Дисциплинарное общество

Героизм, с которым был свергнут король, не может быть повторен (по крайней мере французами — какое-то время Фуко полагал.

что иранцы повторяют этот опыт, и выражал неизъяснимое восхищение по этому поводу).

Многие авторы и до Фуко полагали, что мы живем в наиболее дисциплинированном из всех существовавших прежде обществ.

наиболее впечатляющая черта современного управления социальной сферой — это невероятное разнообразие используемых им средств принуждения и сдерживания. Каждая недавно признанная потребность, каждая введенная служба порождают новую зависимость и новые социальные узы. Даже официальное признание индивидов — наша с трудом завоеванная ви- димость — становится источником возрастающего контроля. Никогда прежде рядовые граждане не были столь хорошо известны публичным властям, как в государстве всеобщего благосостояния. Мы все сосчитаны, пронумерованы, классифицированы, внесены в каталоги, избирательные списки, досье, опрошены и находимся под непрестанным наблюдением16.

Множество людей писали в таком духе, и все мы, вероятно, переоценили возможности надзора и усмирения. Мы беспокоились, что восстание масс каким-то образом отклонилось от надлежащего курса или, что хуже того, достигло неожиданного осуществления.

Фуко более широко и драматично трактует эту идею, одновременно перенося внимание с государства всеобщего благосостояния (welfare state) на общественные учреждения (social agencies), функционирующие, как он говорит, на "дне" (underside) этого государства. Его книги, скорее, напоминают королевские наказания (king's punishments): риторические утверждения (statements) колоссальной мощи, зачастую не имеющие веса для академического варианта обеспечения правопорядка — с его предоставлением свидетельств, тщательной аргументацией, рассмотрением альтернативных точек зрения. В центре внимания Фуко — три институциональные сети социальной дисциплинаризации, плод усилий реформаторов XVIII—XIX вв.: психиатрические лечебницы, больницы и тюрьмы; в поле его зрения иногда попадают армия, школы и фабрики.

Я вернусь к этому чутью и к реальному опыту существования в дисциплинарной сети чуть позже. Но сначала нужно сказать несколько слов об общем характере этой сети, ибо она действительно имеет таковой, даже если и не управляется единой волей. Фуко — это не Кафка тюрьмы или психушки; его описание достаточно устрашающе, но не сюрреалистично. Дисциплинарное общество — это общество, социальное целое, и в своем описании его частей Фуко является функционалистом. Его никто не спроектировал, и никто им не управляет, но, словно невидимой рукой, все его части каким-то обра- зом подогнаны друг к другу. Иногда Фуко удивляет эта подогнан- 16

Walzer М. Dissatisfaction in the Welfare State (1967) // Radical Principles: Reflections of an Unreconstructed Democrat. N.-Y.: Basic Books, 1980,p. 33. ность: "Эта крайне сложная система отношений, в конце концов, поражает тем, как она — если учесть, что никто не в состоянии постичь ее в во всей целостности, — может быть столь искусно организованной с ее распределением, механизмами, формами обоюдного контроля и урегулирования"385. Иногда он просто констатирует: "Если тюремные заведения просуществовали так долго, не претерпевая изменений, если принцип наказания заключением в тюрьму никогда не вызывал серьезных сомнений, то только потому, что эта карательная система ... выполняла определенные, очень четкие функции" 386. "Сложная система отношений", внутри которой выполняются эти функции, — это, по-видимому, современное (modern) индустриальное общество, но порой Фуко предпочитает более точное название. Описывая, как "конституируется" сексуальность в XIX в., он пишет: "Эта биовласть была, без сомнения, необходимым элементом в развитии капитализма; последний не был бы возможен без контролируемого включения тел в структуру производства и без регулирования феномена народонаселения в соответствии с экономическими процессами.

