Введение

Основанием для написания настоящей книги является ряд важных открытий и разработок, которые имели место в общественных науках в течение последнего полутора десятка лет. Эти открытия концентрировались главным образом в области социальной теории, и в максимальной степени затронули самую опасную, дерзкую и провокационную из общественных наук — социологию.

но — многие находили его пристрастие к абстракциям и нечленораздельности непривлекательными, а сам Парсонс нередко подвергался критике и становился мишенью клеветников и очернителей. Тем не менее работа «Структура социального действия», впервые опубликованная в конце 30-х гг., но получившая широкую известность только в послевоенный период, по многим показателям являлась фундаментальным, с точки зрения формирования современной социологии как науки, трудом.

В книге был представлен четко выраженный подход к социальной теории, в основе которого лежала комбинация переработанного и усовершенствованного варианта функционализма и натуралистической концепции социологии. В последующих работах Парсонс детально доработал свои идеи и придал им законченный вид, особо подчеркнув, что хотя человеческая деятельность весьма специфична и имеет особые, присущие только ей черты, социальная наука во многом разделяет и следует тем же логическим принципам, что и естественно-научные дисциплины. Творя и работая в контексте американских условий, Парсонс пытался продемонстрировать, что происхождение его взглядов тесно связано с европейской социальной традицией, и это фактически привело к еще большему усилению доминирующих позиций американской социологии. Дюркгейм, Вебер и Парето рассматривались как предвестники создания «концептуальной системы деятельности», получившей свое полноценное выражение в трудах Парсонса и его коллег. Вполне вероятно, что фундаментальные теоретические корни социологии как науки следует искать в Европе, однако дальнейшее развитие этой дисциплины во многом осуществлялось по дру

гую сторону Атлантического океана. Любопытно, что подобный результат был достигнут за счет последующего признания значимости научного вклада американских ученых в развитие социологической теории; позже Парсонс признал, что в «Структуре социального действия» Дж. Миду (Mead) явно уделено недостаточно внимания.

Но даже в условиях ограничений полемики, проистекающих из работ Парсонса, очевидно, что целый ряд ведущих разработок и открытий в области социальных наук принадлежит европейцам. В течение длительного периода времени марксизм оказывал значительно большее влияние на европейские, нежели американские интеллектуальные традиции, и некоторые наиболее последовательные критики взглядов Парсонса черпали вдохновение в трудах Маркса, равно как и Вебера, которого они толковали в абсолютно другой, чем Парсонс, манере. Дарендорф (Dahrendorf), Локвуд (Lockwood), Рекс (Rex) и другие авторы, разделяющие аналогичную точку зрения, рассматривали теоретическое наследие Парсонса гораздо серьезнее и глубже, чем делали это его американские, радикально настроенные критики (Миллз (Mills) и позже Гоулднер (Gouldner)). Первые однозначно признавали важность теоретических рассуждений и взглядов Парсонса, однако считали их односторонними вследствие пренебрежительного отношения к таким явлениям, как деление общества на классы, конфликт и власть — первичным в теории марксизма. Не будучи марксистами, они, тем не менее рассматривали возможность своеобразного синтеза идей Парсонса и Маркса. Несмотря на то, что обсуждаемый нами период времени характеризовался серьезным пересмотром марксистской теории — речь, в частности, идет о возрождении интереса к «молодому Марксу », попытках слияния марксизма и феноменологии, а впоследствии — соединения марксизма и структурализма, — все это было не слишком известно тем, кто называл себя «социоло

гами », даже в Европе. Те же, кто считал себя социологами и марксистами одновременно, были склонны разделять базовые положения функционализма и натурализма, что, несомненно, является одной из причин, объясняющей нахождение дискутирующими сторонами общих интересов.

Раскол интересов обнаружился совершенно случайно в конце 60-х — начале 70-х гг. и постепенно приобрел угрожающий характер. Нет сомнений, что корни его следовало искать не только в научной, но и в политической сфере. Но каково бы ни было происхождение этого раскола, последствием его стало исчезновение любого подобия консенсуса, существующего ранее в вопросах подхода к социальной теории. На месте выработанного общими усилиями мнения возникло огромное и, как следствие, приводящее в замешательство множество конкурирующих друг с другом теоретических концепций, не обладающих в полной мере теми преимуществами, которые были характерны для «ортодоксального консенсуса» (достигнутого социологией в предкризисную эпоху натиска парсонсианства на основе «альянса » натурализма и функционализма — Перев.). Вскоре обнаружилось, что согласие по вопросам, связанным с сущностью социальной теории, фактически отсутствует; во всяком случае его гораздо меньше, чем можно было предположить. Некоторые научные подходы, такие, например, как символический интеракционизм, получили значительную поддержку, отказавшись атаковать оплот традиционного единодушия. Другие школы, развивавшиеся по большей части вдали от основной социально-научной магистрали (феноменология и франкфуртская школа), впервые привлекли к себе серьезное внимание. Ряд, казалось бы, давно забытых и практически отмирающих традиций получили новый толчок к развитию. Несмотря на тот факт, что Вебер, несомненно, находился под влиянием герменевтики и даже включил ее основное понятие «verstehen »(«искусство истолкования и понимания ») в свою концепцию, большинство из тех, кто связан с социологией, не считает ее частью собственного лексикона. Вместе с тем, отчасти благодаря союзу с феноменологией, традиции понимающей («интерпретативной ») социологии снова вышли на передний план. В конце концов и другие научные направления (например, философия обыденного языка) были так или иначе усвоены социальной теорией.

Все вышесказанное привело к тому, что центр тяжести в отношении новаторских вкладов в развитие социальной теории вновь переместился в Европу.

Теория структурации в том виде, в котором она представлена мною в этой книге, рассматривает три вышеупомянутых базисных набора проблем, а также взаимосвязь, существующую между ними.

Для того чтобы отринуть любые сомнения в отношении применяемой нами терминологии, мы хотели бы особо подчеркнуть, что используем термин «социальная теория » для обозначения проблем, волнующих все общественные науки. Круг этих проблем весьма широк. Речь идет о природе и характере человеческой деятельности и действующей «самости»; о том, как следует определить понятие взаимодействия и как оно относится к институциональным образованиям; а также об определении прикладного подтекста социального анализа. Я осознаю, что «социология» не является «родовой » дисциплиной, занимающейся изучением человеческих общностей в целом; скорее, она представляет собой отрасль социальной науки, которая концентрирует свое исследовательское внимание на «передовых» или современных обществах. Подобная научная характеристика подразумевает рациональное разделение труда и ничего более. Несмотря на то что индустриальный мир живет в соответствии со своими сугубо специфическими правилами и понятиями, не существует каких-либо способов, с помощью которых нечто, называемое «социологической теорией », можно было бы четко отграничить от более общих интересов и представлений социальной теории. Иными словами, в общем виде «социологическую теорию» можно рассматривать как отрасль социальной теории, не обладающую, однако, ярко выраженной индивидуальностью. Эта книга написана с несомненным социо

логическим уклоном в том смысле, что я стремлюсь сосредоточиться главным образом на проблемах, близких современным обществам. Однако, будучи своего рода введением в теорию структурации, моя работа в немалой степени нацелена на определение задач социальной теории в целом, а потому может рассматриваться в известном смысле как «теория ». Кроме того, подчеркну, что основное внимание будет уделено осмыслению человеческой деятельности и социальных институтов.

