Древняя и почетная компания

Социальная критика, должно быть, существует столь же давно, как и само общество. Как могли мужчины и женщины, живя вместе, не выражать недовольства обстоятельствами их совместного бытия? Недовольство есть одна из элементарных форм самоутверждения, а реакция на него — одна из элементарных форм взаимного признания.

Современные социальные критики являются специалистами в области недовольства, не первыми и, уж конечно, не последними в истории. Но я не в состоянии установить, когда впервые в обществе возникла эта специализация и когда интеллектуалы впервые присвоили себе право жестко критиковать своих коллег. Во всяком случае это произошло достаточно давно и интересует меня лишь постольку, поскольку может служить примером из прошлого, проливающим свет на современное состояние дел. Подчеркнуть, что социальная критика имеет свою историю, важно потому, что многие из современных критиков объявляют себя первооткрывателями. По их собственным словам, они специалисты особого, нового с исторической точки зрения рода, представляющие собой результат радикального изменения, не просто современного, а модернистского перево рота: рефлексирующие, стоящие в оппозиции, отчужденные1.

Первое утверждение: критика в качестве саморефлексирующей деятельности и вследствие сознательно избранной ею роли представляет собой новое явление, являющееся результатом эпох Просвещения и романтизма (своей просветительской деятельностью и романтической ролью). При том что судить о степени самосознания мужчин и женщин, которых отделяют от нас многие века, действительно сложно, было бы неверно отрицать такого рода самосознание. Так, пророки древнего Израиля, если брать наиболее удаленный от нас по времени пример, бесспорно, должны были сознавать себя в качестве социальных критиков, даже если они в своих собственных глазах были посланцами ІЬспода. Хотя пророк Амос выступает от лица Бога, утверждая: "Ненавижу, отвергаю праздники ваши и не обоняю жертв во время торжественных собраний ваших", вряд ли можно считать неоправданной модернизацией наше предположение о том, что Амос выражает в этих словах (и сознает это) свой собственный гнев и презрение 2. Или когда Сократ обращается к своим согражданам с вопросом о том, как они понимают благо, не занимается ли он как раз тем, что мы сегодня называем "идеологической критикой"? Нет сомнений, что он вполне отдавал себе отчет в той критической роли, которую он на себя взял:

В самом деле, если вы меня убьете, то вам нелегко будет найти еще такого человека, который, смешно сказать, приставлен к городу, как овод к лошади, большой и благородной, но обленившейся от тучности и нуждающейся в том, чтобы ее подгоняли3 .

Многие софисты имели схожие, хотя и чуть менее экстравагантные, представления о себе. А римские сатирики, средневековые монахи, призывавшие к покаянию, гуманисты эпохи Ренессанса — все они, каждый по своему, были социальными критиками. И вряд ли то, чем они занимались, ускользало от их рефлексии уже хотя бы потому, что часто это было опасно. Неверно считать, что рефлексия — это современное изобретение. Когда мы не в состоянии обнаружить в текстах прошлого признаки саморефлексии, то будет, возможно, лучше, если мы допустим их существование.

Второе утверждение: в прошлом в центре внимания критиков были поведение и мнения отдельных людей; они не ставили себя в оппозицию социальному порядку в целом. Они были социальными критиками лишь в той мере, в какой общество напрямую конституируется действиями и идеями отдельных членов этого общества, минуя посредничество идеологий, социальных практик и институциональных соглашений. Однако подобное утверждение вытекает из неправильной трактовки как прошлого, так и настоящего. Что касается прошлого, обратим внимание на гневную филиппику Осии: "Изгоню их из дома Моего, не буду больше любить их; все князья их — отступники" 4. Или признание Сократа на суде того, что "нет такого человека, который мог бы уцелеть, если бы стал откровенно противиться вам [афинянам] или какому-нибудь другому большинству..." 5. Осия явным образом понимает, что что-то не так с самим институтом монархии, а не просто с тем или иным царем; Сократ, по-видимому, полагает (Платону это также было ясно), что что-то не так с демократической формой правления, а не только с той или иной груп пой граждан. Правда, нельзя не признать, что начиная со Средних веков и вплоть до начала Нового времени критика была почти исключительно направлена на моральные характеристики отдельного индивида и интеллектуальные пристрастия — на злые поступки и ложные теории. Так, средневековая и ренессансная литература, игравшая роль "зеркала государя", задавалась одним вопросом: что должен думать и делать правитель? Она ничего не говорила ни о политическом строе, который он возглавлял, ни об иерархическом порядке, который он защищал.

