Критик и его Племя

Одной из постоянных тем в творчестве Брейтенбаха после освобождения из тюрьмы стало прямое отрицание своей национальной принадлежности: "Я не африканер" 417. Во "Времени в раю" он говорил, тем не менее, от первого лица, даже в самых резких сентенциях.

Но и это не совсем ясно. Критическая стратегия Брейтенбаха — отражающая, мне думается, его самые глубокие чувства, — выработала новую идентичность: не африканера, но и не француза (хотя, по его словам, "он живет во Франции"), но и не отщепенца, не сжившегося с условиями изгнания (для многих писателей, говорит Брейтенбах, "изгнание может стать страной для исследования"). Его новая самоидентификация — южноафриканец. Он заново описывает самого себя — для того, чтобы идентифицировать себя как критика, дать себе самоназвание, — как "белого, говорящего на африкаанс южноафриканского африканца" 420.

Критическая работа Брейтенбаха вытекает из его новой самоидентификации. Он утверждает, что апартеид — "это попытка сдержать процесс формирования южноафриканской нации — политически, экономически, культурно и расово, — который стал бы самой естественной вещью на свете, учитывая нашу взаимозависимость и общность корней" 422. Эта попытка имеет успех, апартеид работает, но только ценой изоляции Африканера от народа собственной страны и от "Южноафриканца". Но сама по себе такая идентификация искусственна, именно она задает политическую волю, из-за которой сегодня "родовой этнос африканеров — это отрицание, подавление и реакция" 423. Сказать "нет" всему этому — не значит оскорбить или отказаться от себя. Скорее, это больше похоже на самопознание, чем на самобичевание. И отвергнуть апартеид — это не измена, хотя именно так это и назовут правители страны, те, кто сами находятся в состоянии войны с подавляющим большинством (как это определяет Брейтенбах) собственного народа.

Южноафриканский патриот, да, но все еще со ссылкой на принадлежность к своему племени, Брейтенбах — маргинал, диссидент, подрыватель основ. Он осознает свою ответственность и причастность: "Все, что есть в этой стране, претворилось в нашем — моем — имени, в нашем — моем — языке. И хотя, следовательно, я не представляю никого, кроме самого себя и своей досады, я не могу и не хочу отделить себя от всего этого"425. Но причастность такого рода — это постоянная пытка, а отчуждение, уход в маргинальность — постоянный соблазн. Этот соблазн принимает разные формы, и Брейтенбах проторил свой путь через все искушения. В 1985 г. в "Заключительных заметках" к своим "Заключительным статьям" (книга, которую надо читать одновременно с конца и с начала) он так описывает самую распространенную форму политического эскапизма: "Многие из нас выдавали свой местечковый маргинализм за романтическое, почти революционное "где-нибудь в другом месте". Отчасти это относится и к его собственным политическим взглядам начала 70-х гг., когда вместо него и его товарищей их роль сыграли радикалы третьего мира. Теперь же он утверждает — и я бы назвал это главной темой его критических исследований и поэзии: "Главное — не где-нибудь в другом месте" 25. Фраза, которую я привел во введении — "Поэзия — это главное", — говорит о том же, только, может, с нотой отчаяния, поскольку очевидно (с точки зрения здравого смысла), что это не так. Но такова правда поэзии Брейтенбаха. Поэт-критик взывает к сердцам людей в своих "смыслообразующих интерпретациях" социальной реальности. Он не может раздвоиться, не может выбрать какую-то другую, более удобную, страну (хотя он "живет во Франции"). Хотя он и маргинал для мира, который породил апартеид, но, тем не менее, он не представляет себя вне главного русла истории и национальной культуры своей страны.

Перед таким поэтом-критиком стоят две задачи, которые Брейтенбах сформулировал в 1983 г.: "Он — неугомонный следователь и непримиримый критик нравов, взглядов и мифов своего общества.., а также выразитель чаяний своего народа" 26. Десятью годами раньше, когда он писал "Время в раю", Брейтенбах сумел совместить обе эти задачи, хотя, конечно, не без труда, не без резких перепадов в акцентах и тональности, но и без явных внутренних противоречий. Он обнаружил в среде африканеров в самом сердце страны, среди фермерских семей, живущих вдали от больших городов, те чаяния и устремления, которые мог выражать со всей честностью, — к единству и гармонии с землей и народом Африки. Он разглядел или думал, что разглядел, южноафриканца в африканере и истолковал это как своего рода донационалистический гуманизм, который, по мнению критика, еще может возродиться — хотя время для этого стре- 25

Ibid., р. 56. 26

Ibid., р. 190; см. с. 20.

мительно уходит. Сегодня задача осталась, не ясно только, осталось ли время. Кто же, в конце концов, поддерживает апартеид? Чьим интересам служит идеология сепаратизма? Если прекратить критику африканерских "взглядов", останется ли надежда на "чаяния" африканера? Оппоненты Брейтенбаха сравнивали его с Камю, который так и не смог окончательно порвать, отречься от своего племени. Брейтенбах, как писал один из них, так и не понял, что "история прошла мимо африканерского гуманизма" 426.

Конечно, среди африканеров были гуманисты, и к тому же все еще существует традиция Volkkritiek 427, в которую вполне вписывается и сам Брейтенбах, правда, только как особый случай. Volkkritiek, по словам старинного африканерского поэта Н. П. ван Вик Лоу, жизненна только тогда, когда сам критик тесно связан со своим народом и "готов разделить с ним чувство стыда" 428. Я думаю, что Брейтенбах волей-неволей все же разделял это чувство стыда. Но из его послетюремных сочинений видно, что его возмущает сама идея такого соучастия. Может быть, годы, проведенные в тюрьме, выжгли в нем чувство стыда. И что еще важнее, отныне он отрицает свою вину — и отрекается от любой политики, ведомой чувством вины: "Вина и весь... [этот] сопливый сентиментализм, порожденный чувством вины, должны быть отринуты. Оставим это судьям и проповедникам. Не уподобимся им" 429. Если когда-то он и был сентиментален по отношению к своему племени, то теперь во всяком случае он не станет переносить эту сентиментальность на племена, которые угнетает его собственное племя. Не становится ли тем самым Брейтенбах беспристрастным и объективным критиком всего африканского Volke 430, не ведающим чувства стыда и вины за личную причастность? Не вполне, ибо, когда он говорит: "Я не африканер", то обращается к соплеменникам — африканерам. Он не стремится навязать свои законы другим племенам или мировому сообществу. Он хочет, чтобы и его народ отказался от этого. Он хочет, чтобы они стали африканерами, соответствуя новому пониманию своего имени.