«Социальная теория » — довольно размытый термин, хотя он и чрезвычайно полезен нам. С моей точки зрения, «социальная теория » подразумевает анализ широко распространенных философских проблем, но не является философией в полном смысле этого слова. В отрыве от философии общественные науки практически утрачивают всякий смысл. Заявляя, что специалисты в области общественных наук должны быть в курсе философских проблем, мы вовсе не делаем уступок тем, кто считает, что социальная наука является по существу скорее созерцательно-теоретической (умозрительной), нежели прикладной. Задача социологической теории заключается в объяснении основных свойств человеческого поведения и субъекта деятельности и может быть отнесена к разряду эмпирических. При этом она, как и все общественные науки в целом, уделяет основное внимание освещению конкретных, реально происходящих в социальной жизни процессов. Утверждать, что философские споры способны внести какой-либо вклад в этом вопросе, отнюдь не значит предполагать, что непременным условием начала мало-мальски стоящего исследования в социальной области является окончательное их разрешение. Напротив, проведение социологического исследования может пролить свет на философские разногласия, и наоборот. В частности, я считаю неверным сводить социологическую теорию к в высшей степени отвлеченным и абстрактным вопросам эпистемологии, так, будто все более или менее значимые открытия в области социологии обязательно предполагают четкое разъяснение последних.

Сделаем несколько замечаний, касающихся собственно социологической теории. Общественные науки традиционно приписывают понятию «теория gt;gt; несколько значений, от которых я хочу сразу же и решительно отмежеваться. Одно

представление — особо популярное среди тех, кто ассоциируется с ортодоксальным консенсусом, хотя и не столь распространенное в наши дни — состоит в том, что теорией может быть названо лишь образование, представленное в виде логически выстроенной последовательности дедуктивно взаимосвязанных законов или обобщений. Нет сомнений, что подобная точка зрения возникла под влиянием определенных направлений логически-эмпирической естественно-науч- ной философии. Но даже в рамках естественных наук это представление получило крайне ограниченное применение. Если оно вообще может быть хоть как-то подтверждено, то только относительно конкретных областей этих наук. Любой, кто постарается использовать Подобное представление в контексте социологии, вынужден будет признать отсутствие (на данный момент) теории как таковой; ее построение является делом далекого будущего, целью, за достижение которой надо бороться, а отнюдь не актуальной задачей повседневности современных общественных наук.

Несмотря на то что эта точка зрения имеет своих приверженцев и сегодня, она страшно далека от того, к чему, с моей точки зрения, может или должна стремиться социологическая теория — по причинам, которые станут очевидными в ходе последующего изложения. Однако рассмотренное нами представление имеет более слабый вариант, располагающий многочисленными сторонниками и требующий на этом этапе детального и глубокого рассмотрения. Речь идет о концепции, согласно которой содержательная социологическая теория должна преимущественно представлять собой совокупность разного рода обобщений — в противном случае, она не способна будет выполнять объяснительную функцию. В соответствии с этой точкой зрения, под определение «социологической теории » подпадает скорее большинство концептуальных схем, нежели (как и должно быть на самом деле) обобщенные «поясняющие суждения gt;gt;.

Здесь следует выделить две основные проблемы. Первая касается характера объяснений или толкований, свойственных общественным наукам. Будем считать доказанным, что толкование зависит от контекста и представляет собой прояснение имеющихся вопросов. Теперь предположим, что единственными вопросами, стоящими внимания обществен

ных наук, являются вопросы весьма обобщенного характера, на которые, следовательно, можно ответить, только апеллируя к отвлеченным понятиям и общим правилам. Однако такому предположению вряд ли стоит доверять, поскольку оно никоим образом не способствует прояснению сущности большинства тех вещей, которые предпринимают в этом отношении специалисты в области общественных наук (да и те, кто занят естественно-научными исследованиями). Большая часть вопросов «почему? » вовсе не требует для ответов каких-либо обобщений; аналогичным образом ответы не предполагают наличия обобщений, способных подкреплять их. Подобные замечания обычны для философской литературы, и я постараюсь продолжить их дальше. Гораздо более спорным является второе отстаиваемое и раз- виваемое мною утверждение о том, что обнаружение общих правил не есть наиважнейшая задача социологии. Если сторонники подхода, рассматривающего «теорию как объяснительное обобщение», слишком ограничили сущность «объяснения », они сгладили свою ошибку, не сумев достаточно тщательно исследовать, что представляет и должно представлять собой обобщение, рассматриваемое в контексте социальной науки.

Общие правила (или обобщения) тяготеют с теми или иными нюансами к одному из двух полюсов. Некоторые сохраняются благодаря тому, что сами акторы так или иначе знакомы с ними и используют их в качестве основы собственной деятельности. На самом деле социолог не занимается «обнаружением» подобных обобщений, хотя и может придать им новую логическую форму. Общие правила другого рода имеют отношение к условиям (или их определенным аспектам), которые, будучи неизвестны субъектам деятельности, активно влияют на них, независимо от того, что думают по этому поводу сами субъекты. Те, кого я буду называть «структурными социологами », интересуются, как правило, обобщениями второго рода — фактически речь идет о том, что имеют в виду, когда заявляют, что социологическая теория должна представлять собой «общераспространенные объяснительные правила ». Однако первое также существенно для социологии, как и второе, а любая форма обобщения изменчива по отношению к другой. Условия, в которых были сделаны выводы относительно того, что с

субъектами «происходит», меняются коренным образом, если речь заходит о том, что «может произойти », исходя из имеющегося у субъектов опыта. Из всего вышесказанного можно сделать (логически открытый) вывод о том, что общественные науки способны оказывать трансформирующее воздействие на «предмет своего обсуждения». Однако из этого следует также, что открытие «законов» — то есть обобщений второго типа — является не единственной, а одной из многих точек преткновения, одинаково значимых для теоретического содержания социологии. Основу их составляет обеспечение концептуально-когнитивных средств или способов анализа того, что люди знают об истинных причинах собственных действий, в частности, в тех случаях, когда они или не отдают себе отчет (дискурсивно) в том, что знают их, или просто не осведомлены в этом вопросе. Сущность такого рода задач следует искать в области герменевтики, но вместе с тем они являются неотъемлемой и важной частью социальной теории. «Теория », так, как ее следует понимать в контексте социологии, не заключается только, или даже исключительно в формулировке общих правил (второго типа). Кроме того, к разряду понятий «социологической теории» относятся не только те представления, которые подходят или «встраиваются » в структуру подобных обобщений. Совсем наоборот, эти понятия должны быть неизбежно взаимосвязаны с другими, относящимися к познавательным способностям субъектов.

