Я опаздывал на встречу в Институте социологических исследований СССР. Встреча была назначена на 12 часов дня, но по дороге из гостиницы «Академическая» я наткнулся на немецкого ученого, занимавшегося изучением проблем Аральского моря. Шел 1985 год, в отеле Академии наук было не очень много западных ученых, и я не мог отказать себе в удовольствии обменяться мнениями с заезжим немцем. Эго, однако, означало, что на встречу я не поспеваю. Я влетел на станцию метро Октябрьская и сел в поезд до станции Профсоюзная. Дорога, оказавшаяся неблизкой, отняла у меня около 40 минут. Я вышел из метро и отправился на перекресток двух больших улиц. По дороге попытался войти в здание Института им. Патриса Лумумбы, чтобы уточнить, куда мне двигаться дальше. Но внутрь я не попал, поскольку основной вход в здание ремонтировался. Вскоре, однако, мне удалось найти нужную мне улицу. Оставалось отыскать тот адрес, который мне дали: Кржижановского 24/35. Мне и до этого доводилось бывать в Москве, но в Институт социологических исследований я направлялся в первый раз. Институт имел не слишком высокую репутацию среди моих коллег. Эмпирические исследования, выполняемые им, считались скучными и неинтересными. Это не то место, куда нужно идти, если хочешь встретиться с ведущими советскими социологами, говорили мне. Однако меня заинтересовали работы Отдела социальной структуры Института, и поэтому, несмотря на сказанное, я отправился по адресу, который мне дали в Отделе внешних сношений Академии наук. В конце концов, я, как мне показалось, без особых затруднений нашел нужное здание. Войдя внутрь, я обнаружил огромный холл, уставленный большими статуями. Несколько пожилых женщин счищали с них пыль. Нет, подумал я, это не похоже на Институт социологических исследований. Я обратился с вопросом к полной женщине в платке, сидевшей около входной двери. Нет, ответила она, это—не Институт социологических исследований. Она ничего не слышала о подобном заведении. За поворотом, однако, есть несколько каких-то институтов. Можно попытаться отыскать его там. По совету полной женщины я вышел из здания и повернул за угол. Там было несколько зданий, имевших один и тот же номер: 24/35. В первом здании располагался гараж, в котором ремонтировались старые изношенные грузовики. Во втором здании было общежитие. Третье здание выглядело более перспективным. Было ясно, что это—какое-то учреждение. Я вошел внутрь. При входе не было никакой охраны. Вдоль хмурых и мрачных коридоров шел ряд серых дверей, на каждой из которых было табличка и фотография. Похоже на Институт социологических исследований, подумал я. В конце коридора я увидел женщину, к которой обратился все с тем же вопросом о том, где мне найти Институт социологических исследований. Она очень спешила. «Нет, —сказала она, —не здесь. Вон в том кабинете». Я пошел к указанной ею комнате. Войдя, яувидел худого, неприятного старика, сидевшего за большим столом. Заметив меня и еще не зная суть моего дела, он попросил меня закрыть за собой дверь. Выполнив его просьбу, я снова попытался обратиться к нему с вопросом о том, где располагается Институт социологии. «А что вы там разыскиваете?»—спросил он. Ничего, ответил я. Меня интересует сам Институт, поскольку я—иностранец, которому там назначена встреча. Его лицо скривилось в усмешке. Подобного лица я до этого никогда не видел. В нем было столько презрения и пренебрежения к посетителю, что это трудно описать словами. Даже выражение «зубы гиены», придуманное для Пиночета, было бы в этом случае недостаточно точной характеристикой. «А вы знаете, где вы находитесь?—продолжал усмехаться старик. — Это—охрана». Вот оно, я прямиком забрел в лапы КГБ! Я вскочил с кресла и извинился за то, что ошибся адресом. Снова стал объяснять, что на самом деле искал Институт социологических исследований. Но кагэбиста это уже мало волновало. Я показал ему бумажку, на которой был написан адрес института. Адрес а был продиктован мне по телефону. Я записал его на бумажке, на которой кроме него была масса иностранных имен и заметок на английском и финском языках. Старика это явно заинтересовало. «Кто вам дал эту бумажку?» — спросил он. «Я получил ее в Академии наук»,—ответил я, еще раз подчеркнув, что ищу Институт социологических исследований. «Но у нас нет Института социологических исследований»,—сказал старик. Я начал