Решающий шаг от большевизма к сталинизму, от первоначального гегемонического проекта к царству теней был сделан в тридцатые годы. Традиционные ценности были восстановлены, Сталин—уподоблен царю, Ленин —превращен в сюжет для фольклорных произведений. Одновременно были введены в оборот элементы дореволюционной культуры: иерархия, компетентность, дисциплина в семье, школе, на заводе и обществе в целом. В системе образования, к примеру, прогрессивные методы, предполагавшие свободу самовыражения и поведения, были замене ны на традиционные педагогические методы, делавшие упор на послушание и подчинение авторитетам (Эгкинд, 1993). Теория тоталитаризма объясняет эти изменения следующим образом: «Во всех аспектах советской жизни растущая политическая стабильность режима и постепенное возвращение более традиционных социальных форм (под жестким контролем со стороны режима) потребовали замены старых большевиков и тех, кто был воспитан в духе раннего большевизма, «новым Советским человеком». Без этого эхо старых идеологических конфликтов продолжало бы звучать в низовых организациях, а монолитное единство системы не было бы достигнуто. Ситуация замены повторялась в партии, промышленности, армии и государственных органах. Революция, поменявшая курс, уже не нуждалась в революционерах. Ей были нужны дисциплинированные работники, готовые к упорной борьбе за решение задач, поставленных государством, а не за то, чтобы добиваться его отмирания. На место революционеров ранней эпохи должны были прийти правители, на место теоретиков и провидцев — администраторы и бюрократы» (Friedrichand Bizezinskij, 1956,67). Иными словами, эта теоретическая линия признает кардинальные изменения политической стратегии: стратегия перехода и изменений постепенно уступила место стремлению к внутреннему равновесию, идеологи уступили место бюрократам, администраторам и инженерам. Во внешней политике также наблюдался поворот к иным целям: на вооружение была взята тактика народных фронтов, а вместо борьбы за революцию ставилась цель общей борьбы против фашизма. «Но в тот момент режим еще не мог позволить стабильности перерасти в пассивность, в самодовольное созерцание настоящего. Тоталитарная суть системы требовала новых целей, новых гигантских свершений, новых социальных и экономических планов» (Friedrich and Brzezinskij, 1956,68). В этом объяснении присутствуют два основных момента: с одной стороны, выделяется идеальный тип тоталитаризма, с другой —подчеркивается стремление к сбалансированности, свойственное системе. Однако степень стабилизации советского общества явно преувеличена. Именно в это время страну потряс процесс всеобщей коллективизации, а миллионы людей переместились в города. В теории тоталитаризма нет адекватного объяснения большевистской экономической политики. И это несмотря на то, что в сталинских планах делается упор на индустриализацию, полный отказ от частной собственности, развитие системы пятилетних планов. Попытка рассматривать эти явления только как реализацию амбициозных планов, направленных на то, чтобы продолжать движение, упускает из виду важные отличительные черты сталинизма, игнорирует ключевые экономические и социальные силы, созданные сталинской системой. Аналогичным образом интерпретация чисток только как момента воцарения бюрократии страдает в лучшем случае односторонностью. Чудовищная «ежовщина» с одинаковым успехом может рассматриваться как экстремистская, радикальная, истерическая реакция на процесс бюрократизации. Нельзя не принимать во внимание и тот факт, что в ходе чисток брали специалистов всех уровней. Сталинская система использовала в качестве ресурса не только стремление двигаться вперед, но революционный эгалитаризм и пуританизм. И, наконец, теория тоталитаризма почти полностью игнорирует особые культурные коды, эрозия которых нашла отражение в сталинской культурной реставрации. Сталинизм — это, прежде всего, господство царства теней, своеобразный театр, в котором люди возвращаются к ранним, примитивным этапам своей истории. Действия князей средневековой эпохи невозможно понять при помощи категорий современной политики, управляемой расчетом и интересом. Однако их можно понять, если знать, что кровная месть была важным атрибутом политики руководителя той эпохи, важной составляющей его судьбы (Huizinga, 1989,24—25). Аналогичным образом бесполезно пытаться понять логику сталинизма при помощи категорий «карьера» и «конкуренция». Реальный риск смерти и разительные контрасты жизни расцвечивают политическую борьбу другими красками, яркими красками страсти. Демонизация действительности—это не игра, из которой всегда можно выйти. Это — крайне серьезное дело. История той эпохи вполне выдерживает сравнение со средневековьем, когда люди были охвачены