Большинство ныне существующих противоречий и споров, вызванных к жизни так называемым «лингвистическим поворотом », имевшим место в социальной теории, а также появлением пост-эмпирических научных доктрин, носят ярко выраженный понятийный характер. Иными словами, они касались вопросов релятивизма, рассматривали проблемы верификации и фальсификации и т. п. Преобладающий упор на вопросы концептуального характера стал причиной фактического игнорирования «онтологических » аспектов, столь милых сердцу структурной теории. Вместо того чтобы погружаться в различного рода концептуальные споры и искать ответ на вопрос, возможно ли в принципе изложить эпистемологию в том смысле, в котором она трактовалась веками, обществоведы должны, на мой взгляд, заняться в первую очередь до- и переработкой понятий «челове-

ческоесущество», «человеческаядеятельность», «социальное воспроизводство » и «социальные изменения ». Исключительно важен в этом отношении глубоко укоренившийся в недрах социальной теории дуализм — противоречие между объективизмом и субъективизмом. Наряду с натурализмом и функционализмом объективизм являл собой третий «-изм», свойственный ортодоксальному консенсусу. Несмотря на заявленную Парсонсом «концепцию социального действия », нет никаких сомнений в том, что в его теоретической схеме объект (общество) преобладает над субъектом (разумным человеческим существом). Другие ученые, чьи взгляды единодушны с подобной точкой зрения, гораздо менее искушены в этом отношении, нежели Парсонс. Критикуя объективизм — и структурную социологию, — те, кто находился под влиянием герменевтики или феноменологии, способны были обнаружить и разоблачить основные недостатки этих взглядов. Однако они в свою очередь четко ориентировались на субъективизм. Концептуальный водораздел между субъектом и социальным объектом расширился, таким образом, до огромных размеров.

Теория структурации исходит из предположения о том, что этот дуализм следует переосмыслить с позиции двойственности структуры. Несмотря на то что подобная трактовка признает значимость «лингвистического поворота », она тем не менее не является вариантом герменевтики или понимающей социологии. Признавая, что общество нельзя рассматривать как результат деятельности или порождение индивидуальных субъектов, этот взгляд далек от идей структурной социологии. Вместе с тем попытка сформулировать связное, логически последовательное представление о человеческой деятельности и потребностях структуры является существенным концептуальным достижением, заслуживающим, на наш взгляд, особого внимания. Описание этих идей приводится в первой главе и развивается на протяжении всей работы. Проблема эта связана напрямую с прочими основными темами, особенно с исследованиями пространственно-временных отношений. Структуральные свойства социальной системы существуют только благодаря непрерывному воспроизводству различных форм социального поведения во времени и пространстве. Устройство общественных институтов можно осмыслить, поняв, каким

образом различные социальные деятельности «растягиваются » в широком пространственно-временном диапазоне. Обращение к понятиям времени и пространства как ключевым для социальной теории снова возвращает нас к размышлениям относительно дисциплинарных барьеров, отделяющих социологию от истории и географии. Особенно много проблем возникает при анализе истории. Настоящее издание вполне может быть расценено как запоздавшая критика знаменитого и часто цитируемого высказывания Маркса, который утверждает, что «люди [позвольте незамедлительно сказать «человеческие существа»] сами делают свою историю, но... при обстоятельствах, которые не сами они выбрали... gt;gt;[†]. Пусть так. Но какое разнообразное множество сложнейших проблем социального анализа выявляет это, казалось бы, безобидное утверждение!

Формулируя теорию структурации, мы целенаправленно обращаемся к идеям, заимствованным из совершенно различных источников. Некоторым подобная тактика может показаться сродни недопустимой эклектике, однако мы ни разу не смогли убедиться в правомочности подобных возражений. Несомненно, что работать в рамках устоявшихся научных традиций чрезвычайно удобно — тем более в условиях существования огромного разнообразия подходов, которые сегодня противостоят любому, вышедшему в своих рассуждениях за рамки единой традиции. Однако приверженность общепринятым точкам зрения может быть все

го лишь ширмой праздного ума. Если идеи ценны и поучительны, что в большей степени, чем происхождение, способствует их усилению во имя демонстрации полезности и пригодности, даже в рамках концептуальных основ, отличных от тех, которые их породили. Так, например, мы согласны с требованием «децентрализации » субъекта (лишения его центрального положения) и рассматриваем подобное смещение акцентов как фундаментальное с точки зрения теории структурации. Однако мы не согласны с тем, что это подразумевает растворение субъективности в бессодержательном универсуме знаков. Скорее социальные практики, разворачивающиеся в рамках времени и пространства, считаются источником и основой образования и субъекта, и социального объекта. Признавая значимость «лингвистического поворота », представленного главным образом в традициях герменевтической феноменологии и философии обыденного языка, мы тем не менее считаем, что это понятие отчасти вводит нас в заблуждение. Наиболее существенные открытия в области социальной теории не слишком касаются обращения к языку как изменения взгляда на взаимоотношения между сказанным (или обозначенным) и сделанным, предлагая новое понятие практики. Коренное преобразование герменевтики и феноменологии, начало которому было положено Хайдеггером (Heidegger), с последующими нововведениями, предложенными Виттгенштейном (Wittgenstein), — основные сигнальные вехи нового пути. Но дальнейшее продвижение по этому пути требует отказа от искушения стать полноправным последователем этих мыслителей.

Позвольте нам вкратце остановиться на структуре предлагаемой Вашему вниманию работы. Остановившись в первой главе на основных понятиях теории структурации, во второй мы приступаем к рассмотрению вопросов, относящихся к самой сути настоящего издания, начиная с обсуждения сознания (или сознательного), бессознательного и устройства повседневной жизни. Субъекты деятельности или акторы — я использую эти термины как взаимозаменяемые — обладают способностью понимать, что они делают, в то время как они это делают, и это является неотъемлемой характеристикой их деятельности. Способность к рефлексии, свойственная людям как субъек- Устроение общества

там деятельности, как правило, постоянно вовлечена в поток повседневного поведения, демонстрируемого в контексте социальной активности. Вместе с тем механизм рефлексии функционирует на дискурсивном уровне лишь отчасти. Значительная часть того, что субъекты знают о своей деятельности и ее причинах — иными словами, их информированность и компетентность, — поддерживается на уровне практического сознания. Последнее состоит из неявно выраженных представлений акторов о том, как следует «вести себя » в различных условиях социального окружения, которые не поддаются прямой логической опе- рационализации. Значимость практического сознания — основная тема нашей работы, на протяжении которой мы пытаемся отделить этот тип сознания от разума (дискурсивного сознания или рассуждений, совершаемых путем логических умозаключений) и бессознательного. Признавая важность бессознательных аспектов познания и мотивации, мы не считаем возможным довольствоваться укоренившимися, общераспространенными представлениями о них. Я заимствую модифицированный вариант психологический концепции «Эго », но стараюсь связать его с тем, что, как я полагаю, является основным понятием теории структурации — с однообразием, рутиной или монотонностью.