подозревать, что меня, возможно, специально послали по неверному адресу. Разозлившись, я уже более резко повторил, что ишу учреждение, располагающееся по адресу: Кржижановского 24/35. Кэгэбист еще раз внимательно посмотрел на мой листок бумаги и, как мне показалось, на него снизошло некоторое понимание ситуации. Он встал, подошел к окну и после секундной паузы произнес: «Теперь все понятно. Они не указали корпус здания. Институт находится по соседству с нами». Проблема заключалась в том, что по данному адресу имелось несколько корпусов с разными номерами. Я находился в четвертом корпусе, а институт—в пятом. Я направился к двери, но прежде, чем я попрощался с ним, кагэбист послал мне вслед загадочную фразу: «Не беспокойтесь. Здесь везде люди». Не знаю, что он имел ввиду. Еще до того, как я вошел в Институт социологических исследований, там получили сообщение о том, что я, заблудившись, угодил в КГБ. Профессор Филиппов, с которым я никогда до этого не встречался, обнял меня у входа. Мы начали нашу беседу. «Здесь все как в любом другом обществе,—утверждал профессор, — Учителя учат детей, рабочие трудятся на предприятиях, врачи лечат больных, а армейские офицеры командуют своими частями». Далее он изложил официальный подход к развитию классовых отношений: советское общество становится все более однородным, неквалифицированная прослойка рабочего класса становится все меньше. Дело, однако, шло к перестройке и профессор добавил кое-что от себя: «Несмотря на то, что неквалифицированных рабочих становится все меньше, их число все же весьма значительно—56 миллионов». Калле Лепола, старший сын моего деда, был одним из первых представителей Финского рабочего движения, приехавшим в Советский Союз с надеждой. Я, вполне возможно, был одним из последних. Но мы оба оказались в лапах КГБ. Приезд Калле закончился для него трагедией, мой приезд был больше похож на фарс. Нет нужды цитировать известное изречение Маркса. Эта книга представляет собой попытку объяснить, почему мы оба отправились в Советский Союз, и почему наши надежды не оправдались. Здесь предлагается обобщающий подход к анализу властных отношений, классов и культурных особенностей России и Советского Союза. В этой книге в центре внимания будет Россия, но в полемике о ее судьбах нельзя пройти мимо таких тем, как рабочее движение на Западе и перспективы критической социологии. Я понимаю, что автора книги, претендующей на столь широкий охват, легко заподозрить в мании величия. Но я считаю, что именно такой подход сейчас совершенно необходим. Россия обескровила армии Наполеона и Гитлера, но помимо этого повергла еще одну армию — армию строителей социализма. Миллионы страниц написаны о русской душе, революции, марксизме-ленинизме, тоталитаризме, плановой экономике, событиях 1991 года, перестройке и переходном периоде. Что же я могу добавить к уже написанному? В двадцатом веке миллионы людей связывали свои надежды с установлением власти пролетариата, с победой социализма и коммунизма. Многие тысячи агитаторов пропагандировали советский опыт. Однако, большие надежды всегда заканчивались разочарованием: сначала хаос в сельских районах, гротеск публичных судебных процессов, бесследные исчезновения людей, абсурдный культ личности, а далее, безумная растрата ресурсов, провалы в экономике, растущее внутреннее напряжение и, наконец, застой. И несмотря на это, социализм оказался крепким орешком для многих людей, даже для интеллектуалов. Взять хотя бы Жана Поля Сартра и Симону де Бовуар с их отношением к Советскому Союзу и социализму. Можно ли было, к примеру, доверять слухам о лагерях и репрессиях? (Beauvoir, 1991). А если поверить им, то что тогда остается святого? Для многих интеллектуалов, перешедших в стан левых после войны, разоблачение преступлений Сталина было равнозначно краху всей их жизни. Многие продолжали колебаться между надеждой и отчаянием. Среди таких оказался и великий Сартр (см.: Sartre, 1977). Даже тогда, когда стало ясно, что в странах Восточной Европы нет настоящей демократии, многие европейские интеллектуалы воздерживались от критики социалистической системы: «Я вдруг понял, что озабоченность западных социалистов проблемами собственности, классового господства и классового и конфликта заставляет их воздерживаться от открытого обсуждения происходящего в Восточной Европе. В каком-то смысле