Но и в наше время мы не используем это изобретение с должной последовательностью; структурная критика лишь в редких случаях не скатывается к той или иной форме персонализации. Современные критики создали свою собственную "зеркальную" литературу. Иногда это "зеркало" для правящих групп, иногда — для обычных граждан, иногда — для тех, кто участвует в общественных движениях. "Но здесь дело идет о лицах лишь постольку, поскольку они являются олицетворением экономических категорий, носителями определенных классовых отношений и интересов ", — пишет Маркс в предисловии к "Капиталу" 6. И нам необязательно углубляться в работы Маркса, чтобы увидеть, что даже в том случае, если эта позиция действительно берется на вооружение, даже если конкретные капиталисты и не являются предметом критики, другие индивиды — интеллектуалы и выразители точки зрения рабочего класса, кто не был согласен с Марксом, кто не соглашался с его политической линией, — становятся объектом его персональной критики. Критика теоретического оппортунизма, "ложного сознания" рабочего класса является важнейшей частью марксизма с самого его возникновения и до сего дня. По крайней мере та разновидность критики, которая направлена на поведение и мнения, имеет весьма почтенный возраст. И в данном случае я не вижу ничего, что было бы присуще исключительно нашему времени.

Третье утверждение: критика сегодня представляет собой нечто отчужденное, незаинтересованное, вполне объективное; нечто не имеющее надежной социальной позиции, почетной роли или признания среди коллег. Находиться в оппозиции к буржуазии — это, бесспорно, современная фигура. Пусть так. Однако симптомы подобного отчуждения можно найти уже среди студентов-богословов и религиозных диссидентов эпохи Реформации 7.

Независимо от социальной принадлежности класс отчужденных интеллектуалов не тождествен классу социальных критиков — ни тогда, ни сейчас. Отчуждение чаще всего выражается в политическом эскапизме, в беспристрастности, в радикальном уходе. В этом случае нет и речи о какой-либо критике. Например, богема XIX века, несмотря на все ее презрение по отношению к филистерству буржуазного общества, выказывала лишь временный, спорадический интерес к социальным переменам. Она культивировала такого рода презрение, не снисходя до серьезной критики. "Утонченность богемы, — отмечает Аласдэйр МакИнтайр, — резко отделяла ее от остального человечества, на котором она экономически паразитировала" 8. В кругах богемы с трудом обнаруживает себя желание просвещать или реформировать массы. Скорее, мы находим у нее желание шокировать наиболее восприимчивых представителей последних. Бодлеровский "культ умноженной чувственности" на самом деле представляет собой альтернативу буржуазному образу жизни (как и любому другому). Только вот тиражировать его нельзя.

С другой стороны, отчужденность вызывает рост революционных настроений и политической активности или, по крайней мере, краткий всплеск активности. Одним из наиболее любопытных примеров такого рода в недавней политической истории служит большевизация культурного авангарда в России после совершившейся там революции. Футуристы, сюрреалисты, дадаисты поспешили соответствовать линии коммунистической партии 10. За редкими исключениями этот альянс длился недолго. Он нашел свое воплощение скорее в жанре манифеста, чем в критических статьях или поэмах. Вероятно, революционное движение слишком горячит головы, чтобы они могли производить серьезную критическую работу. Это может объяснить тот факт, почему, несмотря на то, что революционные лидеры часто начинают как социальные критики, большинство социальных критиков не становятся революционерами. Испуганные консерваторы действительно принимают революционность за качество, внутренне присущее всякой критике. Со своей стороны и молодой Маркс утверждал, что "оружие критики" мостит путь для "критики оружием" 11. Но на самом деле революция и критика — два разных рода деятельности, и отчужденность необходима, скорее, революции.

