Борн из Блумфилда 82

Родившийся спустя примерно двадцать лет после Жюльена Бенда, Рэндолф Борн выступил в печати против интеллектуалов-пре- дателей в разгар Первой мировой войны, где-то за десятилетие до выхода "Предательства..." Бенда.

Тем не менее если мы начнем искать в Америке воплощение "истинного интеллектуала" в понимании Бенда, то более подходящего кандидата, чем Рэндолф Борн, не сыщем. Мало кто из американцев столь искренне и горячо причислял себя к интеллектуалам и так упорно следовал своему призванию. Так обычно рисуют портрет Борна в критической литературе — и столь же привычно преувеличивают, что кажется, будто роль "истинного интеллектуала" физически и социально предопределена еще до того, как стать нравственным выбором самого человека. С перекошенным лицом и горбатый, Борн, по его собственному мнению, был с детства отмечен печатью отверженности. Никому не нужный в маленьком городке штата Нью-

Джерси, он уехал в Нью-Йорк, чтобы стать чужим уже всему све1 Там он оказался среди тех, кого Кристофер Лэш назвал порождением века, — нового класса деклассированных интеллектуалов.

Но даже и общую судьбу каждый проживает по-разному. Бор» часто дает нам возможность более пристально взглянуть на его жизнь. Вот выдержка из раннего письма (март 1913 г.) — описание често^ любивых замыслов и предчувствий, добавляющее весьма интерес-! ную двойственность его словам об уходе от дел в размышления:

Я хочу быть пророком, но только второстепенным. Сейчас я почти уверец, что мой путь в жизни пройдет в стороне от мира вещей, протыкая дырки і святынях, критикуя общепринятое и насмехаясь над самодовольством и косностью. Не умея ничего исправить в мире, я буду выть, как койот в пустыне^ из-за того, что все в мире так ужасно устроено... Я не вижу особой разницу между Иезекиилем и Исмаилом; я имею в виду, что человек может начиная как первый из них, а закончить как второй86.

Иезекииль или Исмаил, пророк или изгнанник: простой выбор НІ самом деле, если, конечно, можно выбирать. Однако роль пророк< в пустыне просто так не выбирают, поскольку пророку нужніі слушатели; он должен быть услышан, и неважно, признают его своем отечестве или нет; он не может просто "выть", ОН ДОЛЖЄ1 говорить на местном языке. Будь он и вправду оторван ото всех одинок, живи он в самом деле в социальном вакууме — тогда лиан божественное вмешательство может спасти его (как Исмаила) от забвения.

Но социальный вакуум, подобно черным дырам, — всего лишь гипотетические феномены, а мы достаточно знаем жизнь Борна, чтобы исключить такие гипотезы. У его отчужденности, как и у его сопричастности, есть своя история, которая начинается в Блумфилде, штат Нью-Джерси, где он жил, пока ему не исполнилось двадцать три года. Я хотел бы сосредоточить внимание на реакции Борна на войну, однако социальным критиком его сделало именно отношение к родному Блумфилду. Он первый среди местных социальных критиков, кого можно считать представителем современной ему Америки; свои критические принципы он выстрадал у себя дома, сам. Никто не рождается заведомым критиком. Начало жизни Борна более заурядно, чем можно было бы себе представить, судя по его физическому облику. Избранный председателем своего выпускного класса, издатель школьной газеты, активный прихожанин церкви (Первой пресвитерианской), постоянный посетитель публичной библиотеки Блумфилда, он не казался "предрасположенным" к бунтарству. Возможно, стесненные финансовые обстоятельства, помешавшие его раннему поступлению в колледж — его приняли в Принстон в 1903 г., однако до 1909 г., когда он добился стипендии в Колумбийском университете, продолжать образование он не мог, — разбудили его "иронию" (так он сам называл критический склад ума). Шесть лет он вынужден был зарабатывать себе на жизнь, и этот опыт позднее привел его к социал-демократии. Хотя вначале для него "социализм был христианством в реальной жизни". Он сам понял это или впервые услышал в Юношеском библейском классе 87.