социалистические государства рассматривались как более прогрессивные, чем западные, такие, например, как Великобритания. По мнению западных интеллектуалов, несмотря на имеющиеся у них «недостатки», социалистические режимы, отменившие частную собственность на средства производства, сделали двадцатимильный прыжок за рамки капиталистической системы. Считалось, что там, в социалистических странах уничтожена или сведена к минимуму классовая эксплуатация, конкуренция и индивидуализм собственника—три основных порока капитализма» (Кеапе, 1988,199—200). Несмотря на то, что в английском рабочем движении уже давно не осталось «попутчиков» советского режима или же сочувствующих ему, сохранилось чувство, что любая критика Советского Союза должна быть «товарищеской»: в конце концов, что бы там ни было, а Советский Союз выступал на стороне рабочего класса: «Поскребите этих социалистов, и вы быстро обнаружите у них наивную веру в "социалистические достижения" Советского блока: полную занятость, улицы городов, свободные от рекламы потребительских товаров, безупречно чистый, эффективный метрополитен, отсутствие вандализма и надписей на стенах, мирное население, окруженное заботой» (Кеапе, 1988,201). Важным аспектом жизни Советского Союза была его устойчивость и огромная мощь. В 70-е годы орган Финского коммунистического движения писал: «Учитьсяу Советского Союза—значит учиться побеждать». И, действительно, для многих интеллектуалов марксистской ориентации распад Советского Союза был равнозначен гибели всемогущего божества. Их объяснение мира исчезло без следа. Исчезло все, во что они верили, потеряло силу все, что они говорили. Для нас, граждан Финляндии, выросших в период «Второй республики». Советский Союз имел немало других глубинных черт, обычно приписываемых божеству (Alapuro, 1997). Как правило, он являлся нам в облике друга, но при этом он мог стать злобным и опасным. В Финляндии полемика о Советском Союзе всегда приобретала эмоциональный характер. Советский Союз смог поколебать позиции даже Урхо Кекконена занимавшего пост президента Финляндии в течение трех десятилетий—с середины 50-х до середины 80-х годов. Кекконен не имел себе равных среди граждан своей страны и держал ответ только перед Богом. Да, именно так: смерть божества. Пусть эта метафора заставит вас на миг остановиться и задуматься о том, что произошло. Только фундаменталисты найдут в этом факте повод для печали. В интеллектуальном смысле смерть божества может стать для народа наилучшим исходом. Когда заканчивается вера, начинаются размышления. Но что может помочь нам понять то, что произошло? На какое социологическое знание мы можем опереться? Я не собираюсь писать в этой книге историю российской социологии. У меня нет намерения отыскивать в прошлом достижения дореволюционных социологов, даже несмотря на то, что такая тенденция заявила о себе в настоящее время. Я не собираюсь ставить в заслугу российской науке блестящие работы Пити- рима Сорокина. Я не собираюсь тратить время на то, чтобы доказывать особую глубину дискуссии двадцатых годов. Ведь все это осталось в прошлом. А далее история развивалась по известному мрачному сценарию. Все, что было раньше, было объявлено буржуазной социологией. Ей противопоставлялся марксизм-лени- низм и, в особенности, исторический материализм, выдаваемый за марксистскую социологию. После смерти Сталина картина стала богаче красками. Эвальд Васильевич Ильенков попытался создать новые основания для критической марксистской философии (Ильенков, 1960). Стала развиваться эмпирическая социология, включая исследования бюджета времени. Борис Грушин стал мечтать об эмпирических исследованиях критического плана. Юрий Левада принялся проповедовать идеи Вебера. Владимир Ядов занялся эмпирическими методами для исследования образа жизни. В своей лаборатории Леонид Гордон подошел к анализу новых инструментов для критического исследования социальной структуры (Ядов, 1996). Об этих этапах в развитии советской социологии много написано (ЗЫарепЮкЬ. 1987; ЗЫарепЮкЬ. 