Впрочем, некоторая разновидность функционалистского (и детерминистского) марксизма предоставляет слабое подтверждение в пользу того, как Фуко описывает власть. В одном из тех "пляшущих" интервью, в которых он и придерживается каких-то политических позиций, и не придерживается их, Фуко вынужден был признать, что классовая борьба служит для локальной борьбы за власть (local power struggles) "гарантией интеллигибельности", или рациональной постижимости (guarantee of intelligibility)388. Вопрос о том, что может означать эта интеллигибельность, никогда в явной форме не ставился в его работах. Но нужно заметить, что эта гарантия существует подобно Богу епископа Беркли и что подчеркиваемый Фуко партикуляристский характер отношений власти не является доводом в пользу ее фрагментации (disconnection) или радикальной автономии. В конце концов он стремится к стратегическому, а не только к тактическому знанию. Его рассуждение движется снизу вверх, но этот тип анализа наводит на мысль, по крайней мере своей направленностью, что в мире не все суть низшее (is not all bottom). Даже если ему не удается обнаружить государство, которое можно было бы захватить, он все же может каким-то образом найти где-то в сложной системе современного общества или капиталистической экономики доступного пониманию противника.

Однако Фуко начинает с тактики, с локальных отношений власти, с мужчин и женщин, занимающих низший уровень социальной иерархии, или, как он сказал бы, опутанных тонкими сетями власти, — начинает с вас и меня. Мы не сможем понять наше собственное общество и нашу собственную жизнь, утверждает он, пока внимательно и с близкого расстояния не рассмотрим этот тип власти и этих людей: не государство, класс или корпоративную власть, не пролетариат, народ или трудящиеся массы, а больницы, психиатрические лечебницы, тюрьмы, армии, школы, фабрики; пациентов, сумасшедших, преступников, призывников, детей, фабричных рабочих.

"История безумия", "Рождение клиники", "Надзор и наказание" с их институциональными генеалогиями являются наиболее сильными работами Фуко, и они сильны, несмотря на то — или, возможно именно потому, — что не предлагают никакой "гарантии интеллиги- бельности". Впрочем, они действительно свидетельствуют об опреде ленной связности. Ибо, по мнению Фуко — и здесь он отчасти прав, — тюремная дисциплина есть продолжение и усиление того, что происходит в обычных местах, и она была бы невозможна, если бы это было не так. Ведь мы все живем по часам, встаем по звонку, работаем по расписанию, ощущаем на себе внимание властей, периодически подвергаемся осмотру и личному освидетельствованию. Никто из нас полностью не свободен от новых форм социального контроля. Следует, однако, добавить, что подвергаться такому контролю — не то же самое, что находиться в тюрьме: Фуко склонен систематически недооценивать это различие, и это критическое замечание затрагивает суть его политической мысли.

Все микроразновидности дисциплины — это функции большой системы. Фуко иногда называет эту систему капитализмом, но он дает ей и более эффектные имена: дисциплинарное общество, карательный (carceral) город, паноптический режим и — самое пугающее (и вводящее в заблуждение) имя — карательный (carceral) архипелаг.

Победа профессиональных или научных норм над юридическими законами и победа локальной дисциплины над конституционным правом является, опять же, весьма распространенной темой в современной социальной критике. Она дала толчок серии кампаний в защиту прав психически больных, заключенных, больничных пациентов, детей (в школе и в семье). Фуко сам был серьезно вовлечен в тюремную реформу, или — лучше сказать осторожней — в политическую практику в отношении тюрем, которая могла вызвать к жизни эти реформы. И действительно, был проведен ряд реформ: были приняты новые законы о согласии (consent), конфиденциальности, допуске к протоколам (access to records), судебном вмешательстве в управление тюрьмами и школами. Фуко практически нечего сказать о подобного рода вещах, и он, очевидно, скептически настроен в отношении их эффективности. Хотя он подчеркивает важность локальной дисциплины и борьбы, его, в общем-то, не интересует конкретная победа.

