэтому они должны влиять на содержание заключенийу а отнюдь не на приемы исследования, отнюдь не на метод. Г. Михайловский настаивает, чтобы предвзятое мнение было выяснено, прежде чем приступить к исследованию; конечно, это необходимо, но неужели сколько предвзятых мнений, сколько и методов или где есть предвзятое мнение, там есть и субъективный метод? Но г. Михайловский возразит, что только предвзятое мнение, состоящее в нравственном миросозерцании, предполагает субъективный метод; однако за что такая привилегия? Разве это предвзятое мнение не может быть покинуто, подобно всяким другим предвзятым мнениям, когда они оказываются ложными? Или разве самый процесс критики предвзятого нравственного воззрения происходит не на основании его истинности или ложности, а на основании его желательности? Я думаю, что нравственность как продукт приспособления жизни к условиям общественного существования подлежит в ее отношениях к различным элементам общественного целого — объективной критике; далее, я думаю, что основные процессы, отличающие исторический прогресс от органического, и соотносительные им признаки общественной организации точно так же подлежат объективной оценке; наконец, я думаю, что, имея в руках эти два ряда научных фактов и законов, социолог может вывести из них характеристику чисто социального элемента в общественном прогрессе и условия полного приспособления жизни к этому элементу, т. е. условия высшей нравственности, словом, может построить этику объективно.

Если, таким образом, разбор доводов г. Михайловского все-таки приводит к выводу, что наши представления о началах общественности (наши нравственные идеалы) не требуют необходимо какого-либо особого процесса мышления, какой-либо другой оценки, кроме оценки как истинных или ложных, то, очевидно, введение нравственного элемента в исследование нисколько не изменяет его существенного характера. Социологическое исследование может и должно держаться общенаучного метода и притом тем строже и неотступнее, чем сложнее материал, над которым приходится работать пытливости социолога. <Собствен- но говоря, нет ни объективного, ни субъективного метода, а есть только один истинный, логический. > Если объективность заключается в том, чтобы игнорировать значение общественных событий для личностей и значение*личностей для общественных событий, чтобы отмахиваться от социологических выводов, вытекающих из этических теорем, то это вовсе не объективность и беспристрастие, а просто опасное для науки заблуждение, непонимание того, что различные элементы общественного целого находятся в тесной зависимости меэйду собою. Бог с ней, с такою объективностью; я готов выдать ее [с] головою нашим субъективистам10*. Но если, с другой стороны, субъективность заключается в том, чтобы вместо признания желательным и должным истинного объявлять истинным <все> желательное, в том, чтобы снимать с исследователя- социолога узду всяких общеобязательных логических форм мышления, в том, чтобы теоремы одной из областей науки, как бы эта область ни была важна сама по себе, возводить в методологический критерий всякого общественно-научного мышления, если это значит субъективный метод, то да будет всякий социолог подальше от такого орудия, и чем талантливее мыслитель, тем опаснее для науки подобное направление. <В смысле приобретения наукою новых вкладов оно будет совершенно бесплодно, ибо этот мертворожденный метод совершенно бессилен дать что-либо научное, но пропаганда его талантливым мыслителем может сделать столь же бесплодной мысль многих начинающих исследователей. Лучшее доказательство негодности субъективного метода представляют работы самих его защитников. Везде, где говорят они что-либо новое и замечательное, они, сами того не замечая, выходят из душных и тесных помещений субъективизма.>

Объективисты обыкновенно игнорируют чрезвычайно важную теорему социологии, именно: о личностях как главных факторах общественного процесса; субъективисты не только требуют признания этой теоремы, но навязывают ее и все ее непосредственные последствия науке в верховный критерий истинности всех ее положений. Я старался показать, что те и другие ошибаются, но из этого отнюдь не следует, чтобы теорема не имела никакого значения для социальной методологии. Развивая ее в моем этюде «Социальное строение и социальные деятели» (Знание, 1872, декабрь. См. выше гл[аву] III), я, между прочим, пришел к тому заключению, что общественный процесс, будучи взаимодействием деятельности личностей и общественной среды (при колеблющем влиянии среды физической) осуществляется следующим образом: «Вся совокупность общественных условий вырабатывает личность, единственный активный элемент общества; известная частная совокупность общественных условий в данный момент производит в личности, этом продукте всего предшествующего состояния среды, ряд настроенностей