1990) и, конечно же, будет написано еще больше. Причина, по которой я не буду рассуждать на эту тему, состоит в том, что у меня иной ракурс зрения. В данной работе я уделяю основное внимание теоретическим подходам и систематичной аргументации. Традиции советской социологии мало что дают в этом отношении. Иосиф Бродский (1986) назвал политическую науку «сухим песком». Следует признать, что в этом определении есть немало истины. Поразительно, но несмотря на глубину потрясений и трагедий, пережитых российским обществом, российская социология не вышла за рамки безобидных эмпирических исследований, не выработала сколько-нибудь серьезных теоретических концепций. И это при том, что именно теоретические концепции являются основой рефлексии в общественных науках. Разумеется, было бы неверным говорить о существовании социологических законов или системных теорий. Но нельзя отрицать и то, что социологическая традиция имеет в своем распоряжении рад полезных концептуальных инструментов, которые можно использовать более успешно, чем это делалось в советском обществоведении. В определенной степени отсутствие социологических концепций и ныне является проблемой для российских общественных наук. Создается впечатление, что почти все более или менее известные российские социологи обзавелись собственными научными институтами, в которых проводятся многочисленные прикладные исследования мнений или ценностей по самым разным проблемам, вызывающим интерес у их создателей. Может показаться, что лишь немногие из этих научных учрслсдсний имеют достаточно энергии и энтузиазма, чтобы заниматься серьезной теоретической работой. В настоящее время внимание российских социологов, да и многих рядовых россиян поглощено разработкой философских оснований «русской идеи», нередко соединяемой с идеей соборности и православия. В России в последние годы предметом обсуждения стали моральный и духовный надломы в обществе (см., например: Кара- Мурза, 1995; ОШтеп 1995,8). Обсуждение таких тем, как особый характер российских общественных институтов и социальной структуры отошло на второй план. Серьезный социологический анализ нужен именно для того, чтобы противодействовать подобной аргументации нравственного порядка. Однако, такой анализ не может заключаться только а общих разговорах о «модерне» или извращении «модерна» в России. Необходим глубокий социологический анализ властных, классовых и культурных структур. Только на таком базисе трансформация российского общества может стать подлинно современной—демократичной, осмысленной и гуманной. Демократия—это более сложная материя, чем, к примеру, антисемитские цивилизационные теории. Я не претендую на то, чтобы представить в этой книге адекватное обоснование для подобной трансформации. Я, однако, ставлю своей целью анализировать отдельные факты при помощи существующих теоретических концепций, опосредуя теорией любые ссылки на эмпирические данные. Можно утверждать, что эмпирическая абстракция, порождаемая российской социологией, находится в противоречии с большой западной теорией социального анализа. Современный социологический дискурс по поводу перемен в России сконцентрирован на проблеме модернизации. Эта проблема была в центре внимания социологов и тридцать лет назад, когда обсуждались перспективы развивающихся стран. В том, что касается теоретических концепций и научных стратегий, исследования, посвященные СС СР и России, отличались не только политической предвзятостью, но и теоретической отсталостью. Сказанное выше справедливо даже с учетом имеющихся достижений. Я буду следовать основополагающему методологическому положению Ч. Р. Миллса, в соответствии с которым задача социологии состоит в том, чтобы соединить индивидуальные события с большими структурами и историческими процессами (Mills, 1959). Для Миллса точки пересечения социальных сред со структурами общества лежат в сфере власти и социальной стратификации (Mills, 1956а; 1956Ь).Ябуду стремиться продолжить этутради- цию. Кроме этого, я охвачу анализом еще и культурные структуры. В этой работе будут использованы многие источники эмпирической информации: данные исследований, материалы фокусированных интервью, а также научная и другая литература и, в частности, классические тексты и исторические материалы. В качестве источника количественной информации использованы, во-первых, данные исследования «Сравнительный проект классовой структуры и классового сознания», проведенного весной 1991 г. под руководством Эрика Олина Райта. Эго исследование базировалось на представительной выборке населения Европейской части России. Во-вторых, при работе над книгой использовались данные эмпирического