Нэнси Фрейзер

По моему мнению, никто еще не дал лучшего определения критической теории, чем Маркс в 1843 г.: это «работа современности над уяснением самой себе смысла собственной борьбы и собственных желаний»1.

В данной работе я представляю концепцию критической теории. Кроме того, я предлагаю гипотетический сценарий реальной ситуации нашего времени. С этой целью я рассматриваю критическую социальную теорию Юргена Хабермаса, подробно разрабатываемую в книге «Теория коммуникативного действия», а также в других его работах2. Меня интересует вопрос: в какой мере теория Хабермаса проясняет и/или мистифицирует основания мужского доминирования и женского подчинения в современном обществе? В какой мере она противостоит господствующим идеологическим истолкованиям доминирования и подчинения и/или воспроизводит их? В какой степени она является эвристичной для современного женского движения с точки зрения перспектив борьбы за освобождение? Короче, с учетом гендерного вопроса, что в социальной теории Хабермаса является действительно критическим, а что — нет?

Данная работа составлена следующим образом.

Социально-теоретическая модель: феминистский анализ

Мы начнем с рассмотрения двух главных для Хабермаса различий. Первое различие, которое можно обнаружить в любом обществе, это различие между символической репродукцией и материальным воспроизводством. Хабермас заявляет, что, с одной стороны, общество должно воспроизводить себя материально; оно должно успешно регулировать метаболический процесс взаимодействия групп биологиче ских индивидов с нечеловеческим, физическим окружением и с другими социальными системами. С другой стороны, общество репродуцирует себя символически; оно сохраняет и передает новым членам выраженные в осмысленной вербальной форме нормы и модели интерпретации, составляющие социальную идентичность. Хабермас говорит, что материальное воспроизводство осуществляется посредством «общественного труда». Символическая репродукция, со своей стороны, включает в себя социализацию подрастающего поколения, укрепление внутригрупповой солидарности и передачу и расширение культурных традиций3. Наконец, по Хабермасу, в капиталистическом обществе деятельность, представляющая сферу оплачиваемого труда, считается проявлением материального воспроизводства, поскольку она является «общественным трудом» и осуществляет функцию материального воспроизводства.

Следует заметить, что данное Хабермасом разделение воспроизводства на символическую репродукцию и материальное воспроизводство уязвимо в двух отношениях. Во-первых, оно вьщеляет их как два объективно различных «естественных» феномена, что подразумевает, в частности, что воспитание детей как таковое является символической репродуктивной деятельностью. Во-вторых, это разделение несостоятельно с точки зрения прагматического и контекстуального подходов, поскольку основывается на неявном предположении, что в определенных целях рассматривать воспитание детей как символическую репродукцию полезно.

Я хочу показать, что первая интерпретация (воспитание детей как «естественный» феномен) является концептуально неадекватной и потенциально идеологизированной. По моему мнению, неверно рассматривать воспитательную деятельность как символическую репродукцию, а не материальное воспроизводство. Бесспорно, она включает в себя обучение речи и инициирование в пространство социальных норм, но также и кормление, уход, защиту от физической опасности. Безусловно, воспитание регулирует взаимодействие детей с другими людьми, но также обучает их взаимо действию с физическим миром. Короче, здесь на карту поставлено не только формирование социальной идентичности детей, но и их биологическое выживание, а следовательно, биологическое выживание общества, к которому они принадлежат. Таким образом, воспитание не есть проявление исключительно символической репродукции; в равной мере оно является материальным воспроизводством. Это «двусторонняя» деятельность5.

Поэтому различие между женским неоплачиваемым воспитательным трудом и другими видами труда нельзя считать «естественным». Более того, определение воспитания как символической репродукции, а другого труда как материального воспроизводства является потенциально идеологизированным.

Следующий компонент модели Хабермаса, на который необходимо обратить внимание, — это различие между «социально интегрированными контекстами действий» и «системно интегрированными контекстами действий». В социально интегрированных контекстах действий различные агенты координируют свои действия друг с другом посредством эксплицитного или имплицитного межличностного соглашения по поводу норм, ценностей и целей. Со своей стороны, в системно интегрированных контекстах действий действия различных агентов координируются функциональным переплетением ненамеренных последствий и, как каждое отдельное действие, определяются эгоистическими интересами и максимизацией выгоды в «среде» денег и власти6. Хабермас считает капиталистическую экономическую систему парадигмой системно интегрированного контекста действий. В противоположность ей современная нуклеарная семья рассматривается в качестве социально интегрированного контекста действий7.

Полезно рассмотреть две возможные интерпретации позиции Хабермаса. С точки зрения первой, различия между двумя контекстами действий являются показателем их абсолютной противоположности. Это подразумевает, что системно интегрированные контексты никак не согласованы с нравственными нормами и ценностями, в то время как социально интегрированные контексты не имеют абсолютно никакого стратегического отношения к среде денег и власти. Такому подходу, с точки зрения «абсолютного различия», можно противопоставить другую интерпретацию, согласно которой различие между двумя контекстами не абсолютно, причем степень его относительности можно определить.

Я считаю, что «абсолютная» интерпретация — это крайность, которую вряд ли можно считать адекватной для социально-критической теории, более того, она может быть использована как основа для идеологических искажений.

Точно так же вряд ли можно утверждать, что существуют такие контексты человеческой деятельности, которые были бы абсолютно свободны от некоторого стратегического планирования. Например, в настоящее время изменились представления о ритуалах приношения даров в некапиталистических обществах, которые ранее рассматривались как испытания, необходимые для достижения солидарности. Теперь мы знаем, что в этих ритуалах заложены и важные в стратегическом отношении цели, которые связаны со средой власти и денег8. Современная семья также (как будет подробно показано далее) не лишена индивидуального эгоистического, стратегического расчета — в обоих смыслах. Таким образом, несмотря на то что социально интегрированный контекст действий официально не считается экономическим, он все же имеет стратегическое экономическое измерение.

Поэтому я утверждаю, что представление об «абсолютном» различии между разными контекстами вряд ли можно считать адекватным. Оно не содержит в себе ясного понимания различий между капиталистической экономикой (назовем ее «официальной экономикой») и современной семьей.

Важно и то, как Хабермас интерпретирует эти различия. Моделируя содержательную структуру современного общества, Хабермас переносит различие между контекстами действий на различия между репродуктивными функциями. Он заявляет, что современные общества отличаются от традиционных тем, что в них функции материального воспроизводства отделены от функции символической репродукции и переданы двум специальным институтам — экономике (официальной) и государству, которые интегрированы на системном уровне. В современных обществах также существуют два института «жизненного мира», которые специализируются на символической репродукции и социальной интеграции: нук- леарная семья (в составе родители/дети), или «частная сфера», и пространство политических дебатов, или «общественная сфера». Таким образом, в современном обществе выделяются особые, ранее не дифференцированные, аспекты социальных отношений: «жизненный мир» и «система»9.

Каковы преимущества и недостатки этой модели? Во- первых, следует отметить, что категориальное выделение Хабермасом частной сферы «жизненного мира» и частной «экономической системы» буквально воспроизводит институциональное разделение семьи и официальной экономики, домашнего хозяйства и оплачиваемого труда в «мужском» капиталистическом обществе. Поэтому, на первый взгляд, оно представляется эмпирически обоснованным. Однако не стоит забывать, что определение семьи как социально интегрированного пространства символической репродукции, а оплачиваемого труда как системно интегрированного пространства материального воспроизводства ведет к преувеличению различий и преуменьшению сходства между ними. Такое представление отвлекает наше внимание от того факта, что домашнее хозяйство предполагает труд, несмотря на то что этот труд не оплачивается, а зачастую и не признается. Выделение «жизненного мира» и «системы» «позволяет не замечать» наличие негласных стереотипов, согласно которым женщинам и на работе, и дома предписаны специфически женские занятия в сфере обслуживания, часто имеющие к тому же некий сексуальный подтекст. Кроме того, в обеих сферах женщины находятся в подчинении у мужчин.