и потребностей; эти настроенности и потребности, переходя к действию, производят тот или другой ряд общественных явлений; действия всех личностей данного общества порождают всю совокупность общественных явлений следующего момента. Чрез посредство личностей, таким образом, одно общественное состояние в его целом производит другое, а вовсе не одно общественное явление производит другое независимо, изолированно от действия всех других. Всякое общественное явление производится всеми предшествующими, произведшими деятельность личностей, и чрез личностей же взаимно оказывает свое влияние на произведение всех последующих»п\ Таким образом, теорема о значении личностей в обществе, разъясняя нам самый процесс общественного развития, указывает этим самым, какого рода фактов мы не вправе требовать от общественнонаучных изысканий; мы не можем искать фактов последовательности и сосуществования отдельных родов и видов социальной среды, напр[имер], явлений экономических, ибо таких фактов вовсе не существует и существовать не может. Каждое экономическое явление есть продукт не того или другого экономического явления, ему предшествующего, и даже не всех экономических явлений предшествующего момента, но всей совокупности общественных явлений этого момента, экономических так же, как политических, этических, интеллектуальных. Конечно, каждое экономическое явление известным определенным образом отражается на каждом последующем экономическом явлении, но так как отражается на нем не только оно, но вся сложная совокупность общественного состояния предыдущего и многих предыдущих моментов, то фактов этого влияния мы искать не вправе. Ясно поэтому, что индуктивное исследование отдельных элементов социальной среды невозможно, что ни политическая экономия, ни философия умственного прогресса, ни правоведение не могут быть построены иначе, как чисто дедуктивно237. Первостепенная важность этого вывода для <социальной> методологии несомненна, а потому несомненно и первостепенное значение теоремы

о роли личностей в общественном процессе, но значение это совершенно не то, на котором настаивает субъективная школа. Повторяю, нельзя достаточно благодарить эту школу за провозглашение и постоянное, резкое настаивание на непреложности и важности указанной теоремы, за гонение и разоблачение всякого исследования, игнорирующего ее, но вместе с тем нельзя не удивляться, как могла субъективная школа впасть в ряд выше разобранных заблуждений, исходя из воззрения, вполне истинного. Укажу еще на один замечательный пример: как можно близко подойти к истине и не заметить ее или, лучше сказать, обойти ее, все благодаря тому же субъективизму.

Во второй статье о прогрессе г. Михайловский приводит выдержку из курса философии Ог[юста) Конта, именно: «Надо тщательно стараться, чтобы научное убеждение в подчиненности социальных явлений неизменным естественным законам не выродилось в систематическую наклонность к фатализму или оптимизму, одинаково безнравственным (ctegradants, не лучше ли растлевающим, потому что по общему смыслу места можно точно так же предполагать, что Конт разумеет падение, деградацию только умственную) и опасным, и потому те только с успехом могут заниматься социологией, чей нравственный уровень достаточно высок»238. «Но почему, — восклицает г. Михайловский, — с точки зрения позитивизма, фатализм и оптимизм безнравственны и опасны?.. Как связать чисто объективное отношение к политическим фактам... с неодобрительными отзывами об оптимизме и фатализме?»14* На последний вопрос Ог[юст] Конт, вероятно, ответил бы, что не одобрять оптимизм и фатализм он мог так же и по той же единственной причине, по какой не одобрил гипотезы светового эфира15*, т. е. потому, что считал подобные воззрения логическими промахами, теоретическими заблуждениями. По той же причине они и опасны; как бы объяснил Конт их безнравственность я не знаю, но, Ссчитая себя его последователем,> я, <однако,> берусь доказать этот тезис с чисто позитивной точки зрения. Прежде приведу небольшое рассуждение г-на Михайловского, следующее за приведенными вопросами, и которым, по-видимому, г. Михайловский думал побить позитивистов их же оружием. Задав себе вопрос, почему достойны неодобрения, с позитивной точки зрения, воззрения фаталистические или оптимистические, он продолжает: «Это просто политические факты (конечно, но в то же время и научные), не подлежащие осуждению, с точки зрения позитивизма; они необходимо гармонируют с фактами сосуществующими и находятся в связи с фактами последующими и предыдущими. Если скажут, что выражениями “безнравственны и опасны” именно и определяется эта связь фатализма и оптимизма с последующими фактами, то это значит только, что программа объективного отношения к политическим фактам неисполнима; что в области явлений общественной жизни наблюдение неизбежно до такой степени связано