исследования, выполненного в Санкт-Петербурге в 1996 г. в рамках проекта «Социальные изменения и социальная инерция», финансировавшегося Финской Академией наук. Материалы фокусированных интервью были собраны в Санкт-Петербурге в 1994 году при помощи метода «снежного кома». Мы взяли интервью у примерно 30 человек, представляющих различные профессиональные группы. В этом интервью изучалась биография респондентов и стратегии выживания. План интервью можно найти в приложении 1. При анализе материалов качественного характера акцент делается на концептуальных основаниях. Иными словами, в книге не рассматриваются детали сказанного респондентами. Во главу угла мною поставлены концептуальные структуры и логика интерпретации полученных данных. Пред лагаемые интерпретации заслуживают серьезного внимания только в том случае, если высказывания отдельных людей могут быть надежно связаны с полемикой о макро-структурах. В этом контексте было бы бесполезно говорить о «верификации» данных. думаю, что вряд ли имеет смысл подвергать критике существующие социологические теории или концепции за то, что они плохо пригодны для анализа изменений в Восточной Европе (Ршшпеп, 1997). Более плодотворным является подход, при котором определяются условия применения различных концептуальных инструментов. Здесь необходимо сделать одно общее замечание по поводу развития социологических теорий. Социологические теории не развиваются посредством кумулятивного накопления новаций. Им несвойственно быть подверженными радикальным, парадигмальным сдвигам. Скорее, построение социологических теорий—это процесс релятивизации и параллелизма. К примеру, как будет видно далее, критика теории плюрализма Роберта Даля не отменяет ее концептуальных или стратегических оснований или результатов его исследований. Напротив, эта критика выдвигает на первый план другие уровни концепции власти и новые исследовательские стратегии. Эти новые подходы могут в дальнейшем быть связаны с различными политическими практиками и жизненными формами. Важно также подчеркнуть, что изучение классов не базируется на взаимоисключающих теориях. Марксистская и вебериан- ская теория классов могут показаться жесткими антитезами, но, в конечном итоге, по некоторым вопросам они могут приходить к одинаковым выводам, например, по вопросу о профессиональной структуре общества. Разные подходы и разные концептуальные основания могут лежать в основе сходных характеристик состояния классов и классового сознания в России. При анализе культурных структур моей целью является обнаружение и анализ (в духе Дюркгейма) структур божественного, определявшего логику жизни в советском обществе. Вместе с тем, я не рассматриваю эти структуры как внешние по отношению к последствиям человеческих действий и к людям, их совершающим. Напротив, вслед за Антони Гидценсом, я постараюсь показать, как эти культурные структуры предопределяли формы реализации большевистского проекта и в конечном итоге привели к непредсказуемым результатам. Эта про ектов и неожиданных результатов должна приниматься во внимание как в политике, так и в жизненных практиках. Эта тотальность разрушает первоначальное восприятие божественного и ведет шаг за шагом к его изменению. Выделив власть, классы и культуры в качестве основных измерений в исследовании структур и жизненных практик, я тем не менее хочу подчеркнуть, что не рассматриваю их как независимые друг от друга сферы действительности. В моем понимании это—лишь разные аспекты действительности. Исходя из этого, ключ к разгадыванию действительности состоит не в том, чтобы изучать эти сферы по отдельности, а в том, чтобы искать изменения и взаимовлияния. Вопросы, которыми нам следует задаваться, могут звучать следующим образом: каким образом классы являются нам в качестве культурных конструктов; как власть правящего класса может быть связана с определенными культурными кодами и проектами? Эта книга представляет собой первое обобщение моего многолетнего опыта исследования изменений в Восточной Европе, в особенности, изменений в России и странах Балтии. Следует, однако, сказать, что это не простой отчет о проведенных эмпирических исследованиях. В этой работе я пытаюсь вплести результаты моих эмпирических исследований в ткань теоретического анализа. Рассматриваемые в книге проблемы отнюдь не общие социологические абстракции. В