Более того, такая характеристика подвергает сомнению представление, что возглавляемая мужчиной нуклеарная семья имеет исключительно внешнее и второстепенное отношение к деньгам и власти. Эти «средства» рассматриваются как то, что определяет взаимодействие в официальной экономике и государстве, но имеет исключительно второстепенное отношение к тому, что находится внутри семьи. Это положение противоречит фактам. Феминистский анализ современных моделей принятия решений в семье, управления семейным бюджетом и семейного насилия показал, что семейные отношения пропитаны влиянием денег и власти. Семья — это место эгоцентрического, стратегического и инструментального расчета, а также эксплуатации при обмене услугами, трудом, деньгами и сексуальностью, не говоря уже о том, что часто семья становится местом принуждения и насилия10. Однако предлагаемое Хабермасом противопоставление современной семьи и официальной капиталистической экономики делает это все невидимым. Это противопоставление преувеличивает различия между данными институтами и делает невозможным анализ семьи как экономической системы — и, следовательно, как пространства труда, обмена, расчета, распределения и эксплуатации.

Таким образом, мы ввдим, что в предложенной Хабермасом модели имеются существенные эмпирические недостатки. Она не позволяет анализировать целый ряд аспектов мужского доминирования в современном обществе. Однако структура этой модели предлагает определенный концепту альный ресурс, позволяющий понять другие аспекты мужского доминирования в современном мире. Хабермас разделяет категорию социально интегрированного контекста действия на две подкатегории. Следуя ему, с одной стороны, существуют «нормативно гарантированные» формы социально интегрированного действия. Это действия, координируемые на основе традиционного, дорефлективного, «само собой разумеющегося» соглашения о ценностях и целях, которое уходит корнями в докритическую интернализацию культурной традиции. С другой стороны, имеются «коммуникативно достигаемые» формы социально интегрированного действия. Это действия, координируемые на основе эксплицитного соглашения, достигнутого в результате анализа и ничем не ограниченной дискуссии в условиях свободы, равенства и справедливости11.

Это деление является критическим ресурсом для анализа современной нуклеарной семьи, возглавляемой мужчиной. Такую семью можно интерпретировать как нормативно гарантированный, а не коммуникативно достигаемый контекст действия, т.е. такой контекст, где действия (иногда) основаны на соглашении и общих ценностях, однако в характере такого соглашения можно сомневаться, так как оно дореф- лекгивно или достигнуто посредством диалога, искаженного несправедливостью, принуждением или неравенством. Интересно, что этот подход находит подтверждение в последних исследованиях моделей коммуникации между мужьями и женами. Согласно данным исследованиям, мужчины, как правило, стремятся контролировать разговор, определяя выбор темы, а женщины более заняты «налаживанием взаимодействия», задавая вопросы и вербально выражая согласие12.

Таким образом, деление, предложенное Хабермасом, позволяет увидеть нечто важное в динамике внутрисемейных отношений. Тем не менее я считаю, что он недостаточно четко подчеркивает тот факт, что координируемые нормативно гарантированным соглашением действия регулируются властными отношениями. Серьезная ошибка со стороны Хабермаса состоит также в ограничении употребления категории «власть» только официальным контекстом. Было бы хорошо, если бы он выделил различные виды власти, например, семейно-патриархатную власть, с одной стороны, и официально-патриархатную, с другой, не говоря уже об остальных.

Давайте сейчас обратимся к вопросу о нормативных следствиях, вытекающих из теоретической модели Хабермаса, имеющих политическое значение. Каким социальным моделям она дает «красный свет», какие виды социальных преобразований вычеркивает? Представление о модернизации как о разделении «системы» и «жизненного мира» ведет к узакониванию существующего институционального разделения семьи и официальной экономики, воспитания и оплачиваемого труда. Хабермас заявляет, что деятельность, направленную на символическую репродукцию, нельзя передать в ведение специальных систем, отделенных от «жизненного мира»; внутренне присущий им символический характер требует их социальной интеграции13. Из этого следует, что женский неоплачиваемый труд по воспитанию детей невозможно сделать частью (официальной) экономической системы, не вызвав при этом каких-нибудь «патологических» последствий. Однако Хабермас считает разделение системы с целью управления функциями материального воспроизводства отличительной чертой рационального устройства общества; выделение особой (официальной) экономической системы увеличивает способность общества взаимодействовать с окружающим его природным и социальным миром. Таким образом, «сложность системы» является «новой ступенью в развитии». Из этого постулата следует, что нельзя включать воспитание детей в (официальную) экономическую систему без «регрессивных» последствий для общества. Однако, если невозможно «безболезненно» включить воспитательный труд в (официальную) экономическую систему, а в (официальной) экономической системе отказаться от практики разделения без каких-либо негативных последствий, то различие между воспитательным и оплачиваемым трудом неизбежно остается прежним.

Это равнозначно защите структуры, выступающей одним из основных факторов подчиненного положения женщин в современном мире, которая закрепляет разделение между официальным экономическим пространством и домашней сферой, отделяя воспитание от других видов общественного труда. То, что Хабермас является социалистом, на этот вопрос никак не влияет. Ликвидация частной собственности, стремления к выгоде и иерархическому контролю в сфере оплачиваемого труда (несомненно, желаемые) неспособны сами по себе повлиять на разделение официально-экономического и домашнего пространства.

Далее я предлагаю критический анализ некоторых положений реконструированной мною аргументации Хабермаса. Речь, во-первых, пойдет о якобы «естественном» характере различий между символической репродукцией и материальным воспроизводством. Однако, поскольку воспитание детей, как деятельность, имеет «двойственный» характер и категориально неотличимо в этом отношении от других форм труда, нет никаких оснований полагать, что системно интегрированная организация воспитательного труда скажется на нем более отрицательно (или более положительно), чем на любой другой форме труда. Во-вторых, согласно Хабермасу, различия между социальной и системной интеграцией являются «абсолютными». Однако, поскольку современная семья, возглавляемая мужчиной, представляет собой сплав (нормативно гарантированного) соглашения, нормативности и стратегической направленности и в этом отношении категориально неотличима от оплачиваемого труда, то относимый к частной сфере процесс воспитания детей уже самим этим фактом включен в пространство влияния денег и власти. В-третьих, сложность системы у Хабермаса выходит на первое место по сравнению с предлагаемыми социальными изменениями, направленными на преодоление подчиненного положения женщин. Это положение противоречит его заявлению о том, что сложность системы является всего лишь одним из нескольких критериев «прогресса». И, что важнее, оно противоречит любому разумному стандарту справедливости.

Какой же вывод можно сделать относительно возможных нормативных, политических последствий модели, предложенной Хабермасом? Если идея модернизации как разделения институтов «системы» и «жизненного мира» на самом деле ведет к последствиям, о которых я говорила, то ее можно назвать андроцентрической и идеологической.

Общественное н частное в классическом капитализме: содержание гендерного подтекста

Несмотря на эти трудности, Хабермас предлагает рассмотрение пространств общественной и частной жизни в рамках классического капитализма, содержащее реальный критический потенциал. Однако для того, чтобы полностью реализовать его, необходимо реконструировать содержание гендерного подтекста концепции Хабермаса.

Рассмотрим предложенный Хабермасом анализ связей между (официальной) экономической и государственной системами и «жизненным миром». «Сфера частного», или семья, связана с (официальной) экономикой посредством ряда обменов, которые осуществляются при помощи денег; она обеспечивает (официальную) экономику социализированной рабочей силой в обмен на заработную плату; а также выражает в денежном эквиваленте спрос на предлагаемые обществом товары и услуги. Иными словами, обмен между семьей и (официальной) экономикой происходит посредством «ролей» работника и потребителя. В противоположность такому обмену, «сфера общественного», или пространство политического участия, связана с государственно-административной системой обменами в «среде власти»; преданность, подчинение и возвращение части выплаченных налогов обмениваются на «организационные результаты» и «политические решения». Иными словами, обмен между сферой общественного и государством происходит посредством «роли» гражданина и, на более поздних стадиях развития государства всеобщего благосостояния, «роли» клиента14.