с нравственной оценкой, что “не восхищаться политическими фактами и не осуждать их” можно, только не понимая их значения. Но нравственная оценка есть результат субъективного процесса мысли, а между тем позитивизм поставляет себе в заслугу употребление в социологии метода объективного. Далее, если объективный метод вполне соответствует социологическим исследованиям, то зачем же при этом понадобился высокий нравственный уровень? Значит, одного убеждения в законосообразности явлений мало. Прекрасно, но чем выразится участие высокого нравственного уровня в социологическом исследовании? Очевидно, с высоты этого уровня человек может разглядеть нечто, не поддающееся объективному исследованию, которое, однако, признается одно законным в позитивизме. Таким образом, оказывается, что в системе Конта чего-то недостает, и чего-то весьма важного»16’. Г. Михайловский думает, что недостает субъективного метода, <принятого как главный источник вдохновений (я боюсь сказать «исследований») социолога. > Но посмотрим, нельзя ли объяснить требование высокого нравственного уровня от социолога, не прибегая к толкованию нашего автора.

Что же, в самом деле, можно разглядеть с высоты нравственного уровня, чего бы нельзя было увидеть и без нее? Спросите у себя прежде, чего нельзя разглядеть, не взбираясь на высоту философского мышления? Я думаю, философского единства наших мировоззрений. Так же и тут без нравственного развития нельзя увидеть нравственного элемента, как без усвоения впечатлений, связанных с знанием физики, нельзя понять физических процессов, как без знания математики нельзя прочесть и уразуметь алгебраической строки. Нравственный элемент<социального раз- вития> как процесс приспособления жизни к условиям общественного существования слишком важен, и нравственная доктрина поэтому слишком обширная по своему значению область социологии, чтобы человек, неспособный разглядеть первого и чуждый второй, мог с успехом заниматься социологией. Но, могут возразить, собственно для построения социологии необходима только так или иначе выработанная нравственная доктрина, а не нравственное чувство, не наклонность личности действовать сообразно этой доктрине, т. е. не высокий нравственный уровень. На это можно ответить: во-первых, что важно не только обладание данной доктриной, но и введение ее в исследование; если ученый убежден в истинности гелиоцентрической теории, но благодаря своекорыстным побуждениям, проповедует геоцентризм, от такого молчаливого признания истинного воззрения его астрономические труды не будут ценнее для науки, — иначе: необходимо не только разделять или усвоить нравственную доктрину, но и исповедывать ее, действовать сообразно с нею; а во-вторых, самая выработка нравственной доктрины в значительной степени зависит от нравственного чувства мыслителя, который не заметит и в других того, чего не находит в себе, или если и заметит, то постарается подыскать иное объяснение; не находя его, объявит явление исключением, чуть ли не душевною болезнью, помешательством. Таким образом, совершенно справедливо, что известная высота нравственного уровня необходима для социолога, как зрение необходимо для микроскописта, как слух составляет неизбежное условие для музыканта, а развитое эстетическое чувство — для каждого художника, поэта и литературного критика. <И опять-таки, большое спасибо субъективной школе за установление этого положения, но ему не дблжно придавать излишней широты, напр[имер], нельзя утверждать, что тот не может успешно заниматься социологией, кто, хотя и настолько нравствен, чтобы понять чужую нравственность, хотя и имеет достаточно мужества, чтобы высказывать открыто (насколько, конечно, внешние условия то позволяют) свои воззрения, но у него недостает того, еще большего мужества и самоотвержения, которые заставляют осуществлять свои воззрения. Вообще, необходима способность иметь нравственнбе убеждение, потому что обладание им необходимо для исследования; но то, что называют глубокою, беззаветною преданностью своим убеждениям, самоотверженным служением им и пр., эта ббльшая нравственная высота, не есть conditio sine qua non17* при социологическом исследовании.>