Но какую еще цель может иметь его критика? Какие еще победы он считал возможными в свете своего стратегического знания? Примем во внимание следующие моменты: (1) дисциплина-во-всем (discipline- in-detail), строгий контроль за поведением необходимы, учитывая (неконкретизируемые) широкомасштабные особенности современной социальной и экономической жизни; (2) этот вид контроля требует определенного микроконтекста (microsetting), тонко сплетенной сети локальных отношений власти (local power relation), которая в идеальном виде представлена в ячеистой структуре тюрьмы с ее ежедневным тюремным распорядком, выходящими за рамки закона (extralegal) наказаниями, налагаемыми тюремными властями, столкновениями лицом к лицу охранника и заключенного; (3) тюрьма — это лишь малая часть карательного континуума, состоящего из великого множества взаимно поддерживающих деталей, который охватывает собой все общество и в который мы все вовлечены, но не только в качестве пленников или жертв; и наконец (4) комплекс дисциплинарных механизмов и учреждений конституирует и конституируется современными науками о человеке — это аргументация, проходя щая через все работы Фуко, и я вернусь к ней позже. Дисциплинарные формы и интеллектуальные дисциплины существенным образом переплетены друг с другом; карательный континуум утверждается благодаря знанию о человеческих субъектах, которое само возможно благодаря этому континууму.

Если учесть все это и оставить в стороне вопрос о том, дает ли это удовлетворительное описание современной социальной жизни, то как может Фуко рассчитывать на что-то большее, чем небольшая локальная реформа, ослабление дисциплины, введение более гуманных, хотя и менее эффективных методов? Что еще возможно теперь* когда политическая революция невозможна? Но все же иногда, не в книгах, а в интервью, особенно в их серии в начале 70-х гг., в которых еще ощущалось влияние событий мая 1968 г., Фуко, кажется, готов признать великую альтернативу: полный демонтаж дисцшь линарной системы, падение карательного города, не революцию, но полную их отмену (abolition). Именно по этой причине политику Фуко обычно называют анархистской, и анархизм действительно временами одерживает верх в его мысли. Это не означает, что он представляет себе социальную систему, отличную от нашей, свободную как от дисциплины, так и от верховной власти: "Думаю, вообразить себе другую систему значит расширить наше участие в теперешней системе" 391. Именно идея общества как системы, как совокупности институтов и практик должна уступить дорогу чему-то другому, но этдругое мы не можем себе представить. Возможно, человеческая свобода предполагает нефункционалистское общество, устройство которого, каким бы оно ни было, не имеет какой-либо великой цели и искупительной (redeeming) ценности. В наибольшей степени описанием такого устройства служат слова из интервью, впервые опубликованного в ноябре 1971 г. "Возможно, — говорит Фуко, — приблизительный набросок будущего общества нам дают недавние опыты с наркотиками, сексом, коммунами, альтернативными формами сознания и индивидуальности" 392. В этом же интервью, имея в уме тот же образ, он отрицает какие-либо реформистские результаты своей собственной деятельности в отношении тюрьмы: "Конечная цель [нашего] вмешательства состояла не в тоц, чтобы увеличить длительность свиданий заключенных до 30 минут или установить унитазы в камерах, а в том, чтобы поставить под вопрос социальное и моральное различие между невиновными и виновными" 393.

Последний отрывок наводит на мысль, что, когда Фуко — анархист, он анархист и в морали, и в политике. Для него мораль и политика идут рука об руку. Вина и невиновность создаются сводом юридических законов, нормальность и ненормальность — научными дисциплинами. Ликвидировать системы власти — это ликвидировать правовые, моральные и научные категории — долой их все! Но что же тогда останется? Фуко не считает, как считали анархисты до него, что свободный субъект — это субъект определенного рода, от природы добрый и дружелюбный. Скорее, не существует такой вещи, как свободный субъект, не существует никакого мужчины или женщины в естественном состоянии. Мужчины и женщины — это всегда социальные творения, продукты кодексов и дисциплин. Таким образом, радикальный аболиционизм Фуко, если он подлинный, не столько анархистского, сколько нигилистского толка25. Ибо, согласно его собственным доводам, либо вообще не останется ничего, ничего явно человеческого, либо будут созданы новые кодексы и дисциплины, и, по Фуко, нет никаких оснований ожидать, что они будут лучше ныне существующих. Собственно говоря, он не оставляет нам даже возможности понять, что бы это "лучше" могло означать. Его позиция нейтральна как в отношении социальных систем, так и в отношении эпистем; он нападает на паноптический режим только потому, что при этом режиме ему приходится жить. Единственная причина для того, чтобы взобраться на гору, — это ее существование.