, П.Б. СТРУВЕ К ХАРАКТЕРИСТИКЕ СОЦИОЛОГИЧЕСКИХ ИДЕЙ НАРОДНИЧЕСТВА

I

«Народничество» занимает очень крупное место в истории русской общественной мысли: оно было самым влиятельным мировоззрением 60-х, 70-х и 80-х годов и породило огромную литературу. Автор ни малейшим образом не претендует на сколько-нибудь полное, исчерпывающее знакомство с этой литературой; он обратился к ней и изучал ее преимущественно с точки зрения публицистической, не останавливался на историко-литературных деталях, не «рылся» в старых изданиях, а стремился только ясно схватить основные идеи изучаемой доктрины. Пристальное историко-литературное изучение ее он предоставляет специалистам по части «истории идей» и искренно желает будущему историку замечательнейшего общественно-лите- ратурного явления русской жизни во второй половине XIX века сочетать в себе добросовестность и беспристрастие объективного исследователя с литературным талантом Тэна.

Теории самобытного экономического развития России или просто вера в такое развитие составляет сущность того направления, представителей которого — несмотря на все различия во взглядах на те или другие частные (иногда очень важные) вопросы — можно объединить под общим именем народничества. Эта теория имеет два основных источника: 1) определенное учение о роли личности в историческом процессе и 2) непосредственное убеждение в специфическом, национальном характере и духе русского народа и в особенных его исторических судьбах297. На первое опираются те представители «народничества», которые составляют, так сказать, его западническую фракцию. Второе есть основа всей теоретической постройки славянофильской группы народников — если вообще можно говорить о какой-либо теории у ее представителей.

Западническая группа298 выступила в то время, когда «утратили всякий (?) смысл славянофильство и западничество» (Михайловский, Сочинения, [т.] III, 2, стр., 243).

Основоположником западнической группы был автор* «Критики философских предубеждений против общинного землевладения»2*, но на его взглядах мы, по разным причинам, не считаем возможным здесь останавливаться и переходим прямо к учению о личности, выставленному Миртовым и воспринятому г. Михайловским.

II

То русло народничества, которое с самого начала оказалось гораздо более сродни западничеству, чем славянофильству, действительно обнаружило «вполне свободное отношение к Европе... а равно и к России».

Оно занялось построением социологических теорий и выдвинуло на этом поприще такие крупные таланты, как Миртова и г. Михайловского. Если мы сказали, что это направление представляет западническую фракцию народничества, то это определение следует понимать cum grano salisy. Дело в том, что, отвергнув славянофильскую мистику, эта группа в то же время стала подсмеиваться над «единством цивилизации». Г. Пыпин для г. Михайловского — барон Грюнвальюс, сидящий перед замком прекрасной девы Амалии4', «единством цивилизации» (Михайловский, [т.] III, 2,240-253).

«Свободное отношение» к России и Европе выразилось в создании социологической теории, в которой нашли себе место желательные (для авторов теории, конечно) элементы и той, и другой, все же прочее (в том числе и несимпатичные стороны «единства цивилизации») было отброшено.

Для новой теории было подхвачено выставленное Контом, автором «Позитивной политики», неудачное методологическое понятие «субъективного метода».

С точки зрения автора «Исторических писем»301, творцом прогресса является критически мыслящая личность. «Как ни мал прогресс человечества, но и то, что есть, лежит исключительно на критически мыслящих личностях; без них он безусловно невозможен; без их стремления распространить его он крайне непрочен». Семя прогресса — идея, зарождающаяся в мозгу личности. «Всякий критически мыслящий может осуществлять прогресс в человечестве». «Если вашего таланта и знания хватило на то, чтобы критически отнестись к существующему, сознать потребность прогресса, то вашего таланта и знания достаточно, чтобы эту критику, это сознание воплотить в жизнь». Историю делали «одинокие борющиеся личности». «Личности создали историю». «Что сказать об условиях нравственного развития личности?» — спрашивает Миртов. «Так как об убеждениях можно говорить в кругу людей, выработавших в себе способность критически мыслить, то и условия нравственного развития существуют лишь для этой маленькой группы». Таким образом, нравственные убеждения и нравственное развитие — с точки зрения Миртова — являются только там, где работает критическая мысль. Что нравственность есть сложный продукт взаимодействия между личностью и обществом, что она плод прежде всего коллективного, бессознательного или полусознательного, творчества — эти представления как бы чужды Миртову. Все несчастия и несправедливости, которых так много в истории, происходят — по взгляду Миртова — от недостаточного влияния на жизнь критической мысли, от недостаточного