Конт сказал, что без достаточно высокого нравственного уровня социолог легко может впасть в фатализм или оптимизм; после сказанного это нетрудно доказать. Только что мы видели, что без этого достаточно высокого нравственного уровня исследователь не может разглядеть нравственного элемента, т. е. основ, на которых держится общество, отношения личностей к обществу. А этого довольно, чтобы впасть в одно из указанных Контом заблуждений. Что такое фатализм как научная или философская доктрина? Конечно, учение о том, что все в обществе совершается по неизменным законам само собою, что никакая сила не в состоянии изменить этих законов, а следовательно (заключает фаталист), и порядка событий, а потому нам ничего не остается, как бездействовать уже потому, что мы ничего не в силах изменить своим действием; те, которые поступают иначе, жалкие слепцы, достойные своей участи, гибели, ожидающей их за возмущение против неизменного хода вещей. Не очевидно ли это следствие забвения или, лучше сказать, неспособности понять роли нравственного элемента в общественном процессе, забвения того, что основы каждого общества составляют те или другие отношения личностей к обществу, что, следовательно, из взаимодействия личностей слагается развитие общества и что, наконец, поэтому не невозможно направлять это развитие. Законы общественного развития неизменны, но что такое сами эти законы? Не просто ли это формулы взаимодействия личностей, равнодействующая личных сил? Если вы это будете помнить, т. е. если вы не будете чужды понимания роли нравственного элемента в обществе, вы никогда не впадете в фатализм. То же и об оптимизме. Основная ошибка оптимистов та же. Оптимист тоже убежден в неизменности общественных законов, тоже упускает из виду, что весь прошлый прогресс осуществился только как результат, равнодействующая личных усилий, он забывает или не видит всего этого, но зато видит, что общество прогрессирует. Затем он строит следующее умозаключение: общество развивается по неизменным законам, общество прогрессирует, ergo18*, общество прогрессирует в силу этих неизменных законов, прогресс есть закон общественной жизни, и он будет совершаться независимо от наших желаний и усилий. Так зачем же эти усилия? Будем лучше сидеть сложа руки и благоговейно преклоняться перед величественной картиной шествия человечества по пути прогресса; пусть вокруг нас кипит борьба, тянется и колеблется тяжба между сторонниками прогресса и реакции, пусть даже торжествует реакция, Сказня, изгоняя и заточая представителей прогресса,> нам что за дело? Мы знаем, что прогресс — закон природы, <и не прервем обеденного спича в честь прогресса, когда мимо окон проведут на казнь того, кто, быть может, своим самоотвержением и неустанною деятельностью, здоровьем и кровью не раз уже покупал наше право прославлять в обеденных спичах этот таинственный для нас и не требующий никаких пожертвований Прогресо Да, вполне прав был Конт, когда заметил, что необходим достаточно высокий нравственный уровень, чтобы, исходя из положения о законосообразности общественных явлений, не впасть в фатализм или оптимизм, и для того, чтобы согласиться с ним, вовсе не нужно прибегать к необходимости субъективного метода в социологии, потому что введение в исследование нравственного элемента и субъективный метод, т. е. объявление этого элемента методологическим критерием, <вли- яние на выводы элемента желательности,> далеко не одно и то же. <Прав- да, г. Михайловский замечает, что «нравственная оценка есть результат субъективного процесса мысли»239, но, право, сам г. Михайловский никогда не будет в состоянии объяснить, какой такой есть объективный процесс мысли. Все процессы мысли суть процессы мыслящего субъекта и, как субъективные, все они противуполагаются процессам мыслимым, объекту. Конечно, г. Михайловский своей фразой не хотел сказать подобной нелепости, но все же она не может служить возражением моим выводам как не имеющая, на лучший конец, никакого значения. Далее, там же г. Михайловский старается вывести из слов Конта, что «“не восхищаться политическими фактами и не порицать их” можно, только не понимая их значения»20*. Не думаю, чтобы из слов Конта это следовало, тем не менее вполне соглашаюсь с самою мыслью г. Михайловского; но, скажите на милость, разве это помешает мне сделать вывод, вполне объективный, если только я способен на какой-либо вывод? Пусть представит себе г. Михайловский римлянина-социолога IV в. или V в. по P. X.; этот гипотетический римлянин-социолог, исследуя свое отечество, не находит в нем никаких признаков жизни, все уже умерло, прежде чем сама организация государственного тела распалась, он видит неизбежность падения Рима, но он не желает, конечно, этого падения. Если принимать буквально уверения субъективной школы, то наш римлянин этого не увидит, не может увидеть, он просто определит условия возрождения даже тогда, когда никакие условия не возродят его; мне же кажется, что нежелание видеть падение своего отечества не помешало бы нашему предполагаемому исследователю предсказать этот факт, если бы он обладал достаточным для того научным материалом.> Право, высказывая то или другое возражение против <тезисов> субъективной школы, мне иной раз кажется, что я воюю с мельницами, что наши мыслители никогда и в мыслях не имели положений, мною оспариваемых; так часто самый характер их работ говорит, что это невозможно. Но в таком случае какой смысл могут иметь все их аргументы? Ведь характер доводЪв должен <же> быть в соответствии со смыслом защищаемого положения?