Такой подход имеет ряд важных преимуществ. Моделируя отношения между четырьмя понятиями — семья, (официальная) экономика, государство и «сфера общественного», — Хабермас корректирует стандартный дуалистический подход к разделению публичного и приватного. В его представлении в классическом капитализме на самом деле существуют два различных, но взаимосвязанных деления на публичное и приватное. Одно из них находится на уровне «системы», а именно деление между государством, или публичной системой, и (официальной) капиталистической экономикой, или приватной системой. Другое разделение публичного и приватного сосредоточено на уровне «жизненного мира», а именно разделение между семьей, или частной сферой, и пространством политического участия, или сферой общественного. Каждое из таких делений на публичное и приватное соотносится с другим. Существует связь между «приватной системой» и «частной сферой жизненного мира», то есть между (официальной) капиталистической экономикой и нуклеарной семьей. С другой стороны, можно говорить о связи между «публичной системой» и «общественной сферой жизненного мира», или между государственным управлением и пространством политического участия. В любом случае связь осуществляется посредством институционализации конкретных ролей: работника и потребителя, гражданина и (позднее) клиента.

Таким образом, Хабермас предлагает сложный анализ отношений между общественными и частными институтами в классическом капиталистическом обществе. Однако в этом анализе есть и несколько важных упущений, которые вызваны тем, что Хабермасу не удается раскрыть гендерный подтекст своего материала.

Возьмем роль работника. В «мужском», классическом капиталистическом обществе эта роль является маскулинной ролью. Маскулинность здесь во многом состоит в том, чтобы уходить каждый день из дома на оплачиваемую работу и возвращаться с заработанными средствами для содержания зависимых от мужчины людей. Внутренняя связь между образом мужчины и образом добытчика объясняет, почему в капиталистическом обществе безработица действует на мужчин как разрушительная сила — и в психологическом, и в экономическом плане. Эта связь также позволяет объяснил» значение борьбы за «семейную зарплату» в истории рабочего и профсоюзного движений XIX и XX вв. Это была не просто борьба за адекватную оплату использования рабочей силы как некоего бесполого индивида, а борьба за оплату мужского труда для содержания экономически зависящих от него жены и детей; она же стала рациональным оправданием меньшей величины заработной платы женщин за труд равного качества15.

Маскулинный подтекст роли работника подтверждается негативным характером связи между женщинами и оплачиваемым трудом в контексте «мужского» классического капитализма. Как отмечает Кэрол Пейтмен, женщины не исключены из пространства труда совсем, они в нем просто иначе представлены16 — например, как феминизированный «обслуживающий» персонал, иногда даже с сексуальным подтекстом; в виде работников, занятых в сфере «ухода за кем- то», где требуется применение материнских умений и навыков; в виде объектов сексуальных домогательств; как представители низкооплачиваемого, малоквалифицированного труда с низким статусом в тех сферах, где работают только женщины; как работники, занятые неполный рабочий день; в виде «работающих жен», «работающих матерей» и получающих «дополнительный заработок». Различия в оценке жен ского оплачиваемого труда обнаруживают концептуальное несоответствие между фемининностью и ролью работника в классическом капитализме и, таким образом, демонстрируют маскулинный подтекст этой роли.

Напротив, потребитель — другая роль, связывающая официальную экономику и семью в модели Хабермаса, — имеет фемининный подтекст. Гендерное разделение труда предписывает женщинам работу (а это действительно является работой, хотя и неоплачиваемой и часто не признаваемой) по приобретению и дальнейшей подготовке товаров и услуг для домашнего потребления. Это можно легко проверить даже сегодня, посетив любой магазин промышленных или продовольственных товаров. Или же изучив историю рекламы потребительских товаров, которая практически всегда адресована женщинам. Лишь относительно недавно и с большими трудностями стала появляться реклама, делающая ставку на мужчин как субъектов потребления, и это подтверждает гендерный характер роли потребителя в классическом капитализме. Мужчины играют эту роль с концептуальной напряженностью и чувством когнитивного несоответствия, так же как и женщины — роль работника.

У Хабермаса в анализе ролей, связывающих семью и (официальную) экономику, содержится существенное упущение. В его схеме нет вообще упоминания о роли воспитателя, несмотря на то что материал этого явно требует. Кто же выполняет неоплачиваемый труд по управлению «производством» «соответствующим образом социализированной рабочей силы», которую семья предлагает в обмен на заработную плату? Безусловно, в контексте классического капитализма (как, впрочем, и в любом другом) роль воспитателя принадлежит женщине. То, что Хабермас опускает этот момент, свидетельствует о его андроцентрической тенденциозности.

Что же в таком случае можно сказать о других ролях и связях, выделяемых Хабермасом? Например, роль гражданина, связывающая политическую систему административного государства с общественной сферой политического участия жизненного мира, в классическом капитализме также имеет определенный гендерный, а именно маскулинный, характер. И не только в том смысле, что женщины, как, например, в США и Великобритании, получили избирательное право лишь в XX в. Тот факт, что эта победа досталась так поздно и с такими трудностями, говорит о более глубоких проблемах. По определению Хабермаса, гражданство проявляется в участии в политическом дискурсе и формировании общественного мнения. Это наиважнейший аспект, который зависит от способности прийти к соглашению и высказать свое мнение, от возможности участвовать в диалоге наравне с остальными. Однако в «мужском» классическом капитализме эти способности связаны с проявлением маскулинности; у женщин они зачастую просто не признаются и считаются несовместимыми с фемининностью. Я уже упоминала исследования влияния мужского доминирования и женского подчинения на динамику диалога. А теперь обратим внимание на тот факт, что до сих пор в большинстве стран законодательно не признается такое преступление, как супружеское изнасилование. Жена по закону подчинена мужу; она не является личностью, которая может соглашаться или нет на его требование сексуальной близости. Обратим также внимание на то, что и вне рамок брака законным доказательством факта изнасилования является то, счел бы «разумный мужчина» поведение женщины как согласие на близость или нет. Задумаемся также над тем, что это значит, когда и закон и общественное мнение утверждают: если женщина говорит «нет», это означает «да». Это значит, говорит Кэрол Пейт- мен, что «речь женщины... упорно и систематически нивелируется в самом важном вопросе — вопросе согласия, который является фундаментальным вопросом демократии. [Но] если выражаемое женщинами согласие или несогласие постоянно интерпретируется неверно, то как они могут участвовать в дебатах между гражданами?»17

Таким образом, мы видим концептуальное несоответствие между фемининностью и способностью вести диалог, что Хабермас считает главным в своей концепции гражданства. Кроме того, существует еще один аспект гражданства (который он не затрагивает), еще более тесно связанный с маскулинностью. Я имею в виду армейскую службу, представление о гражданине как защитнике тех — женщин, детей и стариков, — кто предположительно не может защитить себя сам. Как заявляет Джудит Стайм, это деление между мужчинами-защитниками и женщинами-защищаемыми усиливает несоответствие в отношении женщин к гражданству18. Это подтверждает гендерный подтекст роли гражданина, которая связывает государство и общественную сферу в «мужском» классическом капитализме.

Вышесказанное демонстрирует имеющиеся пробелы в модели Хабермаса. «Гендерная слепота» не дает ему увидеть важнейшие черты той структуры, которую он стремится познать. В принципе, опуская роль воспитателя и не раскрывая гендерное содержание ролей работника и потребителя, Хабермас не может понять, как труд при капитализме связан с современной, возглавляемой мужчиной, нуклеарной семьей. Точно так же, не раскрывая содержание маскулинного подтекста роли гражданина, он не способен выявить всю полноту и многообразие связей между государством и общественной сферой в политическом дискурсе. Более того, Хабермас упускает из виду очень важные перекрестные связи между четырьмя элементами своей модели. Например, он не видит, как маскулинная роль гражданина-содцата-защитника связывает государство и сферу общественного не только между собой, но и с семьей и оплачиваемым трудом, то есть как представления о способности мужчины защищать и потребности женщины иметь мужчину-защитника пронизывают все эти элементы. Он также оставляет вне своего поля зрения то, как роль гражданина-оратора связывает государство и сферу общественного не только между собой, но и с семьей и официальной экономикой, то есть как представления о способности мужчины вести дискуссию и приходить к согласию и относительная неспособность женщины это делать пронизывают их все. Еще он не замечает, каким образом маскулинная роль работника-кормильца связывает семью и официальную экономику не только между собой, но и с государством и политической сферой общественного, то есть того, как представления о статусе мужчины-кормильца и женщины как иждивенки пронизывают все элементы социального целого. Наконец, он не видит того, как женская роль воспитателя детей связывает все эти институты друг с другом тем, что женщина управляет «производством» маскулинных и фемининных гендерных субъектов, необходимых для замещения всех этих ролей в классическом капитализме.