Вспомните, например, писателей-гуманистов типа Эразма, Томаса Мора или Джона Колета. Все они — критики общественного устрой ства, ни для кого из них не характерна отчужденность, и среди них нет революционеров. У этих мыслителей есть более близкие к нам по времени аналоги. К последним, вероятно, следует причислить французских философое-просветителей, которые, бесспорно, были настроены критически, но в то же время весьма уютно чувствовали себя в парижских салонах, а иногда — и при дворах европейских государей. И разве не играл в XX веке схожую роль философ, подобный Ж.-П. Сартру (правда, его все же естественнее было видеть принятым Фиделем Кастро, чем современными аналогами Фридриха Великого или Екатерины Великой)? Сам Сартр мог желать видеть себя революционером, но объективной возможности к этому ему так и не представилось. И вряд ли оправданно называть "отчужденным" того, кто был маяком французских интеллектуалов, кто издавал наиболее влиятельный в послевоенной Европе журнал. Или представим в качестве аналогов ренессансных гуманистов Хосе Ортегу-и-Гасета в Испании, Лайонела Триллинга в США или Юргена Хабермаса в Германии — все они опять же критики, а также — благополучные и пользующиеся всеобщим уважением университетские профессора. Имеет ли какой- либо смысл в этой же связи признавать отчужденным интеллектуалом Герберта Маркузе, работавшего в Отделе стратегических исследований и ставшего одним из американских профессоров? Или Мишеля Фуко, возглавлявшего кафедру в престижнейшем Коллеж де Франс? 12

Если отчуждение представляет собой в первую очередь особое состояние сознания, а не социологическое состояние, то вполне оправданно применять эту характеристику по отношению к социальным критикам вроде Маркузе или Фуко. Но при этом мы не должны смешивать отчужденность (и сопровождающие ее гнев и враждебность) с собственно критикой. В каком-то смысле любой критик отчужден от общества, которое он критикует, в отличие от тех из его сограждан, кто демонстрирует полное приятие и удовлетворенность этим обществом. Однако это определение мало чем может помочь нам понять, что значит быть критиком или почему некоторые люди претендуют на это. В любом случае современная академическая среда, подобно средневековому монашеству, институциали- зирует такого рода отчужденность и создает более или менее подходящие для критики условия. Таким образом общество изолирует, но в то же время и защищает тех, кто ставит под сомнение его легитимность. Критики, стремящиеся соотнести (или сблизить) свою критику с позицией той или иной политической партии или движения, избегают изоляции и обеспечивают себе защиту. Их позиция больше отвечает критерию новизны, чем позиция их коллег, выбравших академическую карьеру. Их деятельности труднее подыскать эквивалент в прошлом. Но и в этом случае вряд ли оправданно говорить об их отчужденности от их нового партийного окружения. Партии и движения создаются людьми, близкими по духу. В той мере, в какой они остаются критически настроенными, объектом их критики становятся их товарищи по партии. При этом речь идет не столько об отчуждении, сколько о трудностях, с которыми они сталкиваются при вхождении в партийные структуры. Их отношение к руководителям этих структур в чем-то напоминает отношение средневековых религиозных радикалов к церковному начальству.

Итак, современные социальные критики не отличаются особой рефлексивностью или особой враждебностью по отношению к тому общественному строю, при котором они живут; они, наконец, не так уж от него и отчуждены. Их правильнее было бы охарактеризовать как ближайших к нам по времени членов (пользующихся, правда, присущим только им языком символов и ритуалов) Древней и Почтенной Компании Социальных Критиков.