Что касается того положения, что, мысля общественные явления, мы необходимо мыслим пользу, вред, благо и прочие категории, окрашенные для нас в цвет желательности или нежелательности, в этом я так же мало сомневаюсь, как и в том, чтобы эта неизбежность налагала на нас обязанность строить общественную науку, исходя из положений одного из отделов ее, из нравственных теорий. Общество не только основано на личностях, но по самому нашему положению как личностей, его составляющих, мы и наблюдать-то ничего не можем, кроме отношений между личностями, личностей к обществу и общественной среде, если не считать, конечно, самих явлений этой среды, которая в наших глазах получает <кое-какой> смысл все же только тогда, когда определим ее значение для личностей. Натурально, что <и> вся наша терминология имеет такую же <субъективно-телеологическую, как называет г. Михайловский, а попросту сказать,> утилитарную окраску. Поэтому борьба с этою окраскою для всякого мыслителя и невозможна, и бесполезна: все слова, относящиеся к обществу, запечатлены ею; все отвлеченные и почти все общие конкретные названия в социологической терминологии непременно или прямо означают, или соозначают пользу, вред, благо или что-либо подобное, и, употребляя эти названия, вы необходимо называете и указанные признаки. Таким образом, если бы вы даже и не разумели ничего подобного, ваша фраза противоречила бы вашей мысли, и читатели прочли и поняли бы ее иначе; поэтому-то, сказал я, борьба бесполезна, но она и невозможна, потому что вы ничего другого и разуметь не можете, если вы лишите слова всего их содержания, существенных признаков, ими соозначаемых. Но как же вы тогда будете мыслить? Мышление требует различения и сходства, но вы уничтожили в ваших словах все, чем их соозначение различалось, именно игнорируете свойства означаемых явлений, насколько эти свойства отражаются на личностях, точнее и проще, игнорируете все их свойства как общественных явлений. Таким образом, пишучи и мысля при помощи наших языков, нельзя избыть утилитарного элемента. По- видимому, есть одно весьма смелое средство — именно отказаться от уже создавшейся терминологии и перенести в социологию терминологию какой-либо другой смежной науки, но — увы! — это средство чисто фиктивное! Вам необходимо определить ваши термины, т. е. в данном случае названиям, имеющим определенное значение и соозначение, придать новое значение и соозначение. Переменить значение, не выяснив нового соозначения, невозможно, потому, во-первых, что если существует два рода явлений, то уже по этой причине название, верно соединяющее в своем соозначении все существенные признаки одного из них, не будет соответствовать другому, а во-вторых, потому, что никто вас не поймет. Если же <вы> заимствованному термину постараетесь вложить новое соозначение, то этим самым вы ему вложите и утилитарный смысл. Читатель из этого рассуждения видит, что я не менее уважаемых мыслителей, мною разбираемых, убежден в неизбежности утилитарной окраски всех выводов социологии, но из этого еще не следует, чтобы их истинность была оцениваема или, лучше сказать, не могла бы иначе оцениваться, как на основании их полезности, желательности. Выше я об этом говорил достаточно и потому теперь ничего не прибавлю.