Однако, преодолев «гендерную слепоту» модели Хабермаса, все эти связи можно обнаружить. Тогда становится ясно, что гендерные нормы, как розовая и голубая нити, пронизывают сферы оплачиваемого труда, государственного управления и гражданства, а также отношения внутри семьи и между полами. Кроме того, гендерно-чувствительное прочтение этих связей имеет некоторые важные теоретические и концептуальные последствия. Становится ясно, что мужское доминирование в классическом капитализме — не случайность, а сущностная его черта, так как институциональная структура этой общественной формации реализуется посредством гендерных ролей. Из этого следует, что структуры мужского доминирования, которые мы зцесь рассматриваем, не являются историческими пережитками традиционного общества, как это часто понимают. В контексте идей Хабермаса они современны по своей сути, так как их существование обусловлено отделением оплачиваемого труда и государства от женского воспитательного труда и домашнего хозяйства. Из этого также следует, что для критической социальной теории капиталистического общества необходимы такие категории, которые учитывали бы гендерную специфику социальных отношений. Приведенный выше анализ показывает, что, вопреки обычным андроцентрическим представлениям, относительные понятия работника, потребителя и заработной платы на самом деле не являются строго экономическими понятиями. Точно так же понятие гражданина нельзя рассматривать ка* сугубо политическое; в нем присутствует определенный гендерный подтекст, и поэтому оно является «гендерно-политическим» понятием. Проведенный анализ выявляет, что критические теории, не считающие гендер существенным компонентом политики и политической экономии, являются недостаточными. Он делает ясным, что необходима такая категориальная схема критической теории, в которую были бы изначально включены гендер, политика и политическая экономия.

Помимо этого, «гендерно-чувствительное» прочтение данных взаимодействий обнаруживает характерную разнона- правленность социального движения в классическом капитализме. Оно опровергает классическое марксистское положение о том, что все, или почти все, важнейшие каузальные связи идут от (официальной) экономики к семье, а не наоборот. Оно показывает, что гендерные нормы структурируют пространство оплачиваемого труда, государственного управления и политической деятельности. Таким образом, это прочтение согласуется с утверждением Хабермаса о том, что при классическом капитализме (официальная) экономика не всемогуща, а, скорее, «вписана» в его структуру и подчинена нормам и значениям повседневной жизни. Конечно, выступая с таким утверждением, Хабермас подразумевал нечто более или менее позитивное. Нормы и значения, которые имел в виду он, не совпадают с теми, что были представлены мной. Тем не менее суть все та же. Однако остается вопрос, можно ли эти выводы отнести к дальнейшему развитию ка питалистического общества всеобщего благосостояния (как полагаю я) или же — нет (как считает Хабермас).

Наконец, реконструкция гендерного подтекста модели Хабермаса имеет некоторые нормативные политические следствия. Подразумевается, что освободительное преобразование «мужского» капиталистического общества требует изменения гендерных ролей и институтов, посредством которых они существуют. До тех пор пока работник и воспитатель не станут фундаментально совместимыми друг с другом, невозможно сделать их настолько универсальными, чтобы они включали в себя оба гендера. Поэтому необходимо каким-то образом скорректировать последствия существующей дифференциации между неоплачиваемым воспитательным трудом и другими формами труда. Подобным образом, до тех пор пока роль гражданина определяется несением солдатской службы, связанной с убиением, а не направленным на поддержание жизни воспитательным трудом, пока она привязана к мужским диалогическим моделям, она не будет полностью открытой для женщин. Поэтому необходимы изменения в самих понятиях гражданства, воспитания и оплачиваемого труда, так же как и во взаимоотношениях между домашней, официальной экономической, государственной и политической общественными сферами.

Динамика капиталистического общества всеобщего благосостояния: феминистская критика

Теперь перейдем к анализу поздней стадии развития капитализма, капиталистического общества всеобщего благосостояния у Хабермаса. В отличие от анализа классического капитализма, его критический потенциал невозможно раскрыть только посредством реконструкции гендерного подтекста. Недостатки этой модели негативно сказываются на всем анализе и не позволяют выявить все его потенциальные возможности с точки зрения «борьбы и устремлений» современных женщин. Чтобы пояснить свою позицию, я представлю точку зрения Хабермаса в виде шести тезисов. 1.

Капиталистическое общество всеобщего благосостояния возникает как реакция на нестабильность, присущую классическому капитализму. Это перестройка отношений между (официальной) экономикой и государством, когда они оказываются все более взаимосвязанными, по мере того как государство активно включается в «борьбу с кризисом». Государство пытается предотвращать кризисные ситуации в экономике или бороться с ними при помощи кейнсианской стратегии «перемещения рынка», создавая «общественный сектор». Что касается политических и социальных кризисных ситуаций, государство также пытается предотвращать их или бороться с ними, используя меры «рыночной компенсации», в том числе социальные уступки профсоюзам и общественным движениям. Капиталистическое общество всеобщего благосостояния частично преодолевает разделение между публичным и приватным на уровне систем19. 2.

Перестройка взаимоотношений между (официальной) экономикой и государством ведет к изменениям ролей, связывающих эти системы с «жизненным миром». Во-первых, значительно возрастает роль потребителя, так как неудовлетворенность оплачиваемой работой компенсируется возросшим потреблением товаров. Во-вторых, значительно снижается значение роли гражданина, так как журналистика становится неотъемлемой частью средств массовой информации, политические партии бюрократизируются, а участие в политической жизни сводится к голосованию, и то от случая к случаю. Наконец, отношение к государству все больше осуществляется на основе новой роли — роли клиента или участника социальных программ20. 3.

Эти тенденции «противоречивы». С одной стороны, положительным результатом новых социальных прав, ограничивающих власть капитала на рабочем месте (в сфере оплачиваемого труда) и власть главы семейства в буржуазной семье, является определенная свобода, а программы социального страхования являются шагом вперед по сравнению с патернализмом по минимизации бедности. С другой стороны, бюрократические и финансовые средства, используемые для осуществления этих новых социальных прав, из-за своего неоднозначного характера, как правило, угрожают проявлению свободы. Поскольку эти средства являются основой структуры прав, привилегий и социальных услуг, системы социальных выплат, они «ослабляют» участников этих социальных программ, делая их зависимыми от бюрократии и системы здравоохранения, и ограничивают их возможности самим определять то, что им нужно, понимать, что происходит, и решать возникающие жизненные проблемы21. 4.

Самые противоречивые социальные меры связаны с вопросами здравоохранения, заботой о пожилых людях, с образованием и семейным правом, потому что, когда бюрократические и финансовые средства структурируют эти сферы, они тем самым внедряются в «ключевые области» «жизненного мира». Они превращают функции символической репродукции (такие как социализация и формирование солидарности) в способы интеграции системы. Но, учитывая сущностно символический характер этих функций, результаты с необходимостью проявляются как «патологии». Поэтому такие меры более противоречивы, чем, например, реформирование системы оплачиваемого труда. Рынок труда представляет собой сферу, которая уже системно интегрирована и осуществляет материальные, а не символические функции по воспроизводству. Поэтому реформы трудовых отношений, в отличие от, например, реформ семейного права, не обязательно сопровождаются «патологическими» побочными эффектами22. 5.

Таким образом, капиталистическое общество всеобщего благосостояния стимулирует «внутреннюю колонизацию» «жизненного мира». Деньги и власть становятся больше чем просто средством обмена между системой и «жизненным миром». Они все более проникают во внутреннюю динамику развития «жизненного мира». В частной и общественной сферах (официальная) экономическая и административная системы более не подчиняются нормам, ценностям и интерпретациям повседневной жизни. Скорее, наоборот, последние постепенно оказываются во власти императивов (официальной) экономики и администрации. Роли работника и гражданина уже не являются «проводниками» влияния «жизненного мира» на «систему». Новые, но уже утвердившиеся роли потребителя и участника социальных программ «направляют» влияние «системы» на «жизненный мир». Более того, внедрение механизмов системной интеграции в структуры, по своей сути требующие социальной интеграции, ведет к такому явлению, как «материализация». Затронутые материализацией структуры не просто отделяются от традиционного, нормативно гарантированного соглашения, но и от «ценностных ориентаций как таковых». В результате мы имеем «ослабление коммуникативных контекстов» и «уничтожение невосполнимых культурных ресурсов», необходимых для сохранения личностной и коллективной идентичности. Таким образом, символическая репродукция дестабилизируется, идентичности угрожает опасность, и развиваются кризисные социальные тенденции23.

