Дистанция и отчаяние

Власть может развращать, а может и не развращать личность; иногда так происходит, а иногда — нет. Но погоня за властью и ее опыт определенно искажают интеллектуальную жизнь, по крайней мере как ее понимал Борн: жизнь, полную ироничного и критического отношения к миру, жизнь страстную и целеустремленную.

Мечта одна, как и земля обетованная бывает тоже только одна: интеллектуалы ни в идеале, ни на самом деле не живут в некой особой стране. "Он критикует именно свой мир". Те люди, что стоят в стороне от власть имущих, ничего у них не прося, должны все же участвовать в демократическом процессе. Однако война усложняла и без того трудный выбор позиции. Интеллектуалы-прагматики, предпочитающие теперь называть себя "реалистами", сочли невозможным оставаться в стороне, а радикалы типа Борна решили, что невозможно соучастие. Будь он ближе связан с социалистической партией, он, вероятно, нашел бы у нее определенную поддержку своим горячим порывам.

45. Но мечта существовала по-прежнему.

Тон сочинений Борна изменился в 1918 г., хотя, насколько решительным было это изменение, до сих пор не вполне ясно. Возможно, он все еще верил в какой-то смысл своей миссии; во всяком случае, Борн продолжал писать. Но в нем росло скептическое отношение к "возможностям" американской жизни, и этот скепсис становился все более горьким. Теперь даже в опубликованных его работах положение интеллектуала рисуется во все более и более резких тонах: он — "духовный бродяга", "деклассированный разум", "объявленный вне закона" и даже "изгнанный" из американской жизни. Если судить по письму Ван Вейк Бруксу (март 1918 г.), Борн и вовсе разочаровался в демократии и в обязанности пророка взывать к людям: "Зачем кричать в пустыне, если святая, сильная и сплоченная демократия не только тебя не слышит, но и жаждет твоей крови, чуть ли не так же, как крови внешнего врага?" 114 В самом деле, из пустыни все выглядит по-другому, более уродливо и отталкивающе, чем когда находишься среди людей. В своих последних работах Борн критикует мир, который уже перестал быть его миром.

Самой важной из этих работ является незаконченная статья-трактат "Государство".

в полной мере возможная лишь при мобилизации. "Война — это благо для государства". И подданные не сопротивляются, поскольку война считается благом и для них. "Цель и чаяния коллектива живут в каждом отдельном человеке, который направляет все свои силы на дело войны... Он обретает твердую уверенность в себе, ощущение справедливости всех своих идеалов и чувств, так что он не остановится перед подавлением оппонентов и еретиков" 116. Его личный вклад только увеличивает мощь государства, из которого, в свою очередь, он черпает все свои идеи и чувства.

Борн проводил четкую границу между нацией и государством — все-таки он был националистом — и именно нации приписывал все "жизненные силы", созидающие промышленность и культуру. Но нация — это сложный организм, "не одна группа... [но] мириады переплетенных между собой групп, объединенных сотрудничеством и сходством чувств во всех аспектах и областях человеческих интересов и дел". Все это само по себе еще не рождает доверия к государственной власти. Нация возникает, когда "стадо разбредается" — длительный и сложный социальный процесс, — в то время как государство, особенно воюющее, заново сбивает всех в одно стадо. Только независимые зрелые индивиды, способные на нравственный выбор и разумное сотрудничество, могут поддерживать существование нации, в то время как государство способно поддерживать свое существование лишь эксплуатируя, так сказать, скрытую инфантильность своих подданных, которых война превращает в настоящих детей, "послушных, почтительных и доверчивых... исполненных наивной веры в абсолютную мудрость и всемогущество взрослого, который о них позаботится...

Теория Борна о разобщенности нации и государстве-стаде была создана для объяснения конкретной текущей ситуации. Но сама идея государства как силы, по сути своей противостоящей социальной

дифференциации, возможно, предвосхищает позднейшие теории тоталитаризма (где идеологическая партия/движение играет сходную роль). Но она осталась едва намеченной и не содержала исторических примеров. Идея стада менее интересна и еще менее развита. Борн почерпнул ее из популярной социологии того времени и использовал для обличения демократической общественности, спасовавшей перед шовинистической истерией и репрессиями. Этот термин противоположен по смыслу его термину "возлюбленное сообщество" и теперь становится постоянным эпитетом американской = жизни у Борна, подобно тому как другой был таковым до войны. Что же случилось с миром праотцов, демократической мечтой, транснациональной Америкой? Вряд ли тут дело в предательстве интеллек* туала-"реалиста". Эти идеи уже не имеют того веса, чтобы их предавать. Национальное или транснациональное общество столь плотно заслонено громадой "воюющего государства", что уже не может служить политическим идеалом или этакой финишной чертой. Дальше — больше (и хуже). В своей последней, наверное, статье, неразборчиво написанной карандашом на другой стороне рукописи "Ib- сударства", Борн описывает полностью регламентированное общество, в котором люди что в мирное, что в военное время "абсолютно беспомощны", а оружие критики совершенно бессильно. Большая часть людей "живет жизнью, больше напоминающей череду полуофициальных действий", а любое случайное возмущение немедленно подавляется.

Эти последние работы раскрывают ту связь, на которую я обра- щал внимание в главе 1, связь между дистанцированностью и де- терминированностью. Только ангажированный критик верит в эф- фективность своей критики, поскольку считает себя особой, "с ко- торой считаются в мире". Рассматриваемый издалека, мир есть просто то, что он есть, и со сторонним наблюдателем-отшельником вообще не считаются. Возможно, Борн считал, что он в конце кон цов достиг почти научной беспристрастности, но эта беспристрастность порождена отчаянием. Или, наоборот, отчаяние рождается из беспристрастности? Неважно; порочный круг замкнулся, выхода нет. "Мы все образуем одно большое стадо, в котором мы значим не больше, чем капля в океане, и которым с тем же успехом можем управлять " 119.

Но это уже не тот, настоящий Борн, который писал неистовые статьи в 1917 г. и явно рассчитывал одолеть мир, насколько это возможно. Его беспристрастная наука — галлюцинация военного времени. Когда в Нью-Йорке праздновали перемирие, он написал своей матери: "Теперь, когда война окончилась, люди снова могут свободно говорить и мы снова смеем думать. Это похоже на пробуждение от кошмара" 120. Он умер от гриппа несколько недель спустя.