Прорезюмируем теперь сжато все изложенное. Субъективная школа объявляет, прежде всего, что объективный метод, общеупотребительный во всех науках, не может быть с успехом приложен к исследованию социологическому. Этот общенаучный метод состоит в оценке подлежащего исследованию предмета на основании категорий истинного и ложного, а [автор писем в «Неделе»] <прибавляет, что> единственным критерием этой истинности служит повторяемость явлений в неизменной связи. Но почему же он неприменим к социологическим работам? Во-первых, потому, что события в истории не повторяются, а где нет повторяемости явлений, там не может быть и объективного метода. В этой аргументации очевидное недоразумение, ибо исторические явления не повторяются только в том самом смысле, как и все другие процессы природы, именно как данные конкретные факты, «в данной совокупности»21 \ но как явления данного рода повторяются. Во-вторых, потому, что нельзя приписывать нашим нравственным воззрениям и оценке важности на основании их значения абсолютного, безотносительного к нашему пониманию. Это возражение против объективного метода основано на двусмысленности термина «наше понимание», «для человека» и пр.22‘ В-третьих, наблюдая общественные явления, мы, между прочим, наблюдаем цели, <т. е. желательное, приятное, должное;> существование целей отличает процесс, подлежащий исследованию социолога, а это делает оценку этих исследований на основании одних категорий истинного и ложного недостаточною. Тут две ошибки: неверна основная посылка в том виде, в каком выставляется, потому что «цели в природе сказались»23' совершенно независимо от возникновения общественного процесса; с другой стороны, исправленная или нет, эта посылка не ведет к выводу о недостаточности категорий истинного и ложного при построении социологии уже потому, что желательно только возможное, неистинное же и невозможно. В-четвертыХу никакое исследование невозможно без предвзятого мнения; такое предвзятое мнение в социологии есть нравственное миросозерцание. Совершенно справедливо, точно так же, как в физике предвзятым мнением будет последняя физическая теория, так что сам по себе этот аргумент ничего не доказывает; он бы имел цену лишь тогда, когда бы вышеприведенные доводы были верны. Таким образом, разобрав шаг за шагом всю аргументацию субъективной школы, которою она старается доказать неприменимость к социологии объективного метода, мы можем, наконец, сказать, что <вся> отрицательная сторона ее доктрины не выдерживает критики. Что касается положительной стороны, то в основании ее лежит глубоко истинная идея о значении нравственной доктрины в социологии, но нравственная доктрина есть учение об отношении личности к обществу, о приспособлении жизни к условиям общественного существования, так что ее значение в социологии понятно и без каких- либо субъективных подставок. Ошибка субъективистов заключалась в том, что они теоремы социологии приняли за теоремы логики и доктрину, долженствующую влиять на содержание науки, объявили методологическим критерием. Собственно говоря, такая постановка вопроса есть сама по себе уже отрицание социологии как особой науки и отождествление ее с политикой. Вред такого смешения абстрактного отдела обществознания с прикладным очевиден, особенно если присоединить к этому столь общераспространенное смешение конкретной и абстрактной социологии24’.

У нас в литературе так принято злоупотреблять полемикой и делать из нее орудия самолюбий, что я чувствую, кончая эту статью, необходимость просить разбираемых мною авторов верить, что статья эта внушена не желанием блеснуть полемическою ловкостью, но единственно глубоким убеждением в ошибочности их воззрений и уверенностью, что это заблуждение, исходя из положений, вполне истинных, и обращаясь к лучшим инстинктам человеческой природы, легко может популяризоваться и принести вред весьма многим начинающим думать о социальных явлениях. На себе самом я испытал всю тяжесть этой предварительной методологической работы; субъективизм связывает свое дело с такими принципами, которые не могут не быть дороги каждому порядочному человеку, а известность его защитников только скрепляет эту связь; распутать эту связь нелегко для неопытного мыслителя, и это-то внушило мне мысль опубликовать мое возражение. Все, что я желаю, — это чтобы и мои оппоненты не иначе истолковали эту статью.