6. Колонизация «жизненного мира» порождает новые формы социального конфликта, характерные для капиталистического общества всеобщего благосостояния. Возникают «новые социальные движения» в «новой зоне конфликта» на «стыке системы и жизненного мира». Они реагируют на угрозу навязывания идентичности «системой», противостоят тем ролям, через которые эта угроза может осуществляться, — инструментализации профессионального труда, осуществляемой посредством роли работника, распространению потребительского образа жизни, которое осуществляется через «раздутую» роль потребителя, бюрократизации в решении жизненных проблем посредством роли участника социальных программ, правилам и условиям политики интересов, где главная роль отводится выхолощенному «гражданину». Таким образом, самые злободневные конфликты капиталистического общества всеобщего благосостояния отличны и от классовой борьбы, и от борьбы буржуазно-либеральной. Они реагируют на кризисные тенденции в сфере символической репродукции, а не материального производства; противостоят «материализации» и «грамматике форм жизни», а не неравенству в распределении и неравенству статусов24.

Новые общественные движения можно классифицировать на основе заложенного в них освободительного потенциала. Критерием является степень их участия в «деколонизации жизненного мира». Деколонизация включает в себя три аспекта: во-первых, исключение механизмов системной интеграции из сфер символической репродукции; во-вторых, замену (некоторых) нормативно гарантированных контекстов на коммуникативно достигаемые; в-третьих, формирование новых, демократических институтов, способных утвердить контроль «жизненного мира» над государственной и (официальной) экономической системами. Исходя из этого, такие движения, как религиозный фундаментализм, защищающий традиционные нормы «жизненного мира» от вторжения системы, не являются действительно освобождающими; они активно противостоят второму элементу деколонизации, а третий — не включают вообще. Движения за мир и экологию более прогрессивны; они одновременно направлены на сопротивление вторжению системы и на становление новых, реформированных, коммуникативно достигаемых областей взаимодействия. Однако даже они «противоречивы», поскольку, как правило, «отступают», уходят в альтернативные сектора и приобретают «узкую» идентичность, отвергая тем самым третий элемент деколонизации и оставляя (официальную) экономическую и государственную системы нетронутыми. С другой стороны, феминистское движение представляет собой определенную аномалию. Только оно «нападает», стремится «завоевать новую территорию» и сохраняет свою связь с освободительными движениями прошлого. Феминизм в принципе сохраняет свою коренную связь с «универсальной моралью». Однако, будучи в определенной степени «партикулярным», он связан с движением сопротивления. А иногда бывает и так, что он «отступает» в идентичности и сообщества, основанные на природной категории биологического пола25.

Рассмотрим наиболее критические прозрения и «мертвые зоны» данной модели динамического развития капиталистического общества всеобщего благосостояния. В какой степени она способствует прояснению смысла борьбы и устремлений современных женщин? Для этого я предлагаю проанализировать все шесть тезисов один за другим. 1.

Первый тезис Хабермаса прямолинеен и не вызывает никаких возражений. Несомненно, общество всеобщего благосостояния активно занимается «борьбой с кризисом» и, безусловно, отчасти преодолевает разделение публичной и приватной сфер на уровне систем. 2.

Во втором тезисе Хабермаса содержатся несколько важных и интересных идей. Конечно, капиталистическое общество всеобщего благосостояния на самом деле «раздувает» роль потребителя и принижает роль гражданина, практически сводя ее к простому голосованию — и, добавим мы, к армейской службе. Более того, такое общество действительно все большее значение придает роли клиента. С другой стороны, Хабермас и здесь не видит гендерного подтекста этих тенденций. Он упускает из виду тот факт, что клиентами в обществе всеобщего благосостояния в подавляющем числе являются женщины: особенно престарелые, бедные женщины и одинокие матери. Кроме этого, он не замечает, что многие системы социальной защиты имеют гендерную подоплеку. Они включают в себя два основных вида программ: «маскулинные», связанные прежде всего с вопросом распределения рабочей силы, и «фемининные», ориентированные на «неполноценные» домашние хозяйства, то есть семьи без мужчины-кормильца. Клиенты, то есть участники фемининных программ, а это практически всегда женщины и их дети, специфически определяются как «противоположности обеспеченных людей»; они в основном исключены из рыночного пространства в качестве работников и в качестве потребителей, им приклеивают позорящие ярлыки, отказывают в правах, за ними устанавливают надзор и подвергают административным притеснениям26. Однако это означает, что повышение значимости роли клиента в капиталистическом обществе имеет гораздо более сложное объяснение, чем то, которое предлагает Хабермас. Это не просто изменение связи между институтами системы и «жизненного мира», но и изменение в самом характере мужского доминирования, переход, по словам Кэрол Браун, «от частного патриархата к патриархату общественному»27. 3.

В силу этого значение третьего тезиса Хабермаса обретает новые смысловые оттенки и подводит нас к мысли, что Хабермас, конечно, прав, констатируя «противоречивость» капиталистического общества всеобщего благосостояния, однако в содержании этой противоречивости имеется ряд аспектов, которые отличаются от тех, которые он имеет в виду. Социальная помощь, безусловно, обладает определенным позитивным значением, поскольку ослабляет зависимость женщины от «мужчины-кормильца». Однако она же имеет и отрицательное значение, предлагая взамен зависимость от бюрократической системы патриархатного и андроцентри- ческого государства. Хабермас говорит, что преимущество определяется степенью «соответствия системе». Однако та система, о соответствии которой идет речь, это не официальная, регулируемая государством капиталистическая экономика. Это одновременно система мужского господства, распространяющаяся на весь жизненный мир. Таким образом, истоки противоречивости капиталистического общества всеобщего благосостояния не исчерпываются влиянием последствий материализации на социально-ролевую структуру, как думает Хабермас. Социально-ролевая структура только стабилизирует подчиненное положение женщин в новой, «модернизированной» форме. Впрочем, третий тезис Хабермаса можно было бы рассматривать в контексте феминистского социального критицизма, не отказываясь, конечно, от его прозрений, касающихся способов влияния бюрократии и «терапевтократии» в системе здравоохранения общества всеобщего благосостояния на «ослабление» социальных позиций участников социальных программ, ограничение их возможности самим определять то, что им нужно, понимать, что происходит, и решать возникающие жизненные проблемы. 4.

Напротив, четвертый тезис Хабермаса переинтерпрети- ровать не так-то легко. Согласно Хабермасу, социальные реформы частной сферы более противоречивы, чем реформы в сфере оплачиваемого труда. Эмпирически это безусловно верно — в том самом смысле, о котором я говорила выше. Однако это происходит в силу патриархатного характера системы социальной защиты, а не благодаря символическому значению институтов «жизненного мира*, которое, по мнению Хабермаса, им внутренне присуще. Данное утверждение базируется на двух предположениях, которые я уже подвергла критике. Во-первых, оно зависит от интерпретации различий между проявлениями символической репродукции и материального воспроизводства как «естественных», исходя из ложного предположения, что воспитание детей имеет в большей степени символический, чем материальный характер, в отличие от других форм труда. Во-вторых, оно базируется на идее «абсолютного различия» между системно интегрированными и социально интегрированными контекстами, на ложной предпосылке, что деньга и власть не являются реальными факторами внутреннего развития семьи. Однако если отказаться от этих предположений, то не остается никаких категориальных (в отличие от эмпирических) оснований для различной оценки этих двух видов реформ. Если считать в сущности прогрессивным то, что трудящиеся в сфере оплачиваемого труда обретают средства противостоять своим нанимателям в стратегическом плане и противопоставлять их власти свою власть, их правам — свои права, то столь же в принципе прогрессивным следует считать и то, что женщины должны иметь в своем распоряжении аналогичные средства для подобных целей в политике семейных и личных отношений. Если считать «патологией», что в процессе улучшения баланса властных отношений в семейной и личной жизни женщины оказываются клиентами государственной бюрократической системы, то точно такой же «патологией» должно быть в принципе и то, что работающие за заработную плату рабочие также становятся клиентами — что никак не влияет на тот факт, что в действительности они становятся клиентами совершенно разного сорта. Конечно, главный смысл сказанного состоит в том, что понятие «патологии» в данном случае используется некорректно, так как предпола-

\

гает, что воспитание детей категориально отлично от другого труда. 5.