Точно так же его первый социально-критический опыт явился отзывом на ханжеские нравы маленького города. Всё началось со столкновения с принципами местной элиты — принципами, которые Борн никогда полностью не отвергал, но истолковывал так, что приводил в ярость старшее поколение блумфилдских пресвитериан. "Общественная позиция правящего класса, — писал он в заметке о жизни в Блумфилде, опубликованной в "Атлантик Мансли" 88 в 1913 г., — похоже, строится на иллюзии, будто личные интересы этого класса совпадают с интересами всей общины" 89.

луждение, и критическая атака Борна имеет много общего с публикациями, появившимися примерно в то же время, других отпрысков правящего класса. Старшее поколение этого класса заявляло, что служит обществу, и христианский идеал служения в их понимании ставился во главу угла. Но этот идеал — самая настоящая, по сути, идеология: служение старейшин "крайне себялюбиво", как написал Борн в другой статье для "Атлантик Мансли", после чего принялся излагать респектабельным читателям этого весьма респектабельного журнала свою радикальную критику "благих деяний":

Кто, собственно, тот человек, которому адресованы эти благие деяния? Будь эти побуждения к самоотверженности и служению хоть сколько-нибудь альтруистическими, они направились бы на моральное обогащение этого человека. Но разве неясно, что чем щедрее и жертвеннее поступает благотворитель, тем больше он унижает и развращает?9

Серьезная в нравственном отношении филантропия должна быть нацелена на создание общества, где надобность в ней самой отпадает, "общество свободного сотрудничества и взаимопомощи между равными". Но идеология служения заинтересована в неравенстве и порядках, которые его оправдывают и порождают. Правящий класс наживается за счет тех, кому "служит". Его самоуважение куплено за их счет. Борн знает, о чем говорит. То, что он видит, он видит воочию:

Как хорошо нам знаком этот тип человека... который всю жизнь творит добро! Как высоко он стоит в собственных глазах! Как сочится духовный жир из каждой трещины его души! Для него доброта — что мясо к обеду. Нужда и горе других людей незаметно стали воздухом, которым он дышит10.

Это воистину пророческий стиль, стиль Иезекииля, а не Исмаила (и с сильным привкусом Ницше). Несмотря на нравственное негодование, которым дышат эти слова, Борн вовсе не отрекается от идеала "служения". В июле 1916 г., когда он писал для "Нью Репаблик" “, встревоженный военной "готовностью" общества, он предложил "нравственный эквивалент" всеобщей воинской повинности.

Bourne R. This Older Generation// Bourne R. The Radical Will: Selected Writings 1911—1918 / Hansen 0. (ed.). N.-Y.: Urizen Books, 1977, pp. 162—163. Это самое полное собрание статей Р. Борна (письма не включены), и я буду цитировать из него везде, где это возможно.

wIbid., р. 166.

11

'The New Republic" — название газеты.

4

перъ Борн ставит вопрос: "Как все мы вместе можем послужить Америке и по-настоящему оздоровить ее жизнь?" — и предлагает идею внутренних миротворческих войск. Меня менее интересуют детали этого проекта, обнаружившие, замечу, сочувствие Борна как к феминизму, так и к проблемам рабочего движения, чем то настроение, которое им движет. Автор проекта — Рэндолф Борн из Гринвич Вил- лидж, представитель американской богемы и радикал, но дух, которым он проникнут, принадлежит прежнему Борну, Борну из Блумфилда и Первой пресвитерианской церкви. "Я вижу призрак страстных юных миссионеров, заполняющих всю землю". Это уже другое преображенное служение, трансформированное, ставшее воистину всеобщим и эгалитарным, но это все-таки служение: "Контроль за раздачей еды, контроль за производством, организованное милосердие, забота о малоимущих, об устройстве детских площадок, уход за больными" 90.