Общепринятая практика или рутина (все, что делается по привычке) является основным элементом повседневной социальной деятельности. Мы используем выражение «повседневная социальная деятельность gt;gt; в буквальном смысле этого слова, сознательно уходя от более сложного и, на мой взгляд, двусмысленного значения, приписываемого ей феноменологией. Термин «повседневный» или «обыденный» точно отражает рутинный характер социальной жизни, продленной во времени и пространстве. Повторяемость действий, воспроизводимых в одинаковой манере день за днем, составляет материальную основу того, что я называю рекурсивным (возвратным) характером социальной жизни. (Говоря о возвратном характере, я подразумеваю, что структуральные свойства социальной деятельности постоянно восстанавливаются (благодаря двойственности структуры) из тех же ресурсных источников, которые породили их.) Однообразие жизненно важно для функционирования пси

хологических механизмов, посредством которых в ходе повседневной деятельности удовлетворяется потребность в надежности или онтологической безопасности. Действуя преимущественно на уровне практического сознания, рутина вклинивается между потенциально взрывоопасным содержимым бессознательного и рефлексивным контролем деятельности, осуществляемым ее субъектами. Почему «эксперименты на доверие», проведенные Гарфинкелем (Garfinkel), вызвали столь сильный всплеск тревожности у тех, кто принимал в них участие, — результат, казалось бы, абсолютно несоизмеримый с тривиальными экспериментальными условиями? Потому, как мне кажется, что с виду второстепенные и несущественные правила поведения, условности и традиции повседневной социальной жизни оказываются фундаментальным каркасом социальной жизни, играют первостепенную роль в деле «укрощения » или обуздания источников подсознательной напряженности, которые в противном случае полностью поработили бы нас.

Ситуативный характер деятельности, разворачивающейся во времени и пространстве, однообразие действий и монотонность повседневной жизни — явления, связывающие исследования в области бессознательного и анализ феномена «соприсутствия » (повседневного взаимодействия «лицом к лицу », обыденного взаимодействия между людьми, находящимися в непосредственном физическом присутствии друг друга. — Пер.) — проводимый И. Гофманом (Goffman). Несмотря на очевидную неординарность, работы Гофмана обычно считаются легковесными с точки зрения теоретического содержания. На мой взгляд, подобное положение вещей можно объяснить двумя обстоятельствами: тем, что зачастую Г офмана воспринимают прежде всего как своего рода выдумщика от социологии — эквивалент сплетника, чьи наблюдения принимаются во внимание и приятно возбуждают, но тем не менее считаются поверхностными и по большому счету ерундовыми; или же тем, что основной акцент в его исследованиях сделан на особенностях социальной жизни современного общества, в котором господствует средний класс — циничного сообщества безнравственных носителей ролей. Во всем вышесказанном определенно есть некий смысл, и в известной степени Гофман действительно уязвим с этих точек зрения, поскольку воздерживается от каких-либо методи

ческих выводов, вытекающих из его изысканий. В тех случаях, когда он все же решается делать выводы, он стремится связать ритуалы социальной повседневности с этологичес- кими основами поведения высших животных и развить эту тему. Подобная тактика, несомненно, поучительна, вместе с тем ее вряд ли можно считать наилучшим способом соотнесения исследований, проводимых Гофманом, с проблемами социальной теории, ибо она не компенсирует надлежащим образом пробелы в рассуждениях автора. Одним из таких пробелов является отсутствие ссылок на мотивацию, и это приводит к тому, что работы Гофмана подвержены интерпретации второго рода, упомянутой нами выше. Я стремлюсь продемонстрировать, как анализ мотивации, рассматриваемой относительно рутинности и бессознательного, способствует обнаружению системно-методического характера исследований и работы, проводимой Гофманом. Упор на доверие и тактичность, свойственный этому автору, поразительно перекликается с темами, обсуждаемыми в рамках эго-психо- логии, и порождает аналитически мощное понимание рефлексивного контроля потока взаимодействий (столкновений), составляющих основу повседневной жизни.

Позиционирование или расстановка индивидов в пространстве социальных взаимодействий составляет фундамент социальной жизни. В данном контексте термин «позиционирование gt;gt; выступает как многозначный. Человек позиционируется относительно других в условиях непосредственного «соприсутствия gt;gt;: Гофман приводит чрезвычайно утонченные, но впечатляюще-выразительные замечания относительно мимики, жестов и рефлексивного контроля за движениями тела, которые, с его точки зрения, неотъемлемо присущи и ответственны за поддержание социального порядка и социальной солидарности. Позиционирование, однако, можно рассматривать и в контексте про- странственно-временной сериальности взаимодействий. Любой индивид позиционируется одновременно относительно потока повседневности; течения собственной жизни (иными словами, продолжительности собственного существования), а также относительно протяженности «институционального времени», «сверх-индивидуальной» структуры социальных образований. В конечном счете каждый человек различным образом позиционируется в

рамках социальных взаимоотношений, порождаемых специфическими социальными идентичностями; здесь речь идет главным образом о понятии социальной роли. Способы обыденного взаимодействия между людьми, находящимися в непосредственном физическом присутствии друг друга, прямо опосредованные сенсорными свойствами тела, безусловно отличаются от социальных связей и форм социального взаимодействия с теми, кто в данный момент отсутствует в пространстве или во времени.

«Позиционируются » не только индивиды; аналогичные вещи происходят и с обстоятельствами социального взаимодействия. Один из интереснейших способов анализа деятельности во времени и пространстве был разработан шведским социальным географом Т. Хагерстрандом (Hagerstrand). Исследуя перемещения индивидов во времени и пространстве, «временная география » уделяет особое внимание ограничениям человеческой деятельности, вытекающим из физических возможностей тела (пределы, устанавливаемые физической конституцией (строением) человека. —Пер.) и среды взаимодействия деятелей. Обращение к такого рода исследованиям иллюстрирует пользу, которую получает социология, апеллируя к работам географов. В качестве другого примера можно привести интерпретацию урбанизма (своего рода узора городской жизни), который, с нашей точки зрения, играет в социальной теории не последнюю роль; и, конечно, еще большую значимость имеет чувствительность этого подхода в отношении пространства и месторасположения.

Немало внимания Гофман уделяет концепции регионализации взаимодействий, которая, как мы полагаем, является значимой с точки зрения социальной теории. Традиционно понятие регионализации активно использовалось в работах географов, однако мы хотим рассмотреть его как нечто большее, нежели чисто пространственная характеристика. Ситуативный характер социального взаимодействия может быть исследован относительно различных локальностей, посредством.которых согласуются обыденные действия индивидов. Локальность — это не только место, в котором разворачивается то или иное взаимодействие, но и окружающая его среда; Гарфинкель убедительно продемонстрировал, что фоновые ожидания постоянно (и по боль

шей части автоматически) используются социальными акторами для организации и поддержания осмысленного коммуникативного процесса. Однако и фоновые ожидания в известном смысле зонированы, что в большой степени влияет и оказывается под воздействием периодического характера взаимодействий. «Стабильность » и постоянство во времени и пространстве, как правило, подразумевают и социальную устойчивость; по существу «фиксированный» характер атмосферы, в которой протекает повседневная жизнь, переплетается с рутиной ежедневного существования и оказывает существенное влияние структуру воспроизводства общественных институтов. Регионализация имеет значительный психологический и социальный резонанс с точки зрения «ухода» от обращения к определенным видам деятельности и типам людей и «признания » других. Здесь мы снова находим точки соприкосновения, казалось бы, несопоставимых идей — Гофмана и Фуко (Foucault); оба признают важность изменяющихся под воздействием социальных и исторических факторов границ между обособленностью и раскрытием, ограничением и проявлением.