В этом контексте становится понятным и пятый тезис Хабермаса в отношении «внутренней колонизации жизненного мира». Он основывается на трех предположениях, два из которых мы только что отвергли: я имею в виду интерпретацию различий между проявлениями символической репродукции и материального воспроизводства как «естественных» и предполагаемую непроницаемость домашней сферы для влияния денег и власти. Третье предположение пятого тезиса состоит в том, что основной вектор развития в позднем капиталистическом обществе направлен от государственного регулирования экономики к «жизненному миру», а не наоборот. Однако фемининный гендерный подтекст роли клиента противоречит этому предположению. Он подразумевает, что даже в контексте позднего капитализма гендерные нормы продолжают оставаться каналами влияния «жизненного мира» на «систему». Эти нормы по-прежнему структурируют (регулируемую государством) экономику, что наглядно обнаруживается в существующей и возрастающей гендерной сегментации рабочей силы28. Гендерные нормы также структурируют государственное управление, что показывает гендерная сегментация системы социальной защиты в США и европейских странах29. Поэтому нельзя сказать, что в позднем капитализме «системные внедрения» отделяют жизненные контексты от «ценностных ориентаций» как таковых. Капиталистическое общество всеобщего благосостояния просто использует другие средства поддержания знакомого всем «нормативно гарантированного согласия» в отношении мужского доминирования и женского подчинения. Однако теория Хабермаса игнорирует этот факт и, следовательно, представляет зло капиталистического общества всеобщего благосостояния как зло некоей общей и неопределенной материализации. Она не дает объяснения тому, что, по сравнению с мужчинами, несравнимо большее число женщин страдает от последствий бюрократизации и монетаризации и что бюрократизация и монетаризация являются инструментами подчинения женщин. 6.

Принимая вышесказанное, мы должны пересмотреть и шестой тезис Хабермаса в отношении новых общественных движений в позднем капиталистическом обществе. Он объясняет эти движения как реакцию на внутреннюю колонизацию, то есть на внедрение системно интегрированных меха низмов в сферу символической репродукции и на последующее разрушение и ослабление контекстов интерпретации и коммуникации- Однако, учитывая разнонаправленностъ каузального влияния в капиталистическом обществе всеобщего благосостояния, понятия «колонизация», «внедрение», «разрушение» и «ослабление» оказываются слишком негативными и односторонними, чтобы объяснить те изменения идентичности, которые демонстрируют общественные движения. Я предлагаю альтернативное объяснение, которое мне представляется более правильным, по крайней мере в отношении женщин, движение которых основано на опыте миллионов, прежде всего замужних женщин и матерей, ставших наемными работниками в послевоенное время и превратившихся в оплачиваемых работников и/или клиентов программ социальной помощи. Безусловно, этот новый опыт связан с новыми, могущественными формами гендерного доминирования. Однако, с другой стороны, это опыт, благодаря которому женщины смогли (многие из них впервые) ощутить некоторую степень относительной экономической независимости, идентичности, выходящей за рамки семьи, принять участие в политической жизни. Но прежде всего это опыт конфликтов и противоречий в жизни женщин, пытающихся балансировать между несовместимыми ролями воспитателя и работника, клиента и гражданина. Этот опыт ролевого конфликта был болезненным и угрожал существованию идентичности, однако его нельзя просто назвать отрицательным. Женщины были востребованы одновременно в противоречащих друг другу ролях и соответственно оказались «разделенными» субъектами; в результате чего сами роли, прятавшиеся прежде в безопасности своих сфер, вдруг стали открытыми внешнему влиянию. Может быть, здесь нам, вслед за Хабермасом, следует говорить о «кризисе символической репродукции»? Конечно нет, если это результат ослабления ценностей вследствие внедрения денег и власти институтов в жизнь женщин. Безусловно да, если это означает, скорее, открытие новых возможностей, которые нельзя реализовать в рамках существующих гендерных ролей и институтов.

Если «внутренняя колонизация» не является адекватным объяснением современного феминизма, то «деколонизация» не может стать адекватной концепцией для решения вопроса освобождения женщин. Первый элемент деколонизации — изъятие механизмов системной интеграции из сфер символической репродукции — и ко ггуально, и эмпирически

не совпадает с реальными проблемами. Если суп» дела состоит в нравственном превосходстве взаимодействия сотрудничества и эгалитарных взаимоотношений над стратегическими и иерархическими взаимодействиями, то он тем самым излишне мистифицирует проблему, чтобы выделить институты «жизненного мира», — вопрос должен в равной степени относиться как к оплачиваемому труду и политическому управлению, так и к частной семейной жизни. В таком же ключе необходимо модифицировать и третий элемент деколонизации, а именно изменение направления влияния и контроля от «системы» к «жизненному миру». Поскольку социальный смысл гендера все еще остается структурным основанием официальной экономической и государственной систем позднего капитализма, вопрос не в том, будут ли нормы «жизненного мира» играть какую-то роль, а в том, что это будут за нормы

Что можно сказать о последнем элементе деколонизации — замене нормативно гарантированных контекстов взаимодействия на коммуникативно достигаемые? Нечто подобное уже происходит, когда феминистки критикуют традиционные гендерные нормы, закрепленные в политике правового регулирования, управлении и самоуправлении. То же самое присутствует в столкновениях феминисток и антифеминистов по поводу социального значения «фемининности» и «маскулинности», интерпретации потребностей женщин и социального конструирования женского тела. Во всех этих случаях политической целью является гегемония над тем, что я называю «средствами интерпретации и коммуникации». Феминистки борются за перераспределение доступа к этим социокультурным дискурсивным ресурсам и за контроль над ними. Таким образом, мы отстаиваем женскую автономию в следующем специфическом смысле: как средство коллективного контроля над средствами интерпретации и коммуникации, достаточное для того, чтобы позволить женщинам участвовать на равных с мужчинами во всех видах социального взаимодействия, включая обсуждение политических проблем и принятие решений30.

Это говорит о том, что следует с осторожностью употреблять термины «партикуляризм» и «универсализм». Напомним, что Хабермас подчеркивает связь феминизма с освободительными движениями прошлого и видит его корни в универсалистской морали. Вспомните о том, что он критически отзывается о тех тенденциях внутри самого феминизма и в движении сопротивления в целом, которые «отступают» от политической борьбы в «узкие» сектора, ограниченные, например, биологическим полом. Я полагаю, что с этим связаны три проблемы, которые надо четко различать. Одна из них — это вопрос участия в политической жизни, в противоположность аполитичной антикультурной деятельности. Поскольку Хабермас в данном случае критикует сепаратистский культурный феминизм, это можно, в принципе, принять. Однако, хотя культурный сепаратизм и не является адекватной долгосрочной стратегией, во многих случаях он служит краткосрочной необходимой мерой для физического, психологического и морального выживания женщин; кроме того, сепаратистские сообщества всегда были источником многих плодотворных в политическом смысле новых интерпретаций женского опыта. Вторая проблема — это статус биологии женщин в разработке новых социальных идентичностей. Хабермас критикует редукционистский биологизм, и это совершенно справедливая критика. Но это не означает, что можно игнорировать тот факт, что женская биология практически всегда была интерпретирована мужчинами и что борьба женщин за автономность неизбежно (и справедливо) включает новую интерпретацию социального значения женской телесности. Третья проблема — это трудное и сложное противостояние «партикуляризма» и «универсализма». Поскольку универсализм, поддерживаемый Хабермасом, относится к метауровню доступности средств интерпретации и коммуникации и контроля над ними, мы с ним согласны. На этом уровне борьбу женщин за автономность можно рассматривать с позиции всеобщей универсалистской концепции распределительной справедливости. Однако из этого не следует, что само содержание, плод нашей борьбы, а именно те новые социальные значения, которые мы придаем нашим потребностям и нашим телам, наши новые социальные идентичности и представления о фемининности, можно не принимать во внимание как частные и партикуляристские отступления от универсализма. Они определенно носят не более частный характер, чем те сексистские и андроцентри- ческие значения и нормы, которым они призваны прийти на смену. В более широком смысле, на уровне собственно содержания, в качестве противоположности диалогической форме противопоставление универсализма партикуляризму не оправдано. Конкретные социальные значения и нормы неизбежно специфичны в культурном и историческом отно шениях; они всегда выражают определенные общие, но не универсальные формы жизни. Феминистские значения и нормы не являются исключением, и их нельзя считать пар- тикуляристскими в отрицательном смысле. Давайте просто скажем, что они будут другими.

