Культурный национализм

Борн, таким образом, оказывается интеллектуалом особого рода. Подозреваю, что его приверженность "позитивному материалу" повседневного опыта как раз и объясняет его национализм. Когда он путешествовал по Европе за год до войны, то встретил немало достойного восхищения (особенно на континенте: по-видимому, Англия слишком сильно напоминала ему родной Блумфилд), но домой он вернулся одержимый идеей "деколонизации".

Таким образом, содержание культурного национализма еще предстояло определить, и Борн надеялся получить — и, в общем, получил — право голоса в этом определении. Литературную критику, с которой он выступил в "Нью Репаблик" и позднее в "Даел", нужно читать, помня о том, что он был убежденным сторонником культурной войны, сутью стратегии которой было стремление взбесить свою аудиторию. Вообще его главный враг — аудитория, слишком уж благопристойная, чтобы ее можно было вывести из себя. "Настоящего художника нужно оградить от либеральной аудитории, которая благосклонно встречает его, несмотря на все попытки ее шокировать... и которая незаметно приручает его, якобы оценив по достоинству" 95. Борн здесь защищает писателей, которых, как он считал, приручить невозможно, — таких же, как Теодор Драйзер, "выходцев из провинциальных низов, порождений глубокой дезорганизации всей американской жизни". В своих романах Драйзер всегда пишет о самом себе, замечает Борн, и эти повествования стали "откровением американской души".

Несмотря на свои социалистические убеждения, он не был националистом, выступающим от имени рабочего класса, как не был и литературным критиком, ратующим за пролетарскую литературу. Его проповедь — вовсе не модернизация знаменитого лозунга аббата Сиейеса: "Франция — это третье сословие!" Его призыв к восстанию масс принимает форму защиты великой иммиграции. Суть лозунга Борна в том, что все "переселенцы" являются полноправными американцами 97. Поколенческие категории, к которым он обычно прибегал, больше относятся к иммигрантам, чем к рабочим — новым американцам новой Америки. Каждая волна иммигрантов несла частицу своей культуры, неважно — высокоразвитой или не очень, и порождала своих интеллектуалов. Борн особенно симпатизировал евреям — не потому, что питал какие-то особые чувства к населению нижнего Ист-Сайда, а, скорее, из-за того, что чувствовал и ценил "прямоту выражения... радикальность философии... ясность мышления" еврейских интеллектуалов, которых он знал: Уолтера Лип- пманна, Феликса Франкфуртера, Горация Каллена, Морриса Коэна 98. Они были первыми плодами великой иммиграции в Америке; и таких могло бы быть еще больше, если бы новым американцам не приходилось подстраиваться под шаблон, созданный старыми.

Какой станет Америка? Борн честно признавался, что не знает. Он понимал только, что она не станет нацией европейского склада, с доминирующей расой, навязывающей свою культуру национальным меньшинствам. Его единокровные англо-американцы были всего лишь одним из таких меньшинств, причем поступающим вопреки собственным коренным ценностям, понуждая другие меньшинства к ассимиляции — "как если бы нас устраивала американизация только в нашем понимании, без согласия на то самих иммигрантов" 99. Согласие породит нечто совершенно новое, схему противоборства и сосуществования, о плодотворности которой можно только догадываться. Нивелируйте различия, нарушьте целостность культуры групп "переселенцев" — и получите нечто "безвкусное, бесцветное... безжизненное". Реальной альтернативой тому, что Каллен

назвал "нацией национальностей", может стать нация без националь-1 ного характера вообще. Борн предвосхитил картину массового об- І щества, когда писал о судьбе "ассимилированных" американцев:

Они превратились в отбросы американской жизни, скатились на дно нашей цивилизации с ее обманчивой дешевизной и безвкусицей, фальшивой духовностью мировоззрения, с ее скудоумием и бедностью чувств, которые мы видим в наших грязных городах, безвкусных фильмах, в популярных романах и в пустых лицах уличных толп... культурные обломки нашего времени100.

Это похоже, скорее, на аристократически-высокомерное осуждение современной "орды", однако мы должны помнить, что Борн писал от имени людей с именами, звучащими по-иностранному, со странными обычаями и непростыми судьбами. Он опасался этих людей, только если они теряли чувство собственного достоинства, самосознание и общинную целостность. Будь он аристократом, он бы с удовольствием терпел соперников своего уровня; он не искал, кому бы поклониться.

Иммигрантское сообщество, если ему удается избежать плавильного котла, проникается духом космополитизма. Именно такой видел Борн Америку: необозримое культурное разнообразие, каждая группа иммигрантов живет по-своему, но взаимодействует с другими группами, а каждый человек в отдельности — швед, итальянец, славянин или еврей — одновременно и американец. В подобном взгляде, может быть, мало социологической логики, зато ему не откажешь в широте, щедрости и дружелюбии. И это во времена, когда многие защитники "общности" в Америке призывали к ограничению иммиграции и быстрой, а где необходимо — то и принудительной, ассимиляции иммигрантов и насаждению единообразного американизма. Борн же, напротив, никогда не сомневался, что единообразие противоестественно для Америки. "Транснациональная Америка" не казалась ему трансцендентным идеалом; она вырастает из собственной истории и всеобщих демократических убеждений. Он защищал ее от единокровных англо- американцев (которые, напоминает он, не приняли культуры индейцев), выступая с позиций американского демократа.