Мы считаем ошибкой рассматривать взаимодействия в условиях непосредственного физического присутствия друг друга в качестве своеобразного фундамента, на котором основываются более масштабные, «макроструктурные » социальные свойства. Так называемые «микросоциологические » исследования изучают реальность, про которую нельзя сказать, что она более значима, чем та, что является предметом «макросоциологического gt;gt; анализа. И, наоборот, взаимодействие в ситуации соприсутствия мимолетно по сравнению с прочностью и основательностью крупномасштабных и освященных временем социальных институтов. Каждая точка зрения имеет своих сторонников и защитников, однако подобное расхождение во мнениях кажется нам поверхностным и бессодержательным — немного более конкретной формой ранее упомянутого нами дуализма, свойственного социальной теории. На наш взгляд, противостояние «мик- ро » и «макро » следует переосмыслить с позиций того, каким образом взаимодействие в условиях взаимодействия «лицом к лицу» структурно встроено в систему обширных пространственно-временных институциональных образований — другими словами, как подобные системы охватыва

ют крупные сектора пространства-времени. А это, в свою очередь, эффективнее исследовать как проблему взаимосвязи между социальной и системной интеграцией, в том смысле, в котором эти термины понимаем мы. Однако сюда необходимо внести существенную поправку. Отношения, существующие между социальной и системной интеграцией, невозможно понять на уровне чистых абстракций; здесь необходима теория урбанизма. Ибо появление и развитие системной интеграции стало возможным только благодаря наступлению эры городов — а в наши дни урбанизму «искусственной среды ».

Нам следует быть крайне аккуратными при использовании понятия «социальная система» и связанного с ним представления об «обществе ». Эти термины кажутся вполне невинными и, вероятно, должны быть обязательно использованы при условии соблюдения соответствующих мер предосторожности. «Общество » имеет два полезных, с нашей точки зрения, значения, которым мы доверяем, и на которые будем ссылаться — обозначение ограниченной системы и социального объединения в целом. Упор на регионализацию напоминает нам о том, что степень «системности » социальных систем весьма изменчив, а «общества » редко имеют явно выраженные границы — по крайней мере те, которые не относятся к числу современных национальных государств. Функционализм и натурализм склонны принимать и поддерживать необоснованные определения обществ, как безусловно разграниченных образований, и социальных систем — как внутренне высоко интегрированных объединений. Подобная точка зрения имеет тенденцию к тесной взаимосвязи с биологическими концепциями, даже в тех случаях, когда мы отказываемся от прямых аналогий с органическим миром; таким образом, речь идет о внутренне целостных сущностях, очевидно «вырванных» из контекста собственного окружения. Однако «общества» зачастую бывают совсем другими. Для того чтобы учесть это, обратимся к понятиям «интерсоциетальные системы» и «про- странственно-временные пределы», относящимся к различным аспектам регионализации, которые характерны для социальных систем как обществ. По ходу повествования я активно использую эти понятия для оценки различных интерпретаций социальных изменений.

Разрабатывая теорию структурации, мы стремились избежать дуализма «объективизм-субъективизм». Однако некоторые критики убеждены, что мы недооцениваем факторы, особо подчеркнутые первым; в частности, речь идет о принудительных (ограничительных) аспектах структуральных свойств социальных систем. Чтобы продемонстрировать, что это не так, мы детально проанализируем, что подразумевает понятие «принуждение » в контексте социальной теории и каким образом истолковываются в теории структурации различные значения, приписываемые этому термину. Признание факта существования и значимости структуральных принуждений не уменьшает, с нашей точки зрения, привлекательности структурной социологии, однако мы не поддерживаем взглядов, близких методологическому индивидуализму. В контексте теории структурации термин «структура » означает нечто другое — отличное от обычного смысла, приписываемого этому понятию в социальных науках. Мы также введем в обращение ряд других понятий, непосредственно связанных со структурой, и попытаемся показать, почему они необходимы. Наиболее важным среди них является понятие «структурных принципов» — структуральных свойств или особенностей обществ или социетальных множеств. Кроме того, мы предпримем попытку показать, что значимость понятия противоречия или конфликта для социального анализа возможно определить, прибегнув к представлениям о структурных принципах. Эти понятия нельзя выражать в целиком и полностью абстрактной форме, а посему мы рассматриваем их относительно трех основных типов обществ, существовавших на протяжении всей истории человечества: трайбализм (родоплеменной строй), классовые общества и современные государства-нации, связанные с развитием промышленного капитализма.

Упоминание истории возвращает нас к утверждению, согласно которому человеческие существа сами делают свою историю. Что именно они делают? Что понимается здесь под «историей »? Ответ на этот вопрос невозможно представить в обоснованно-неоспоримой форме истинной максимы. Несомненно, существует различие между историей как имеющими место событиями и историей как изложением этих событий. Но мы не будем заходить так далеко. История есть прежде всего временность (темпоральность), события в своей

протяженности и длительности. Мы склонны ассоциировать временность с линейной последовательностью, а потому история представляется нам как движение в видимом направлении. Однако в действительности подобный подход может представлять собой культурно-ограниченный способ размышления о времени; даже если это не так, мы все же должны остерегаться знака равенства между «историей » и общественными (или социальными) сдвигами. По этой причине следует говорить об «историчности » как определенном смысле существования в социальном мире, подверженном непрерывным изменениям, в котором изречение Маркса является частью общекультурной осведомленности, а не теоремой, представляющей собой исключительную собственность мыслителей-обществоведов. История как изложение исторических событий также ставит перед нами дилеммы и озадачивает нас своими головоломками. Следует отметить, что они не являются характерологическими, т. е. не позволяют нам провести четкую границу между историей и социологией (или социальной наукой). Проблемы герменевтического толка, связанные со скрупулезным описанием различных форм существования, толкованием текстов, объяснением деятельности, развитием институтов и социальных преобразований — все это изучается общественными науками, в том числе и историей.

Как в таком случае следует подходить к изучению социальных изменений? Мы попытаемся показать, что поиск теоретических основ социальных трансформаций (в нашем случае под «теорией» понимается объяснение социальных изменений путем обращения к единой совокупности механизмов, таких, например, как стародавние фавориты эволюционной теории — адаптация и дифференциальный отбор) обречен. Он лишается всяческих оснований вследствие логических изъянов, присущих в общем виде широко распространенному предположению, согласно которому общественные науки способны постичь универсальные законы человеческого поведения. Точка зрения, в соответствии с которой человечество само творит свою «историю », образуется представлениями о том, что есть эта история и каковы воздействия, способные изменить ее. Вместе с тем в отношении эволюционизма стоит сделать ряд критических замечаний, ибо в том или ином виде он чрезвычайно влияте

лен в различных областях социальных наук. Применительно к последним мы будем понимать под «эволюционизмом» интерпретацию социальных изменений посредством обращения к концепциям, обладающим следующими характерными чертами или особенностями: неизменная (фиксированная) последовательность стадий развития, которые проходят общества, восходя по пути эволюции (даже если мы признаем, что некоторые общества, усложняясь, могут миновать отдельные стадии); концептуальная взаимосвязь с теорией биологической эволюции; детализация направленности каждой стадии развития относительно установленного критерия или критериев, таких, например, как нарастание сложности или расширение производительных сил. Против вышеперечисленных соображений можно привести целый ряд возражений, касающихся как внутренне присущих им недостатков, так и производных выводов, которые эволюционизм неминуемо стремится сделать, даже тогда, когда они абсолютно не подкреплены логически. Мы полагаем, что в соответствии с обозначенными нами критериями, «исторический материализм» является разновидностью эволюционизма, по крайней мере в одном из основных значений, приписываемых этому спорному термину. Будучи истолкован подобным образом, исторический материализм обнаруживает ряд главных и второстепенных ограничений, свойственных эволюционной теории, и должен быть отвергнут на этих же основаниях.

