Коммунистическая концепция школы

Вопросам образования Грамши посвятил несколько ранних своих статей, но наиболее систематическим образом он обсуждает их в "Тюремных записках", где подвергается критике проект реформы образования, предложенный философом-идеалистом Джованни Джентиле, ставшим министром просвещения при Муссолини.

Латынь и древнегреческий изучались по грамматике, механически; однако обвинения в формализме и сухости совершенно несправедливы и неуместны. В образовательном процессе учитель имеет дело с детьми, которым он должен привить определенные навыки прилежания, аккуратности, выдержки (даже физической выдержки), способность сосредоточиваться на конкретных проблемах, которых нельзя приобрести иначе как через механическое повторение дисциплинирующих и методических действий39 .

Образование такого рода, по-видимому, лишено какого-либо классового характера; оно не является ни буржуазным, ни (по выражению Грамши) "олигархическим". Старую школу, в которой изучались латынь и древнегреческий, можно было назвать олигархической только из-за того, что туда не принимали детей рабочих-бедняков. Примите таких детей, и характер школы изменится. Грамши защищает "об- 39

Ibid., р. 37.

щеобразовательную", или "комплексную", школу и одновременно — традиционную учебную программу. Нехотя он соглашается, что можно обойтись и без древних языков, но не проявляет особого энтузиазма к этой весьма привлекательной для левых реформе. "Непросто будет ввести новые... предметы в дидактической форме, которая дала бы равные результаты и в образовании, и в формировании личности" 180.

Задача истинно прогрессивного образования заключаются не в создании некой новой учебной программы, а в том, чтобы приобщить детей рабочих (и крестьян тоже) к сокровищам литературы и науки. Школе, как и партии, приходится противостоять здравому смыслу простых людей. Коммунисты не должны пытаться снять эту напряженность; они должны настаивать на ней, жить с ней, биться за нее до полного поражения здравого смысла. Учитель, пишет Грамши, "должен осознавать контраст между типами культуры и общества, которые представляют он сам и его ученики, и [он должен] осознавать свою обязанность ускорять и регулировать формирование личности ребенка в согласии с первым и в конфликте со вторым" 181. Образование — всегда тяжелый труд; никто не рождается усердным, аккуратным и владеющим собой. Но учитывая характер культурного конфликта (позиционная война) и сравнительную подготовленность обеих сторон, для детей заводских рабочих получить образование гораздо труднее, чем для детей "благородных" родителей. Пусть так, но Грамши бескомпромиссен в этом пункте: "В будущем эти вопросы могут приобрести невероятную остроту, и тогда придется сопротивляться стремлению упростить то, что не может быть упрощено без искажений" 182.

Для самого Грамши, сына и внука провинциальных чиновников, было непросто получить образование; еще труднее приходилось учащимся из более низких социальных слоев. И все же он считал, что именно школа с ее старой учебной программой, механической зубрежкой и даже зачастую некомпетентными учителями дала ему возможность перебраться из дальней и отсталой провинции Сардиния в современный Турин. Физически слабый, часто болевший гор-

бун и почти карлик, он сам пробил себе дорогу, хотя и не без помощи со стороны. "Не жди ничего ни от кого, — писал он своему браЩ ту Карло в 1927 г., — и это избавит себя от иллюзий" 183. Но все же его записки об образовании (как и его письма из тюрьмы, в которых он беспокоится об образовании своего сына) полны надежд и ожиданий. Конечно, школа, — орудие гегемонии; она учит "ответственному осознанию обязанностей, возложенных на классы, cтoящие у государственной власти".