конце концов речь идет о фундаментальных проблемах повседневной политики и социальной мысли. Местами книга затрагивает теоретические проблемы, но там, где это возможно, я стараюсь снизить уровень обсуждения до категорий, понятных здравому смыслу. Как у же говорилось выше, цель книги не в том, чтобы вдохнуть новую жизнь в старую дискуссию о модерне и постмодерне. В ней делается попытка проложить маршрут где-то посередине — между высокими социологическими обобщениями и результатами опросов общественного мнения. Западные социологи, как нам известно, тяготеют к первому, их российские коллеги — ко второму. В этой книге дается авторская интерпретация того, что представлял собой Советский Союз, и делается попытка оценить, в каком направлении движется современная Россия. В решении этих задач теория должна сыграть важную роль, но главная цель книги сугубо практическая. В конечном итоге вопросы, которые я хочу поставить, звучат следующим образом: в каком направлении будет развиваться рабочее движение в наступившем тысячелетии? Может ли оно учесть опыт прошлого столетия? Может ли социология помочь ему в овладении этим опытом? Из такой постановки вопроса вовсе не вытекает (как в некоторых троцкистских течениях), что вот сейчас в России появится настоящее рабочее движение, готовое выполнить великую историческую миссию по свержению капитализма и захвату власти. Наоборот, я склоняюсь к мысли о том, что распад Советского Союза неизбежно приведет к переосмыслению идеальных начал во всем рабочем движении. Возврат рабочего движения к фундаментализму в любой его форме уже невозможен. С другой стороны, вряд ли возможно усилить рефлексивное начало в рабочем движении посредством общего теоретизирования на тему уважения к традициям (Giddens, 1994). Напротив, мы сейчас должны обратиться к тем ключевым вопросам, которые всегда остро ставились именно левой традицией: собственность, демократия, власть, прогресс и т. д. И это нужно делать, включая в анализ опыт России и Советского Союза. Рефлексия рабочего движения должна быть исторической и теоретической по своему характеру. Но левой интеллектуальной традиции для этого недостаточно. Ее недостаточно для анализа властных отношений, культурных структур или даже для анализа классов. Единственным инструментом, доступным для рабочего движения, является социологическое воображение, так, как его понимал Милз. На Западе существует немало влиятельных теорий, раскрывающих базовый характер Советской власти (см., в частности: Misztal, 1993). Я буду касаться этих теорий на протяжении моей книги, но четыре концепции заслуживают упоминания в самом ее начале. Теории тоталитаризма, рожденные в разгар холодной войны, сравнивали коммунизм с фашизмом. Обе системы характеризуются однопартийной системой, культом личности вождя, устранением инакомыслящих, постоянной пропагандой. Более поздние варианты этих теорий отмечали уменьшение значимости неприкрытого насилия и репрессий после смерти Сталина (см., в частности: Mlynar, 1990). Сегодня эти теории доминируют в российс- •ких общественных науках. В большинстве случаев российские обществоведы проводят черту между сталинским тоталитаризмом и авторитарной системой брежневской эпохи. В период разрядки в российском обществоведении начали набирать силу теории модернизации, подчеркивавшие наличие общих черт между западным и российским обществом. Отмечалось, что в обоих обществах развитие связано с возникновением индустриальных структур, крупных корпораций, власти управленцев. Сегодня социологи вернулись к разговорам о российских путях модернизации и застоя. Третья теория делает акцент на отсутствии в России, да и в других социалистических странах гражданского общества. На Западе эта теория получила развитие благодаря целому ряду ученых, среди которых можно отметить Андре Арато и Джона Кина (CM.:FeherandArato, 1989; Keane, 1988). Эта аргументация имела большое влияние на движение Солидарность в Польше, а также на становление других сил, совершивших революции в Восточной Европе в 1989 году. Четвертая теория рассматривает социализм как особую институциональную структуру, имеющую собственную логику развития. Представители этой школы (такие, как, например, Старк: Stark, 1989) обращают внимание на механизмы достижения согласия в плановой системе, ведущие к неэффективности и расточительству. Думается, каждая