Полагая, что «историю» невозможно свести к каким- либо схемам, столь популярным в концепциях эволюционизма в целом и исторического материализма в частности, мы предлагаем говорить об их упразднении, нежели восстановлении. Утверждая подобное, мы имеем в виду, что оценка социальных изменений должна принимать совершенно иные фирмы, чем те, которые предлагает эволюционизм; ибо в их банальной реконструкции нет никаких преимуществ. Помимо ранее введенных понятий мы будем использовать еще два — «эпизод» и «мировое время »(первое принадлежит Геллнеру (Gellner), второе — Эберхарду (Eberhard)). Вся совокупность социальной жизни может быть представлена в виде последовательности эпизодов; социальные взаимодействия, происходящие в ситуации соприсутствия, несомненно принимают эпизодическую форму. В этой связи

мы обращаемся главным образом к крупномасштабным процессам изменений, в которых наличествует определенный тип институциональных преобразований, таких, например, как образование городов в аграрных обществах или появление ранних государств. Эпизоды эти могут плодотворно сравниваться друг с другом, но не в полном отрыве от обстоятельств своего происхождения. Влияние «мирового времени » прослеживается в степени сопоставимости подобных эпизодов. Таким образом, «мировое время gt;gt; описывает меняющиеся исторические состояния, способные воздействовать на условия и последствия сходных на вид эпизодов и влиятельность того, что субъекты эпизодов знают об этих условиях и последствиях. Мы попытаемся продемонстрировать аналитическую ценность этих понятий, использовав в качестве примера интерпретацию зарождения первых традиционных государств.

Теория структурации не сможет считаться полезной, если она не будет способствовать разрешению проблем эмпирических исследований. В заключительной главе мы поднимаем этот вопрос, который, с нашей точки зрения, неотделим от использования положений теории структурации как своего рода критики. Мы не стремимся обрести некий методологический скальпель. Иными словами, мы не думаем, что логика или содержание теории структурации могут каким-то образом воспрепятствовать применению отдельных исследовательских методов, таких как обследование, опросы и т. п. Некоторые приведенные суждения и взгляды не противоречат способам применения конкретных методов исследования и интерпретации полученных результатов, но это уже другой вопрос. Точки соприкосновения теории структурации и эмпирических исследований лежат в области разработки логических выводов, полученных в ходе изучения «исследуемого предмета», в котором исследователь принимает непосредственное участие, и объяснения действительного содержания ключевых понятий деятельности и структуры. Ряд моментов, особо подчеркнутых нами на абстрактно-теоретическом уровне, относится и к уровню эмпирических исследований. Значительная часть социологической теории, в особенности той, что связана со структурной социологией, рассматривает социальных субъектов как гораздо менее осведомленных, сообразительных и опыт

ных, чем они есть на самом деле. Последствия такого положения вещей, без сомнения, просматриваются в эмпирической работе, в неспособности добывать информацию, позволяющую обращаться ко всему диапазону осведомленности субъектов, по крайней мере с двух сторон. То, что действующие субъекты (или акторы) смогут сообщить относительно обстоятельств и условий своей деятельности и деятельности окружающих их людей, будет носить ограниченный характер, если исследователи не постигнут и не отдадут дань уважения возможной многозначности ряда дискурсивных явлений — тех, которым они (как, впрочем, и сами социальные акторы), безусловно, уделяют пристальное внимание, но которые зачастую недооцениваются в социологических исследованиях. Мы имеем в виду те аспекты речи, которые по форме своей не могут быть отнесены к формулировкам пропозициональных предположений, или те, что, подобно юмору и иронии, обретают свое значение не столько исходя из содержания сказанного, сколько посредством стиля, образа выражения или манеры произнесения. К этому, однако, следует добавить второй фактор, гораздо более важный: необходимость признания значимости практического сознания. Если то, что субъекты знают о своей деятельности, ограничивается их собственными высказываниями, какими бы логичными и рассудочными они ни были, мы теряем из виду обширную область знаний и опыта. Изучение практического сознания должно стать неотъемлемой частью исследовательской работы. Ошибочно предполагать, что недискурсивные компоненты сознания поддаются эмпирическому изучению труднее, чем те, которые обоснованы предшествующими рассуждениями, даже несмотря на тот факт, что субъекты по определению не способны напрямую комментировать их. С другой стороны, бессознательное порождает проблемы совершенно иного порядка, что требует поиска опросных методик, отличных от тех, которые используются в ходе описательного социологического анализа.

Функционализм стал популярным в общественных науках не только благодаря достоинствам теоретического подхода, но и вследствие обеспечения эмпирических стимулов. Начало полевых изысканий в области антропологии в той или иной степени связывается с влиянием функционализ

ма, и в социологии функциональный подход способствовал развитию значительного числа исследований. С нашей точки зрения, крайне важно уяснить привлекательность функционализма в этом отношении, не забывая однако, что на концептуальном уровне его влияние зачастую было пагубным. Функционализм решительно подчеркивает значимость непреднамеренных последствий деятельности, особенно в связи с тем, что подобные последствия возникают регулярно, а посему включаются в процесс воспроизводства институциональных аспектов социальных систем. Сторонники этого подхода совершенно правы, расставляя акценты подобным образом. Вместе с тем мы можем исследовать непреднамеренные последствия, не прибегая к использованию функциональных понятий. Более того, удовлетворительный ответ на вопрос, что представляет собой «непреднамеренное» в контексте результатов деятельности, может быть получен опытным путем только в том случае, если определены преднамеренные (априори установленные) аспекты действия; а это снова возвращает нас к необходимости интерпретации человеческой деятельности, более утонченной, нежели та, что выдвигается сторонниками допущений функционализма.

Понятие «структура » используется в теории структурации для обозначения правил и ресурсов, рекурсивно вовлеченных в систему социального воспроизводства; институциональные особенности социальных систем обладают структуральными свойствами в том смысле, что взаимоотношения стабильны и устойчивы во времени и пространстве. На отвлеченном уровне «структура » может быть представлена в виде двух аспектов правил — нормативных элементов и кодов значимости. Ресурсы также могут быть двух видов: авторитативные ресурсы, возникшие как следствие координации человеческой деятельности, и распределяемые ресурсы — производные управленческого контроля за материальными продуктами или другими элементами материального мира. Особый интерес представляют, на наш взгляд, исследования рутинных пересечений практик — «точек превращения » в структурных взаимоотношениях, а также способов, посредством которых институциональные практики сочетают социальную и системную интеграцию. Примером первых может служить демонстрация того, каким образом

частная собственность — совокупность прав собственности — может «преобразоваться» в индустриальную власть или способы поддержания административного управления. В контексте вторых следует эмпирическим путем установить, насколько близко сходятся друг с другом ситуативные практики, исследуемые в заданном диапазоне окружающей среды, объединенные таким образом, что непосредственно включаются в процесс системного воспроизводства. Существенную роль в этих условиях играет внимание к значимости локальности (места действия) как среды взаимодействия; мы не видим причин, по которым социологи должны были бы отказаться здесь от заимствования ряда исследовательских методов, разработанных специалистами-географа- ми, включая графические приемы «временной географии ».