понимания правильных начал общественного строя: отсюда вытекает, что достаточно познать, в чем справедливость и прогресс, для того, чтобы осуществить их. Выражающаяся в изложенном нами учении Миртова почти безграничная вера в человеческую мысль, в разум, поразительно напоминает философские идеи XVIII в.

Неизменность закона в разнообразии явлений, неизбежность факта303 как следствия предшествующих причин, следовательно, исчезание (?) самостоятельности причин и следствий, это — первое слово науки во всех сферах в истории, как в химии»304.

Тем не менее Миртов в «Исторических] п[исьмах]» отдал столь обильную дань субъективному идеализму, так проникся верой в силу критически мыслящей личности, что это понимание вещей и это настроение должны быть признаны гораздо более характерными для его духовной физиономии, чем признание «неизбежности факта как следствия предшествующих причин» и т. п. При оценке текущих событий эти две точки зрения безусловно исключали друг друга, чему лучшим доказательством служит г.

«Не отрицая законов истории, он (Толстой) провозглашает право нравственного суда над историей, право личности судить об исторических явлениях не только как о звеньях цепи причин и следствий, но и как о фактах, соответствующих или несоответствующих ее, личности, идеалам. Право нравственного суда есть вместе с тем и право вмешательства в ход событий, которому соответствует обязанность отвечать за свою деятельность. Живая личность со всеми своими помыслами и чувствами становится деятелем истории на свой собственный страх. Онау а не какая-нибудь мистическая сила ставит цели в истории и движет к ним события сквозь строй препятствий, поставляемых ей стихийными силами природы и исторических условий» (ibidem., 208-209, ср.

«Современный экономический порядок в Европе начал складываться еще тогда, когда наука, заведующая (?) этим кругом явлений, не существовала и когда нравственные идеи были крайне грубого свойства. Вследствие этого европейская жизнь складывалась почти так же бессмысленно и безнравственно, как в природе течет река или растет дерево. Река течет по направлению наименьшего сопротивления, смывает то, что может смыть, будь это алмазная копь, огибает то, чего смыть не может, будь это навозная куча. Шлюзы, плотины, обводные и отводные каналы устраиваются по инициативе человеческого разума и чувства. Этот разум и это чувство, можно сказать, не присутствовали (?) при возникновении современного экономического порядка в Европе. Они были в зачаточном состоянии и воздействие их на естественный, стихийный ход вещей было ничтожно. Конечно, люди всегда старались так или иначе повлиять на ход вещей. Но они руководствовались при этом указаниями самого скудного опыта и самыми грубыми интересами; и понятно, что только в высшей степени редко эти руководители могли случайно натолкнуть на путь, указываемый современною наукою и современными нравственными идеями. Такое совпадение, хотя оно и случалось, было в своем роде чудом, редчайшим исключением из общего правила» (II, 90).

В другом месте (II, 27) наш автор «от души приветствует» следующие «энергические слова» г. Яковлева:

«Освобождение крестьян с землей сделало Россию в социальном смысле tabula rasa6*, на которой еще открыта возможность написать ту или другую будущность. Эта возможность начать с начала, положить зародыш будущего развития, возлагает на представителей умственной жизни в России широкую задачу: руководствуясь опытом других стран, избежать тех ошибок, исправление которых теперь составляет там заботу всех передовых деятелей. Важность этой задачи, выпавшей на долю действующих поколений, требует от них напряжения всех умственных сил, самой добросовестной работы, не допускающей никаких предвзятых идей, никакого обезьянничества. Все сделанное теперь отзовется на всей будущей жизни России; всякий промах, всякое легкомысленное решение падет тяжелым проклятием на теперешнее поколение» (А.В. Яковлев, «Ассоциация и артель», 300).