Теперь перейдем к вопросу об отношении феминистской борьбы за средства интерпретации и коммуникации к институциональным изменениям. Я убеждена, что такая борьба имплицитно и эксплицитно поднимает следующие вопросы. Нужно ли совершенно лишать социальные роли работника, воспитателя, гражданина и клиента гендерной принадлежности? Возможно ли это? Или нам, скорее, нужна такая организация социальной жизни, которая позволила бы женщинам быть работниками и гражданками, оставаясь женщинами, подобно тому как мужчины всегда были работниками и гражданами именно как мужнины! Какое значение это могло бы иметь? В любом случае как следует определять характер и статус оплачиваемого труда, воспитания детей и гражданства в отношении друг к другу? Должно ли понятие демократического, социал-феминистского, самоуправляемого труда включать в себя воспитание? Или, возможно, воспитание детей, как один из компонентов трансформированного, демократического, социал-феминистского понятия активного гражданства, скорее призвано заменить армейскую службу? Существуют ли иные варианты?

Я бы хотела завершить обсуждение шести тезисов, заново сформулировав наиболее важные вопросы моей критики. Во-первых, в своей модели Хабермас не уделяет должного внимания анализу патриархатного, основанного на традиционных гендерных нормах характера официально-экономической и административной систем позднего капитализма. Точно так же он теоретически не исследует системное, основанное на деньгах и власти, мужское доминирование в семейной сфере «жизненного мира» в условиях позднего капитализма. Вследствие этого его тезис о внутренней колонизации не отражает того факта, что каналы влияния между этими институтами разнонаправлены. Этот тезис скорее дублирует, чем проблематизирует мощную институциональную поддержку подчиненного положения женщин в условиях позднего капитализма, а именно основанного на гендерном различии разделения между маскулинной публичной сферой и регулируемой государством экономикой, с ее сегментированной по полу оплачиваемой работой и социальной помо- щыо, с одной стороны, и закрепленной за женщинами сферой воспитания детей, с другой. Таким образом, несмотря на то что Хабермас пытается подвергнуть критике мужское до* минирование, его диагностические категории переключают внимание на другие вопросы — в сторону якобы более широкой проблемы гендерно нейтральной материализации. Наконец, категории, представленные Хабермасом, как правило, неверно отражают причины и недооценивают масштаб феминистского вызова капиталистическому обществу всеобщего благосостояния. Говоря кратко, борьбу и устремления современных женщин нельзя адекватно представить в рамках теории, которая основной линией борьбы считает борьбу между институтами «системы» и «жизненного мира». С феминистской точки зрения, существует более основательная линия борьбы между формами мужского доминирования, привязывающими «систему» к «жизненному миру», и нами.

Заключение

Таким образом, можно утверждать, что в целом принципиальные недостатки теории Хабермаса с точки зрения гендерного анализа сводятся к его категориальному противопоставлению институтов «системы» и «жизненного мира». А также к двум более частным противопоставлениям, составляющим главное, а именно: противопоставлению двух типов воспроизводства, с одной стороны, и противопоставлению двух контекстов действий, с другой. Возможно, более правильно было бы сказать, что недостатки этой теории обнаруживаются в том, каким образом эти противоположности, в их идеологической и андроцентрической интерпретации, отвергают и затмевают другие, имеющие больший критический потенциал элементы теории Хабермаса — такие, как различие между нормативно гарантированными и коммуникативно достигаемыми контекстами действий и четырехкомпонентная модель взаимоотношений публичного и приватного.

Я полагаю, что недостатки представленной Хабермасом модели дают много пищи для размышлений. Они позволяют нам сделать определенные выводы о том, что должна представлять собой категориальная структура социал-феминист- ской теории, критикующей капиталистическое общество всеобщего благосостояния. Одним из главных требований, предъявляемых к этой теории, должно быть то, что нуклеар- ная семья, возглавляемая мужчиной, и регулируемая государством официальная экономика не должны быть разведены как две противоположные стороны основного категориального деления. Такая категориальная структура должна отразить их сходные черты, поскольку оба этих института связаны с присвоением труда, оба серьезно ограничивают наше участие в интерпретации наших потребностей и оба не оставляют возможности для политической критики существующих нормативно гарантированных интерпретаций наших потребностей. Второе важнейшее требование состоит в том, чтобы в этой структуре не содержалось априорных допущений о единой направленности социального развития и каузального влияния и чтобы в ней было отражено то, каким образом якобы исчезающие институты и нормы продолжают структурировать социальную реальность. Третье, и последнее, требование, о котором я хочу напомнить, состоит в том, чтобы в рамках этой модели единственным и главным злом капиталистического общества всеобщего благосостояния не оказалось зло материализации. Эта модель, скорее, должна быть способна поставить на первое место зло доминирования и подчинения31.

Прямейшая

Я хотела бы выразить благодарность Джону Бренкману, Томасу Маккарти, Кэрол Пейтмен и Мартину Швабу за полезные комментарии и критику; Ди Маркез и Марине Ро- зьен за потрясающую помощь в наборе этой работы; и Стэнфорде ко му центру гуманитарных наук (Stanford Humanities Center) за финансовую поддержку. 1

Marx К. Letter to A.Ruge, September 1843 // Karl Marx: Early Writings / Trans. R Livingstone, G,Benton. New York: Vintage, 1975. P. 209. 2

Habermas J. The Theory of Communicative Action. Vol. I: Reason and the Rationalization of Society / Trans. T.McCarthy. Boston: Beacon Press, 1984; Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Vol. II: Zur Kritik der fUnk- tionalistischen Vemunft. Frankfurt am Main: Suhrkamp Verfag, 1981. Обе эта книги также изданы на английском языке издательством «Polity Press». 3

Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Vol II. P. 214, 217, 348—

349; Habermas J. Legitimation Crisis / Tram. T.McCarthy. Boston: Beacon Press, 1975. P. 8—9; Habermas J. A Reply to My Critics // Habermas: Critical Debates / Ed. D.Held, J.B.Thompson. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1982. P. 268, 278, 279; McCarthy T. Translator’s Introduction // Habermas J. The Theory of Communicative Action. Vol. I. P. XXV—XXVII; Thompson 1.В. Rational ity and Social Rationalisation: An Assessment of Habermas’s Theory of Communicative Action // Sociology. 1983. NB 17(2). P. 278—294. 4

Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelm. VoL II. P. 208; Habermas J. A Reply to My Critics. P. 223—225; McCarthy T. Translator’s Introduction. P. XXIV-XXV. 5

Выражением «двусторонняя деятельность» я обязана Мартину Швабу. 6

Habermas J. The Theory of Communicative Action. Vol. I. P. 85, 87—88, 101, 342, 357—360; Habermas J. Theorie des kommunilcativen Handelns. Vol. II. P. 179; Habermas J. Legitimation Crisis. P. 4—5; Habermas J. A Reply to My Critics. P. 234, 237, 264—265; McCarthy T. Translator’s Introduction. P. DC, XXIX-XXX. 1

Habermas J. The Theory of Communicative Action. Vol. I. P. 341, 357— 359; Habermas J. Theorie des kommunilcativen Handelns. Vol. II. P. 256, 266; McCarthy T. Translator’s Introduction. P. XXX. 8

CM.: Bourdieu P. Outline of a Theory of Practice / Trans. R.Nice. New York: Cambridge University Press, 1977; Appadurai A. Commodities and the Politics of Value // The Social Life of Things: Commodities in Cultural Perspective / Ed. A.Appadurai. New York: Cambridge University Press, 1986. 9