Если рассматривать общественные науки в том же ключе, что и в период господства ортодоксального консенсуса, их достижения вряд ли будут выглядеть впечатляющими, а практическая полезность сведется к нулю. Естественные науки, или по меньшей мере наиболее продвинутые из них, имеют в запасе четко сформулированные, общепринятые законы, а также обладают капиталом в виде неоспоримых, полученных эмпирическим путем научных результатов, которые могут быть объяснены с помощью вышеупомянутых законов. Естественно-научные дисциплины связаны с удивительными технологическими возможностями, как деструктивного, так и конструктивного характера. В глазах тех, кто стремится моделировать социальные науки по образу и подобию естественных, первые, несомненно, потерпят поражение. Может показаться, что и в познавательном, и в практическом аспектах общественные науки однозначно подчинены естественно-научным дисциплинам. Однако, если мы откажемся воспринимать социальную науку как точную копию или модель естественной и решим, что в некотором смысле она представляет собой совершенно отличную сущность, то сумеем взглянуть на их сравнительные достижения и влияние по-новому. В общественных науках нет и не будет универсальных законов — не потому, главным образом, что методы эмпирических исследований и проверки достоверности так или иначе неадекватны, а в связи с тем, что, как мы отмечали ранее, причинная обусловленность, включенная в процесс

формулировки общих законов социального поведения людей, в основе своей изменчива и нестабильна с точки зрения осведомленности (или убежденности) акторов относительно обстоятельств собственной деятельности. Так называемый эффект самоподтверждающегося пророчества, о котором так много говорил и писал Мертон (Merton) и др., представляет собой частный случай родового для общественных наук явления. Речь идет об обоюдном пояснительном взаимодействии социальной науки и тех, чьи действия составляют ее предмет — своего рода «двойной герменевтике». Теории и открытия, сделанные в рамках общественные наук, не могут находиться в полной изоляции от мира значений и действий, который они описывают. Однако и акторы могут считаться социальными теоретиками, чьи предположения лежат в основе различных видов деятельности и институциональных образований, являющихся объектом изучения профессиональных социальных наблюдателей и ученых-обществоведов. Таким образом, между грамотными социологическими суждениями неискушенных в вопросах социологии акторов и сходными с ними размышлениями социологов-профессионалов не существует очевидных различий. Мы не будем отрицать, что подобные различия естъ, однако они весьма туманны, а посему ученые-обществоведы не обладают абсолютной монополией ни на создание новаторских теорий, ни на эмпирические исследования того, что они изучают.

Все это, возможно, считается доказанным. Тем не менее, из вышесказанного вовсе не следует, что мы должны воспринимать достижения и влияние общественных наук иным образом. Как можно серьезно рассуждать о том, что общественная наука влияет на социальный мир столь же (или более) сильно, как естественно-научная дисциплина — на мир материальный? Мы полагаем, что подобная точка зрения отчасти имеет право на существование — хотя, конечно, приведенное нами сравнение не может претендовать на какую-либо точность, ввиду огромного разнообразия составляющих в каждом конкретном случае. Суть состоит в том, что рефлексия по поводу социальных процессов — теории и результаты эмпирических исследований и наблюдений — предполагает постоянный и непрерывный процесс вхождения, выхода и повторного вхождения в универсум описываемых событий.

В мире неживой природы, безразличном к тому, что знают о нем человеческие существа, подобное явление отсутствует. Рассмотрим в качестве примера теории суверенитета, сформулированные европейскими мыслителями семнадцатого века. Эти теории представляли собой результаты размышлений и исследований общественных тенденций, которые в свою очередь также получили статус тенденций. Невозможно представить себе современное суверенное государство, которое не опиралось бы на логически связное представление о современном суверенном государстве. Очевидное стремление государства к расширению политического «самоконтроля» — атрибут современного Запада, порождающий особый социальный и интеллектуальный климат, в условиях которого возникли, проявляются и развиваются специализированные, «профессиональные » дискурсы социальной науки. Конечно, можно привести немало примеров, утверждающих, что изменения, в которых социальная наука играет далеко не последнюю роль, носят фундаментальный характер. По сравнению с ними преобразования природы, осуществленные при непосредственном участии естественных наук, не выглядят уже столь основательными.

Анализируя эти взгляды, мы сможем понять, почему общественные науки не способны генерировать большие объемы первичных знаний, а также чем можно объяснить тот факт, что зачастую социальные теории и идеи прошлого парадоксальным образом сохраняют свою актуальность и в наши дни, тогда как устаревшие естественно-научные концепции не способны на это. Наиболее интересные и продвинутые социально-научные идеи (а) вносят вклад в стимулирование общественного климата и социальных процессов, породивших их; (б) в большей или меньшей степени взаимосвязаны с широко распространенными теориями, способствующими развитию этих процессов; (в) едва ли заметно отличаются от обоснованной рефлексии, поддающейся влиянию неспециалистов-обывателей, четко формулирующих или усовершенствующих находящиеся в употреблении теории. Все это имеет последствия, в том числе и для социологии (где они наиболее очевидны и существенны), которые влияют на проведение эмпирических исследований и формулировку (восприятие) теорий. В отношении исследований эти последствия выражаются в гораздо более значитель

ных, чем в естественных науках, трудностях, с которыми сталкиваются ученые-обществоведы, пытающиеся содействовать признанию теорией и ищущие одновременно способы их всесторонней проверки. Социальная жизнь не стоит на месте; активно применяемые или потенциально практичные теории, гипотезы и открытия могут принимать в контексте социальной жизни такие формы, что исходные основания их проверки так или иначе изменяются. В этом смысле существует множество возможных, достаточно сложных превращений взаимного «проникновения», которые сочетаются с трудностями, связанными с контролем переменных, воспроизводством наблюдений, и другими методологическими «ловушками », в которых общественные науки могут обрести себя. Естественно-научные теории самобытны, оригинальны и новаторски в той мере, в которой они затрагивают вопрос, что обычные акторы или ученые- профессионалы думали об объектах или событиях, попавших в поле их зрения, раньше. Однако социально-научные теории частично основываются (хотя и не всегда дискур- сивно излагаются с их помощью) на тех представлениях, которых в свое время придерживались сформулировавшие их субъекты. Будучи воплощены в жизнь повторно, они могут утратить свои изначальные качества и свойства; они могут стать слишком привычными. В момент своего появления понятие суверенности и связанные с ним доктрины государства были сногсшибательно непривычны и удивительно свежи; в наши дни они превратились в своего рода элемент социальной реальности, формированию и укреплению которой они некогда содействовали.