«Что ход вещейу не руководимый светом науки, привел старую Европу к бедствиям — это понятно. Но мы только что начинаем жить теперь, когда наука уже обладает и некоторыми истинами, и некоторым авторитетом»305 и потому, с точки зрения г. Михайловского, мы можем устроить свою жизнь вполне lege artis7*. Мы бы могли привести из «Сочинений» г. Михайловского еще несколько мест, в которых выражается то же самое понимание исторического процесса. По этому взгляду, исторический процесс «законосообразен», но в то же время не существует непреодолимых306 исторических тенденций, которые как таковые должны служить, с одной стороны, исходным пунктом, с другой — обязательными границами для целесообразной деятельности личности и общественных групп. Личность все может в том смысле, что для нее не существует социологической необходимости. Россия только начинает (ведь она tabula rasa!) свое экономическое развитие, а мы, критически мыслящие личности, критически мыслящая интеллигенция, уже озарены светом науки, и мы можем и сохранить народный «типразвития», и поднять его на высшую ступень развития. Этот «тип развития» — принадлежность производителю орудий производства, «экономическая самостоятельность» личности является, как мы увидим дальше, альфой и омегой экономического символа веры всех народников без исключения.

К Миртову и г. Михайловскому примыкает по своим социологическим воззрениям и г. Южаков. «Ход общественного процесса, — говорит этот писатель в своих «Социологических этюдах», — в общих чертах следующий: вся совокупность общественных условий вырабатывает личности, этот единственный активный элемент общества; известная частная совокупность общественных условий в данный момент производит в личности, в этом продукте всего предыдущего состояния среды, ряд настроенностей и потребностей; эти настроенности и потребности, переходя в действие, порождают ряд общественных явлений; действия всех личностей данного

общества производят всю совокупность общественных явлений следующего • момента» (69, ср. также стр. 68)9*.

Затем следует дальнейшее развитие той же мысли, но, к сожалению, пышность слов не сопровождается тут ясностью мыслей. Такое положение, как, напр [имер], «среда создается жизнью, а жизнь преобразуется под влиянием среды»10', быть может, звучит очень научно, на самом же деле лишено всякого содержания. Погоня за обобщениями, свободными от реального содержания, приводит г. Южакова к довольно странным мыслям. «Что именно в (таком) взаимодействии личной деятельности и созданной ею среды выражается социальный процесс, давно уже признано для определенных явлений среды; так, труд и капитал в экономическом развитии» и т. д. (курсив наш, примечание к стр. 70 «Социологических этюдов»). И это говорится о капитале после Маркса и Родбертуса писателем, которому, вероятно, известны исследования и того и другого! Почему присвоение прибавочной стоимости (Plusmacherei) имеет меньше прав на титул личной деятельности, чем производство прибавочной стоимости11’? Далее г. Южаковым провозглашается очень характерная, в особенности для автора, считающего себя объективистом, «наглядная несообразность». «Сила, создающая социальные условия, сама почти всецело обусловлена этими условиями, так что вообще, не делая грубой ошибки, на практике (курсив наш) можно рассматривать социальные условия как продукт предыдущих социальных условий; но теоретически такое представление неверно, потому что, как бы ни была обусловлена социальной средой деятельность личностей, все же она, и ничто другое, создает эту среду. Теоретическая важность этой истины определяется не только тем, что только ею связывается жизненный процесс вообще с процессом общественной жизни, но и по многим другим важным последствиям» (стр. 71). Нечего, по-видимому, настаивать на том, что в действительности дело обстоит как раз наоборот, да иначе и быть не может, если только словам «практика» и «теория» мы вообще придаем какой-нибудь определенный смысл. На практике нам (личности) совершенно безразлично, чем, находящимся вне нас, определяются наши мотивы и действия: теория ищет причин и потому-то она должна восходить от «личности» к «социальной среде». Вообще же, хотя г. Южаков постоянно напирает на «весьма важную теорему социологии», «что общество основано (??) на личностях и что развитие общества совершается не иначе, как личностями, чрез личности и в личностях» (стр. 237), мы все- таки не знаем, что же разумеет он под личностью: просто ли экземпляр человеческого рода, «общественный атом» (выражение г. Южакова), или же индивидуальность307? Между тем весь спор имеет смысл только при ясном определении «личности», так как представители теории «безличной эволюции», конечно, не сомневаются в том, что общество состоит из экземпляров вида «homo sapiens».