"Страстные юные миссионеры" — если бы Борн когда-нибудь взялся писать о революционном авангарде, то, вероятно, отозвался бы о нем так же. Он делит мир сначала на поколения, а уже потом — на классы и предпочитает писать о поколениях и классах в стиле мирского евангелизма. Поскольку его стиль близок к первоисточнику, он не лишен привлекательности. Борн — защитник подъема и движения (два излюбленных его словечка) — хотя это и не традиционный христианский духовный подъем, но что-то очень близкое, движение вперед, горячая агитация за обогащение культуры и "экспериментальную" жизнь. Он говорит об "американском обновлении" как задаче своего поколения, представленной в статьях Борна, носителем юношеского энтузиазма и политического радикализма.

"Город меняется — от поселка к промышленному центру... мир расширяется, общество развивается, назревает грозный кризис", а старшее поколение — бизнесмены, юристы, министры и учителя в Блумфилде и тысяче подобных мест, — как было, так и осталось "инертным, самодовольным, пассивным" 92. Борн видит в этих переменах богатство возможностей для осуществления американской мечты. Прибывают новые иммигранты, активизируются рабочие, женщины заявляют о своих правах. Общественным классам (поколенческим и экономическим), к которым принадлежали родители и предки Борна, остается только корчиться от ужаса и отвращения. И дело не в том, что они как-то особенно жестоки и бессердечны (кроме, пожалуй, тех, кто находится на вершине социальной иерархии); у них просто нет сил для всего этого. Они ничего не хотят знать, их сердца закрыты равно и для сострадания, и для надежды. Борн взывает к изначальной Америке, к великим предкам — Эмерсону, Торо и Уитмену — и к будущему, созидаемому его собственными современниками по образу мечты: открытому, полному жизни, демократичному, основанному на согласии и сотрудничестве.

"Возлюбленным сообществом" у Борна был не Блумфилд, но, однако же, и не Гринвич Виллидж; он не был в полном смысле человеком богемы. Общество, о котором он мечтал, хотя еще и не воплотилось в реальность, но все-таки подспудно зарождалось в американской жизни. Ощущение этого присутствия придавало критике Борна конкретность и силу. Он отмежевался от блумфилдской респектабельности, но это — еще не уход из общества, поскольку вне общества все надежды несбыточны. В своей ранней работе "Ироническая жизнь" он рассматривает себя как общественного работника, противопоставляя свой критический стиль стилю анонимного противника, почти наверняка Г. JI. Менкена. Оба — судьи своего общества, но Менкен судит со стороны; он насмешлив, едко-сатиричен, безжалостен, он подавляет. Идеальный критик, согласно Борну, — совсем не такое; имя "судья" ему не слишком подходит:

Если идея иронизирующего судьи подразумевает совершенно отстраненную, абсолютно объективную позицию, то это неудачная метафора. Ибо у него такие же роль и место в театре под названием жизнь, как и у остальных людей, которых он изучает и судит. Мир — не сцена, перед которой сидит иронизирующий зритель. Его личные впечатления от окружающих — вот предмет его мысли и суждений. У него ешь личная заинтересованность в этом деле... Если его ирония несет разрушительный заряд, то он разрушает свой собственный мир; если он критикует, то объект критики — именно его собственный мир93 .

Борн иногда считал и себя "одиноким зрителем", но это не то, чем он собирался быть. Он считал, что отстраненность ведет к цинизму и ожесточению, а это не совмещалось с его юношеским евангелизмом. "Иронизирующий субъект — человек, с которым считаются в мире... Он — упорен и настойчив и может доставить столько же неприятностей, сколько и миссионер". Как и "судья", "миссионер" тоже не вполне подходящее слово, поскольку миссионер несет Слово Божье в чужие страны, в то время как ирония как критический стиль срабатывает только дома. А Борн все-таки считал себя человеком, на которого возложена миссия — проповедовать и защищать обновление Америки. Но у него не было своей Благой Вести, по крайней мере в обычном понимании. Когда он покинул Блумфилд и Первую пресвитерианскую церковь, то отказался также и от идеи вечной истины. Ирония же — совсем другое дело. "Мы можем не знать и никогда не узнаем многого, — писал он в 1913 г. в одном из писем, — но, по крайней мере, мы можем осмыслить наш человеческий опыт... но когда мы пытаемся объяснить мир с точки зрения одной только чистой мысли — тогда попадаем впросак" 94.