Каким образом отдельным социальным теориям удается сохранять свою актуальность и после того как обстоятельства, породившие их, уходят в прошлое? Почему и сегодня — когда мы хорошо ориентируемся в понятиях и реалиях государственного суверенитета—теории государства, датированные XVII в., сохраняют свою значимость с точки зрения современной социально-политической мысли? Прежде всего потому, что эти теории внесли существенный вклад в построение того социального мира, в котором мы с вами сегодня живем. Нет сомнений, что они представляют собой размышление по поводу социальной реальности, которую когда-то сами и породили и которая удалена от современ- Устроение общества

ного социального мира, привлекающего наше внимание, одновременно оставаясь частью его. Естественнонаучные теории, сменившиеся в результате прогресса науки, не представляют интерес для современных (находящихся в непосредственном обращении) научных практик. Это невозможно, если речь идет о теориях, участвовавших в создании того, что они в дальнейшем объясняют или развивают. Возможно, «исторический процесс смены идей» и не представляет серьезной значимости для практикующего естествоиспытателя, однако, с точки зрения общественных наук, он зачастую выходит на первый план.

Если наши рассуждения верны, это позволяет нам говорить о социальной науке как своеобразном критическом анализе, включенном в процесс практической организации социальной жизни. Мы не можем довольствоваться «технологической» версией критики, предложенной в рамках ортодоксального консенсуса, истоки которого следует искать в естественно-научной модели мира. Технологический взгляд на критический анализ предполагает, что критика социальной науки «изнутри» — критические оценки учены- ми-обществоведами идей друг друга — автоматически порождает «внешнюю критику» банальных мнений — основу для практического социального вмешательства. Однако в условиях существования «двойной герменевтики» проблема выглядит гораздо более сложной. Создание критической теории не является альтернативой', в большинстве случаев теории и открытия, сделанные в рамках общественных наук, имеют практические (и политические) последствия независимо от того, считает ли социолог (или политик) возможным «реализовать» эти доктрины в отношении конкретной практики или нет.

Настоящая книга не относится к разряду легких, с точки зрения написания, произведений; работая над ней, мы иногда сталкивались с трудностями упорядочения и соответствующей систематизации глав. Теория структурации формулировалась и излагалась нами посредством так называемой «внутренней самокритики» — критической оценки множества современных, соревнующихся друг с другом школ и направлений социальной мысли. Не включая критические замечания в основной текст, мы представили их в форме при-

ложений к тем главам, к которым они имеют непосредственное отношение. (Комментарии к ним следуют за разделом комментариев к соответствующей главе.) Читатель, нацеленный безотрывно следить за ходом основного повествования, может оставить их без внимания. Однако эти замечания будут, несомненно, полезны тем, кто хочет получить ответ на вопрос, чем пропагандируемые нами взгляды отличаются от других, или заинтересован в более пристальном рассмотрении проблем, составляющих «сердцевину» той или иной главы. В книге используется множество неологизмов, собранных в глоссарий, приведенный в заключении.

Комментарии

1. Ошибочно полагать, что влияние Парсонса осталось в далеком прошлом, а сам ученый забыт аналогично тому, как это, со слов самого Парсонса, случилось со Спенсером вскоре после его смерти. Напротив, одной из наиболее              ^

зримых тенденций современной социально-научной мыс-              го

ли является важнейшая роль, отводимая взглядам и пред-              ^

ставлениям, так или иначе заимствованным в теории              ^

Парсонса. Примером могут служить работы Лумана (Luhmann) и Хабермаса (Habermas) в Германии, (Bourricauld) во Франции, Александера и др. в США. Не обсуждая эти работы в деталях, мы все же постараемся 35

объяснить, почему не испытываем симпатии к тем их ас-

пектам, которые тесно взаимосвязаны или непосредственно обоснованы идеями Парсонса. Все вышеупомянутые авторы крайне разборчивы и критичны в отношении свя-              ^

зей Парсонса с функционализмом, который более других пытается отстоять Луман. И в этом смысле мы согласны с              ^

ними, что явствует из содержания нашей работы. Вместе              х

с тем, в других отношениях, по причинам, которые также изложены в настоящей книге, мы настаиваем на необхо-              ^

димости радикального пересмотра теории Парсонса.              q

Важным в этом плане является влияние идей Макса Вебе-              ^

ра, обнаруживаемое в работах, принадлежащих перу              х

Парсонса. Критики зачастую именуют нас «веберианца- ми» и считают нашу приверженность его взглядам неисп-              о

равимой ошибкой и недостатком. В отличие от них мы не относимся к этому понятию с пренебрежением, однако,              ©

не уверены, что оно соответствует нашей точке зрения. Обращаясь к идеям Вебера, мы подходим к ним с позиций,              ^

отличных от тех, что характерны для вышеупомянутых авторов. Так, Хабермас склонен (довольно неожиданно) трактовать Вебера в стиле Парсонса, приписывая ему в качестве основополагающего интерес к рационализации ценностей и «социальной дифференциации» как обобщенным процессам развития. Социальная жизнь изображена здесь не в том преломлении, которое, на наш взгляд, следовало бы заимствовать у Вебера — речь идет о разнообразных практиках и борьбе четко позиционированных акторов; о конфликте и столкновении частных интересов; территориальности и принуждении со стороны политических структур или государств.

Парсонс считал себя «теоретиком действия» и называл свой подход к социологии «концептуальной системой деятельности». Однако— и мы пытались продемонстрировать это в своих работах (см., например, NRSM, гл. 3) — удовлетворительное, с нашей точки зрения, определение понятия «деятельность» (а также взаимосвязанных с ней понятий намерений и причин) в работах Парсонса отсутствует. Это не связано с тем, что, как полагают некоторые аналитики, более поздний акцент на функционализм и системную теорию подавил интерес к «волюнтаризму». Причина, на наш взгляд, состоит в том, что идея волюнтаризма утратила свою актуальность. В рассуждениях Парсонса волюнтаризм всегда связывался с разрешением «проблемы социального порядка», под которым он подразумевал координацию потенциально деструктивных индивидуальных мотиваций. Она решается посредством демонстрации того, что акторы (субъекты деятельности) усваивают в качестве мотивов общепринятые ценности, от которых зависит социальное единство. Необходимость считаться с деятельностью объединяется с требованием смыкания «психологической» теории мотивации и «социологической » интерпретации структуральных свойств социальных систем. Практически никакого внимания не уделяется концепции того, что мы называем осведомленностью или опытом социальных акторов, которые отчасти образуют специфику конкретных социальных практик. Мы не думаем, что какая-либо точка зрения, обязанная своим происхождением Парсонсу, способна должным образом справиться с этой проблемой — одной из центральных в рамках социологической теории, как мы понимаем ее в настоящем издании.

Хотя те, кто находится в долгу перед Парсонсом, не считают себя функционалистами и так или иначе отрицают функционалистский характер его теории, они все же перенимают некоторые идеи, родственные большинству версий функционализма. В частности, речь идет о преувеличенном внимании к «ценностно-согласованному» или символическому порядку в ущерб житейским, практическим аспектам социальной деятельности; о тенденции считать, что общества представляют собой четко различимые образования, сходные с биологическими организмами; о склонности к теориям эволюционного толка. Мы полагаем, что подобные акценты вводят нас в заблуждение, а потому прокомментируем их отдельно и особо. Нет сомнений, что попытки ряда авторов (в частности, Лума- на и Хабермаса) «осовременить» идеи Парсонса важны и изысканны. Вместе с тем, мы считаем необходимым отвергнуть новые версии «парсонианизма», также как и общепринятые разновидности структурной социологии, не связанной с именем Парсонса.