слепой страстью служить своему хозяину и его окружению. В этой действительности людьми двигала твердая уверенность в справедливости совершаемых действий, убежденность в том, что каждое из них требует полного искупления. Хейзинга утверждает, что это чувство справедливости берет начало в язычестве. Это—не что иное, как потребность в возмездии. В контексте большевистского божественного марксизм-ленинизм сравнивается с идеологией рыцарства. Начиная с декабристов и кончая большевиками, идеальный герой широко представлен и четко прорисован в истории российского революционного движения. Жизнь номенклатуры, как и жизнь дворянства, являет собой попытку сыграть романтическую пьесу: смелые политруки выступают как рыцари, защищающие простых и благодарных рабочих. Однако, расцвечивание жизни в героические и идиллические цвета—это дорогое удовольствие, которое нельзя практиковать часто и в полной мере. Беда в том, что, как правило, действительность сбрасывает с себя этот код сильными, энергичными движениями. Как и в случае с идеологией рыцарства, возникает острое противоречие между образом жизни и действительностью: софиты светят слишком ярко и совсем не туда, куда нужно. Вдохновленная марксизмом-ленинизмом номенклатура начинает в роли настоящего революционного героя, но в конце даже роль Дон Кихота выглядит для нее как льстивый комплимент. Свой путь в качестве правящего класса номенклатура начинает в духе истинного пуританства. Удовольствие объявляется греховным, допускаются только труд и жертва. Однако по мере того, как официальное божественное утрачивает свою значимость, уходит в прошлое и пуританское мировоззрение. Радости жизни постепенно отвоевывают все больше и больше пространства. Такая тенденция наблюдается и в радикальных левых движениях на Западе. Моя племянница, побывавшая в рядах пионерии, так описывает это изменение нравов: «Сначала мне не разрешали носить джинсы. А потом неожиданно разрешили делать все, что угодно». Во многих отношениях сталинизм предполагал радикальное изменение официального божественного. Однако, при этом божественное теряло свою лиминальность и постепенно превращалось в набор пустых ритуалов. К примеру, праздник Октября всегда отмечался стандартными парадами, в которых рабочих ставили между солдатами и физкультурниками. Все формы творчества, спонтанности и выхода за рамки традиционного были строго запрещены. Лозунги следовали друг за другом в определенном порядке, обозначая желаемый контур, в который должна была уместиться действительность. За первыми общими лозунгами следовали четыре призыва к Армии (один из них обязательно адресован пограничникам). Затем лозунги располагались в соответствии с классовым принципом: сначала рабочий класс, затем — колхозное крестьянство и. наконец, интеллигенция. Внутри лозунгов, адресованных рабочему классу, соблюдалась отраслевая последовательность: сначала шахтеры и нефтяники, а далее в порядке текущих приоритетов экономической политики КПСС. Все лозунги адресовались «труженикам и труженицам» (Zdravomyslova and Temkina, 1996). Участие в демонстрациях являлось моральной и политической обязанностью всех советских граждан. В литературе этот акт характеризовался как «новый общественный ритуал». Однако, в ходе исполнения подобных ритуалов чувство единства уже не возникало. Идеология также была не в состоянии выполнять свою роль мобилизующей силы: «Официальные демонстрации были просто имитацией солидарности, единения народа и государства» (Zdravomyslova and Temkina, 1996). Все официальные ритуалы концентрировались на одном направлении: собрания, общественная работа, идеологические кампании. Советским людям они все чаще стали казаться пустыми церемониями. Приведем в качестве примера институт так называемых «субботников». В течение года советские граждане должны были иногда бесплатно работать по субботам, чтобы помочь экономике страны. Сами люди стали называть эти дни «черными субботами», превращая их в карнавальное действо: «Обычно субботники были плохо организованы. Для миллионов людей это была пустая трата времена на официальный ритуал. Однако советские граждане привыкли к иррациональному характеру этого мероприятия и рассматривали его как неизбежность. Некоторые даже находили удовольствие в своем участии, потому что субботник, длящийся всего несколько часов (руководители часто вынуждены были отпускать людей, потому что для них не было работы), нередко заканчивался распитием спиртного» (Shlapentokh, 1989,101). Страх, жертвенность и тайные ритуалы никуда не ушли. Просто после смерти Сталина они утратили свою власть над обществом. Во времена Хрущева предпринималась попытка вернуться к первоосновам, к первоначальным кодам. Однако тени так и не исчезли, даже несмотря на то, что их значение изменилось.