Однако, как ни туманна в общем социологическая теория г. Южакова, по публицистическим выводам из нее мы вполне ясно можем усмотреть близость этой теории к взглядам Миртова и г. Михайловского. Народничество

г. Южакова выливается так же, как и у г. Михайловского, в формулу: «Народ и интеллигенция». Для доказательства мы позволим себе привести несколько выписок из любопытной статьи г. Южакова: «Что такое историческая Россия» (Северный вестник, 1886,11-я книга, И-й отд., 165-197 стр.).

«Самые справедливые формы общежития не могут быть неподвижны и должны изменяться и развиваться, а если критическая и творческая мысль, вооруженная знанием и просвещением, в процессе эволюции отсутствует, то развитие будет следовать закону органического, а не исторического прогресса, будет непременно дифференцированием и интеграцией» (стр. 190).

«Вдалеке от народной России, пытавшейся дать культуре прогрессивные основы в сфере экономической и политической, но неспособной достичь этого, благодаря (?) необходимости дать единовременно (если не раньше того) прогрессивный характер и умственной жизни, вдалеке от этой народной России зародилась под влиянием петровской реформы новая интеллигентная Россия, мыслящая и исследующая, накопляющая знания и идеи. Медленно шло это возрождение критической творческой мысли, просвещения и умственной жизни, а покуда, под охраною консервативной силы, созданной тою же реформою, органические процессы творири свое пагубное дело, продолжая развитие по органическому пути, намеченному московским режимом» (стр. 191).

«Теперь, когда крепостное право уничтожено, сословность подорвана в корне (!), исконные формы народного экономического быта получили, хотя неполное, официальное признание, а критическая и творческая мысль стала самостоятельным и весьма важным фактором национальной жизни (?!), нельзя не признать, что мы стоим ближе к домонгольской России, чем когда-либо с ХШ-го века» и т. д. (стр. 192).

«Общенародное сознание общественной справедливости, сохранившейся в формах быта и идеалах народа, с одной стороны, а с другой — пульсирующая с ним в такт мысль, уже успевшая создать мировую литературу, представляют вместе взятые, слишком широкое основание, чтобы историческое движение могло сильно и надолго отклониться от пути, предписываемого всею историческою жизнью нации. Официальная Россия не есть еще народная, как общество не есть еще народ, но ныне между этими терминами бесконечно меньшее расстояние, нежели было еще недавно (не говоря о XVIII-M веке даже, что тоже не очень давно). Между ними уже есть точки соприкосновения и сочувствия, некоторое взаимное понимание. Я не принадлежу к числу оптимистов и не вижу в ближайшем будущем оснований ожидать дальнейшего роста этого сочувствия и понимания, но я знаю (и после обзора русской истории нельзя не знать), что рост этот есть закон современной русской истории и что историческая Россия, хотя и медленно, вступает в свои права

... И потому, каковы бы ни были внутренние настроения нашего быта, дблжно помнить, что вовне Россия постоянно и неизбежно представляет принцип уравнительности и противовес дифференцированию» (стр. 193).

Дальше у г. Южакова фигурируют «мужицкие ходаки» Галиции и Хорасана, направляющиеся в Петербург13'. Эти «мужики», как и вообще все националистическое, принадлежат лично г. Южакову14’, и справедливость обязывает нас сказать, что г. Михайловскому всякий национализм был всегда совершенно чужд. Ему принадлежат следующие знаменательные слова:

«Мы верили, что Россия может проложить себе новый исторический путь, особливый от европейского, причем, опять-таки для нас важно не то было, чтобы это был какой-то национальный путь, а чтобы он был путь хороший, а хорошим мы признавали путь сознательной, практической пригонки национальной физиономии к интересам народа. Предполагалось, что некоторые элементы наличных порядков, сильные либо властью, либо своею многочисленностью, возьмут на себя почин проложения этого пути. Это была возможность. Теоретическою возможностью она остается в наших глазах и до сих пор. Но она убывает, можно сказать, с каждым днем. Практика урезывает ее беспощадно, сообразно чему наша программа осложняется, оставаясь при той же конечной цели, но вырабатывая новые средства» (Отечественные записки, 1880, № 9. Литературные] заметки, 134-135).