из этих теорий имеет свою узкую область применения. Однако ни одна из них в отдельности не является адекватной базой для понимания российской системы власти, классовых отношений или мыслеформ. В предпринятом мною анализе российского общества я исхожу из трех основополагающих начал—власти, социальных классов и культурных структур. Может возникнуть вполне обоснованный вопрос о том, насколько закономерно говорить в одном ключе и о Советском Союзе, и о России. Не следует ли отдать исследования структур Советского общества на откуп историкам или музейным работникам? В течение 90-х годов в Россию приезжали новые группы людей, полных надежд. Несколько лет назад я услышал от одного цыганского мальчика следующую фразу: «Если бы у меня было чуть больше денег, я знаю, куда бы я поехал». Многие из тех, у кого имеется «чуть больше денег», вот уже несколько лет с надеждой взирают на Россию. Однако ситуация меняется медленно, и далеко не всегда в том желаемом и ожидаемом направлении. Касаясь вопросов власти, классов и культуры, книга подвергнет анализу не только прошлое, ной нынешнюю российскую действительность. Вторая глава начнется срассказа о гибели Советской власти. Но этот рассказ не будет похож на другие. В нем не будет описа ния смещения Горбачева или расстрела Ельциным российского парламента. Вы не найдете в ней разоблачения ужасов сталинской системы. Это прежде всего рассказ о том, как еще в ленинскую эпоху номенклатура одержала победу над властью рабочих. В той же главе я попытаюсь показать, что власть представляет собой не только подчиняющее, но производящее начало. Под этим углом зрения осуществляется сравнение властных структур в Советском Союзе и США. С этой точки зрения наилучшим анализом советской системы и современной российской системы власти, методологически и теоретически, остаются американские исследования властных отношений, проводившиеся в 50-е годы. Необходимо продолжить эту традицию, анализируя структурный и дискурсивный аспекты отношений власти, а также отношения господства и подчинения в социалистических и пост-социалисти- ческих обществах. В рамках обсуждения дискурсивного аспекта необходимо затронуть и такую тему, как условия для возникновения демократии в современном российском обществе. Я принадлежу к числу людей, считающих, что демократию нельзя свести к проблеме наличия или отсутствия парламентских институтов. Демократия—это долговременный проект, который должен раскрываться отдельной темой в рамках каждой концепции власти и властных отношений. Основная цель третьей главы, посвященной общественным классам, состоит в том, чтобы охарактеризовать классовую структуру советского общества и варианты ее развития в современной ситуации. При описании классовой структуры советского общества акцент делается на распределении властных ресурсов общества, при описании современной ситуации—на интересах латентного характера. Обсуждение этой темы базируется не только на аргументах теоретического плана, но и на новых эмпирических результатах. Основной вывод исследований нового среднего класса состоит в том, что при социализме он не обрел собственного социального облика. В заключение я охарактеризую различия между российским и западным обществом через разные идеальные типы общественного развития. При этом основополагающей является мысль о том, что в России социальные классы остаются пока очень слабыми. Эго в одинаковой степени относится к буржуазии, среднему и рабочему классам. Анализируя культурные структуры, я исхожу из базового дюркгеймовского различения между божественным и мирским. Я хотел бы показать, как из горнила революции вышло, подстегиваемое мечтаниями ее участников, особое большевистское понимание божественного. Впоследствии это понимание начало утрачивать свое влияние. Отправной точкой анализа является рассмотрение культурной роли революции как арены борьбы между разными утопиями. Утопия, рождаемая крестьянской средой, сильно отличалась от утопий интеллигенции, чиновничества или рабочего класса. Божественное, сформулированное большевиками, включало в себя многие элементы проекта построения современного общества, такие как промышленность, урбанизация, крупные организации. С другой стороны, в этом понимании божественного присутствовали такие элементы как рабочий класс, партия, внутренняя дисциплина, основательность. Ни