Рассуждения Грамши об образовании отличаются суровостью и личном, и в идеологическом плане. Его письма выдержаны в том жв тоне. Я могу только гадать, что в его личной жизни вызвало эту суро$И вость, но эти предложения вполне правдоподобны, поскольку дилере ма интеллектуала Грамши оказывается в конечном счете личной flWylj леммой. Я выскажу простое предположение: Грамши требовал от ра*ж бочих того же, чего достиг сам. Они должны так же решительно погЖ рвать с "Сардинией" здравого смысла, как он порвал с настоящей СарД динией, где родился и вырос. Они должны научиться ненавидеть сврД "духовное рабство", как он ненавидел отсталость Сардинии. В СардиЦ нии, написал он однажды, он познал только "самые жестокие сторону* жизни". Сказать по правде, он узнал все-таки больше: первые всплесщ ки мятежей, сочувствие угнетенным, даже солидарность — пусть и м форме местного, сардинского, патриотизма — чувство, давно пода%ж ленное ко времени написания "Записок"184. Но все это было лишь заир чаточным чувством, еще тесно связанным со здравым смыслом людеш|: конкретной провинции; чувством, которое предстояло, как выразилиаш английские издатели Грамши, "превзойти". То же самое должно прош изойти и со здравым смыслом трудящихся, даже если он иногда и диктует "рудиментарную" солидарность.

В то же самое время Грамши сокрушается по поводу трансцендентности интеллектуалов.

Массы "чувствуют", но не знают или не понимают; интеллектуалы "знают", но не всегда понимают и в особенности далеко не всегда чувствуют... Ошибка интеллектуала заключается в вере, что человек может... быть интеллектуалом (а не просто педантом), живя иначе и отдельно от народа-нации, т. е. не испытывая элементарных людских страстей, не понимая их... а диалектически увязывая их с законами истории и с высшими понятиями мировоззрения, разработанными научно и логически, т. е. со знанием185.

Похожая тревога выразилась и личным образом: в письме к жене Грамши вспоминает свою жизнь (до их знакомства) без любви и признается, что часто удивлялся, возможно ли "связать себя с массами людей, если я никогда и никого не любил, даже свою семью, возможно [ли] любить коллектив, если меня самого никогда никто по-настоящему не любил?" 186 Думаю, что нелюбимый и жалеющий себя интеллектуал — довольно распространенная фигура, и мне бы не хотелось останавливаться на этом, поскольку гораздо интереснее первый вопрос Грамши, выражающий его отказ от родного дома и родной страны. Он вырвался на свободу ценой колоссальных личных усилий. Можно ли теперь связать себя узами товарищества с теми, кто еще не свободен, кто воплощает отсталость, которую он преодолел? Порвав с собственным прошлым, как можно найти общий язык с теми, кто все еще живет в нем?

По крайней мере, это честная постановка вопроса, напоминающая презрение Руссо к философам, которые любили человечество и презирали ближайших соседей. "Любил" ли когда-нибудь Грамши рабочих? Я не решился бы задать этот вопрос, по крайней мере именно в такой формулировке, если бы им не задавался и сам Грамши. Этот вопрос, насколько я знаю, вообще не ставился во всей обширной литературе о Грамши, авторы которой занимались почти исключительно культурной жизнью и марксистской теорией. Но "Записки" все же содержат ответ: он любил рабочих только как строгий учитель может любить отстающего, непослушного, но все-таки небезнадежного, даже многообещающего ученика.

Грамши требует, чтобы многообещающий ученик отрекся от своих "культуры и общества". Это требование, которое партия предъявляет рабочему классу в целом (хотя и всегда с оговоркой, что практическая деятельность рабочих уже представляет собой новую культуру и общество, что полностью осознают только партийные мыслители и некоторые "передовые" рабочие). Можно ли требовать этого от взрослых людей, продолжая называть себя их товарищем? Образовательная программа Грамши доходит до того, что рассматривает рабочих чуть ли не как иммигрантов в чужой стране, "салаг" (greenhorns), каким был сам Грамши, когда впервые приехал в Турин. Они сделали решающий шаг — оказались на современном заводе. Теперь они должны приспособиться к новому миру, дать себя перевоспитать и научиться жить в этом новом мире. Однако программа, подобная программе Грамши, лучше всего подходит для работы с детьми, т. е. "после создания нового государства" (что очень похоже на программу "американизации" в США начала XX в„ проводившуюся в основном в государственных школах). В качестве программы для взрослых она имеет более принудительный и менее привлекательный характер. Поскольку сам Грамши — не коренной житель этого нового мира, можно было бы ожидать, что он понимает, с какими это сопряжено трудностями. На деле же, продвинувшись и приспособившись, порвав с собственным прошлым, он, похоже, тем более готов вести (или заставлять идти?) других тем же путем.