Таким образом, среди представителей народничества г. Михайловский, так сказать, из западников — западник, но между Западом и им лежит вся его социология, которую западная жизнь и западная наука давно уже опровергли и над которой русская действительность жестоко надсмеялась.

В то время, как г. Михайловский определенно заявляет, что, «будучи поставлен правильно и во всей своей широте, вопрос о народной правде обнимает не только русский народ, а весь трудящийся люд всего цивилизованного мира»308, г. Южаков (Вопросы гегемонии в конце Х1Х-го века. Русская мысль, 1885, кн. Ш-я и IV-я) выясняет «русскую идею» и резко противополагает ее тем явлениям западноевропейской жизни, которые для г. Михайловского тождественны с «народной правдой» русского народа.

«Герцен, с обычной проницательностью, заметил русское крестьянство, как оригинальное культурное явление, но не мог (да по тому времени это и невозможно еще было) разобраться в его значении. Значение крестьянства он смешивал с значением сельской общины, а сельскую общину не отличал от западноевропейского социализма» (Южаков, названная статья, стр. 46).

...«Только крестьянство всегда и всюду являлось носителем чистой идеи труда. По-видимому, эта же идея вынесена на арену современной истории так называемым четвертым сословием, городским рабочим-пролетариатом, но видоизменения, претерпенные ее сущностью, при этом так значительны, что крестьянин едва ли бы узнал в ней обычную основу своего быта. Право на труд, а не святая обязанность труда, обязанность в поте лица добывать хлеб свой; затем, выделение труда и вознаграждение за него, вся эта агитация о справедливом вознаграждении за труд, как будто не сам труд в плодах своих создает это вознаграждение309; дифференцирование труда от жизни в какую-то отвлеченную (?!) категорию, изображаемую столькими- то часами пребывания на фабрике, не имеющую никакого иного (?!) отношения, никакой связи с повседневными интересами работника; наконец, отсутствие оседлости, домашнего, созданного трудом очага, изменчивость поприща труда, — все это совершенно чуждо идее крестьянского труда. Трудовой, от отцов и дедов завещанный очаг, труд, проникающий своими интересами всю жизнь и строящий ее мораль, — любовь к политой потом многих поколений ниве, — все это, составляющее неотъемлемую отличительную черту крестьянского быта, совершенно незнакомо рабочему пролетариату, а потому в то время, как жизнь последнего, хотя и трудовая, строится на морали буржуазной (индивидуалистической и опирающейся на принцип приобретенного права), а в лучшем случае отвлеченно-философской, в основе крестьянской морали лежит именно труд, его логика, его требования» (стр. 50-51).

То же самое, в сущности, противопоставление русской идеи и формы труда — западноевропейской — мы встречаем и у г. В. В. в его последней книге «Наши направления»...

Таким образом, г. Юркаков с полной ясностью документирует славянофильские корни народничества, хотя, согласно избранному нами критерию и основанной на нем терминологии, мы относим его к народникам-запад- никам.

После всего сказанного совершенно очевидно, что та группа народничества, главными теоретическими представителями которой являются Миртов и г. Михайловский, уделяет важную роль интеллигенции в деле направления исторического потока по «желательному» руслу. Без интеллигенции народ не сохранит своего «типа развития» и не подымет его на высшую ступень. Эти западники среди народников, рядом с «народными началами» и «формами», признают в качестве необходимого элемента прогрессивного развития и критически мыслящую интеллигенцию, духовное родство которой с «лучшими» элементами западноевропейской культуры нисколько не отрицается. А для славянофилов народничества все исчерпывается «народными началами» и «формами»; для них народ есть единственная и самодовлеющая прогрессивная сила.

[...] *