Троцкий, ни Бухарин не желали разрушения большевистского божественного, и это во многом объясняет слабость их оппозиции режиму. Делу разрушения этого идеала в немалой степени способствовали, с одной стороны, противоречия между повседневностью и идеологией, а с другой—не щадившие никого репрессии. В действительности божественное обрело предметность в повседневном бытии, а в общественной сфере остались одни пустые ритуалы. Укорененность народной культуры в этом «малом и непосредственном» является одним из признаков такой трансформации. В конечном итоге, я хочу задаться следующим вопросом: что должно почерпнуть рабочее движение из этого опыта? Как сегодня следует понимать демократию? В каком контексте классы сохраняют свою актуальность? Каким образом можно предотвратить диктатуру одной идеологии? Могут ли реформы и просвещение влиять на общество или ирония — единственный под- ход к проблеме развития, достойный честного интеллектуала? Один из самых ужасных парадоксов двадцатого века заключается в том, что борьба за демократию, которую вел рабочий класс России, а также искренние устремления таких людей как Калле Лепола, привели к возникновению столь ужасной репрессивной системы и массовому террору. Где же была допущена ошибка? Было ли ее причиной тяжкое бремя российской авторитарной традиции? А может быть, серьезная ошибка закралась в программу борьбы рабочего класса? Получается, как в одном невеселом анекдоте: ошибкой Маркса был Ленин, ошибкой Ленина —Сталин, а затем уже ошибок не было. Я попытаюсь дать свою трактовку того, что случилось. Делаю это с пониманием того, что единственный, всеохватывающий ответ на поставленные вопросы вря д ли возможен. Вместе с тем, вполне возможно, опираясь на некоторые концепции, придти к более глубокому пониманию известных фактов. Мой анализ государства и власти в России посвящен ряду базовых структур. Они действуют и в современной России, определяя условия демократии в стране, управляемой так называемыми « демократами». В этойчасти книги, посвященной властным системам СССР и России, нет ссылок на конкретные эмпирические материалы. Здесь основное внимание будет уделено общему теоретическому обзору проблем государства и власти в СССР и нынешней России. Одно из моих ключевых положений заключается в том, что исследования проблем власти в Советском Союзе и сегодняшней России были ограничены и отставали в плане теории. Я обращусь к следующим вопросам: Что в действительности произошло с демократией в период Октябрьской революции? Что случилось с концепцией государства, содержащейся в теории преобразований, бытовавшей в рабочем движении? Почему у Советов в Советском Союзе не было реальной власти? Каковы основные характеристики концепции государства у Маркса и Ленина? Почему исчезло гражданское общество? Каково было понимание государства и справедливости в ранний период существования российского государства? Как развивалась судебная система? Что такое «Сталинизм»? Какой тип власти имела номенклатура, и как эта власть ограничивалась бюрократией? Какого рода элита существовала в Советском Союзе, и как эта элита соотносится с современной российской элитой? Как эти изменения сказываются на стабильности политической системы? Какие вопросы мы задаем в том случае, если хотим проанализировать российскую систему власти с позиций современного анализа властных систем? Цена, которую приходится платить за столь широкие подходы, заключается в отказе от детального рассмотрения отдельных вопросов. Дальнейшее обсуждение упомянутых вопросов будет содержать множество разных элементов и будет базироваться на самых разных материалах. В моей книге исторический анализ будет опираться не на первичные материалы, а на теоретические обобщения, рожденные полемикой на данную тему в общественных науках. Рассматривая историю идеологии, я ограничусь общими характеристиками марксистской концепции государства. Полемизируя о сталинизме, буду опираться как на российские, так и на западные источники. Я вижу свою основную цель в том, чтобы объединить в целое разные точки зрения на упомянутые проблемы. Самые трудные вопросы, связанные с проблемой власти, будут более подробно рассмотрены в последующих главах. Анализ власти нельзя свести к классовым или культурным характеристикам общества, но при этом тесное взаимопереплетение этих измерений неизбежно.