Habermas J. The Theory of Communicative Action. Vol. I. P. 72, 341—342, 359—360; Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Vol. II. P. 179; Habermas J. A Reply to My Critics. P. 268, 279—280; Habennas J. Legitimation Crisis. P. 20—21; McCarthy T. Translator’s Introduction. P. XXVIII—XX3X; Thompson J.B. Rationality and Social Rationalisation. P. 285, 287. Следует отметить, что в «Теории коммуникативного действия» Хабермас противопоставляет систему и жизненный мир в двух отношениях. С одной стороны, он рассматривает их как два различных методологических подхода к изучению общества. Подход с точки зрения системы — объективирующий и «внешний», а подход с позиции жизненного мира — герменевтический и «внутренний». В принципе, к любому набору социальных явлений можно применить и ту, и другую точку зрения. По Хабермасу, применение лишь одной из них нельзя назвать объективным. Поэтому он пытается разработать такую методологию, которая бы сочетала обе. С другой стороны, Хабермас противополагает систему и жизненный мир как два различных типа институтов. Меня в данном случае интересует именно это второе противопоставление. В данной работе первого я вообще не касаюсь. Мне нравится общее методологическое стремление Хабермаса найти сочетание между структурным (объективирующим) и ингепретирующим подходами к изучению общества. Однако я не считаю, что это можно сделать, приписывая структурные качества одной группе институтов (официальной экономике и государству), а интерпретирующие — другой (семье и «сфере общественного»). Я полагаю, что во всех этих институтах присутствуют и структурные, и интерпретирующие аспекты и что и те, и другие следует рассматривать и в структурном, и в герменевтическом отношении. Я представляю подобный подход в следующих своих работах: Fraser N. Women, Welfare and the Politics of Need Interpretation // Fraser N. Unruly Practices: Power, Discourse and Gender in Contemporary Social Theory. Minneapolis: University of Minnesota Press; Cambridge: Polity, 1989; Fraser N. Struggle Over Needs: Outline of a Social- Feminist Critical Theory of Late Capitalist Political Culture // Fraser N. Unruly Practices. 10

См., например, сборник: Rethinking the Family: Some Feminist Questions / Ed. В .Thome, M.Yakwn. New York and London: Longman, 1982. Также: Barrett М., McIntosh M. The Anti-Social Family. London: Verso, 1982. 11

Habermas J. The Theory of Communicative Action. Vol. 1. P. 85—86, 88— 90, 101, 104—105; Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Vol. II. P. 179; McCarthy T. Translator’s Introduction. P. XXX. 12

Fishman P. Interaction: The Work Women Do // Social Problems. 1978. № 25(4). P. 397—406. 13

Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Vol. II. P. 523—524, 547; Habermas J. A Reply to My Critics. P. 237; Thompson J.B. Rationality and Social Rationalisation. P. 288, 292. 14

Habermas J. The Theory of Communicative Action. Vol. I. P. 341—342, 359—360; Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Vol. II. P. 256, 473; Habermas J. A Reply to My Critics. P. 280; McCarthy T. Translator’s Introduction. P. XXXII; Thompson J.B. Rationality and Social Rationalisation. P. 86— 288. 15

Pateman C. The Personal and the Political: Can Citizenship Be Democratic? (lecture 3): неопубликованные записи серии лекций на тему «Женщины и гражданство в демократическом обществе» (Women and Democratic Citizenship) в рамках мемориальных лекций в честь Джефферсона, которые проходили в Университете Беркли штата Калифорния в феврале 1985 г. 16

Ibid. Р. 5. 17

Ibid. Р. 8. 18

Stiehm J.H. The Protected, the Protector, the Defender // Women and Men’s Wars / Ed. J.H.Stiehm. New York: Pergamon, 1983. Однако я не поддерживаю выводы Сгайм о желательности полной интеграции женщин в армейских силах США в том виде, в котором они сейчас существуют. 59

Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Vol. II. P. 505ff; Habermas J. Legitimation Crisis. P. 33—36, 53—55; McCarthy T. Translator’s Introduction. P. XXXIII. 20

Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Vol. II. P. 522—524; Habermas J. Legitimation Crisis. P. 36—37; McCarthy T. Translator’s Introduction. P. XXXIII. 21

Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Vol. II. P. 530—540; McCarthy T. Translator’s Introduction. P. XXXIII—XXXIV. 22

Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Vol. II. P. 540—547; McCarthy T. Translator’s Introduction. P. XXXI. 23

Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Vol. II. P. 275—277, 452, 480, 522—524; Habermas J. A Reply to My Critics. P. 226, 280—281; Habermas J. Introduction // Observations on «The Spiritual Situation of the Age»: Contemporary German Perspectives / Ed. J.Habermas; Trans. A.Buchwalter. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1984. P. 11—12, 16—20\ McCarthy T. Translator’s Introduction. P. XXXI—XXXII; Thompson J.B. Rationality and Social Rationalisation. P. 286, 288. 24

Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Vol. II. P. 581—583; Habermas J. Introduction. P. 18—19, 27—28. 25

Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Vol. II. P. 581—583; Habermas J. Introduction. P. 16—17, 27—28. 26

О системе социальной защиты США см. анализ процентного соотношения мужчин и женщин и гендерного характера обеих подсистем в: Fraser N. Women, Welfare and the Politics of Need Interpretation; Nelson B.J. Women’s Poverty and Women’s Citizenship: Some Political Consequences of Economic Marginality // Signs: Journal of Women in Culture and Society. 1985. Ns 10(2); Erie S.P., Rein М., Wiget B. Women and the Reagan Revolution: Ther- midor for the Social Welfare Economy // Families, Politics and Public Policies: A Feminist Dialogue on Women and the State / Ed. I.Diamond. New York: Longman, 1983; Pearce D. Women, Work and Welfare: The Feminization of Poverty // Working Women and Families / Ed. K.W.Feinstein. Beverly Hills: Sage, 1979; Pearce D. Toil and Trouble: Women Workers and Unemployment Compensation // Signs. 1985. N° 10(3). P. 439—459; Ehrenreich B., Piven F.F. The Feminization of Poverty // Dissent. Spring. 1984. P. 162—170. Анализ гендерного характера британской системы социальной защиты см.: Land Н. Who Cares for the Family? // Journal of Social Policy. 1978. Ne 7(3). P. 257—284. По поводу Норвегии см. очерк в сборнике: Patriarchy in a Welfare Society / Ed. H.Holter. Oslo: Universitetsforlaget, 1984. Также см. два сравнительных исследования: Ruggie М. The State and Working Women: A Comparative Study of Britain and Sweden. Princeton, NJ: Princeton Univereity Press, 1984; Siim B. Women and the Welfare State: Between Private and Public Dependance (неопубликованная рукопись, находящаяся в Стенфордском университете, 1985). 27

Brown С. Mothers, Fathers and Children: From Private to Public Patriarchy // Women and Revolution / Ed. L.Saigent. Boston: South End Press, 1981. Строго говоря, я считаю формулировку Браун теоретически неадекватной, так как она предполагает простое дуалистическое представление о частном и общественном. Тем не менее фраза «от частного патриархата к патриархату общественному» грубо, но ярко показывает те явления, которые необходимо будет объяснить социал-феминистской критической теории общества всеобщего благосостояния. 28

Самые последние данные по Соединенным Штатам Америки показывают, что гендерная сегментация рабочей силы не только не уменьшается, но и растет. См.: Christie D. Comparable Worth and Distributive Justice (текст выступления на заседании Западного отделения Американской философской ассоциации в апреле 1985 г.). 29

См. прим. 26. 30

Я подробно рассматриваю понятие «социокультурных средств интерпретации и коммуникации» и связанное с этим понятие автономности в следующих работах: Fraser N. Toward a Discourse Ethics of Solidarity // Praxis International. January 1986. № 5(4). P. 425—429; Fraser N. Struggle Over Needs. Оба понятия являются расширением и модификацией понятия Хабермаса о «коммуникативной этике». 31

Я сама пытаюсь выстроить концептуальные рамки для социал-феминистской критической теории общества всеобщего благосостояния, которая отвечала бы этим требованиям. См.: Fraser N. Women, Welfare and the Politics of Need Interpretation; Fraser N. Towards a Discourse Ethics of Solidarity; Fraser N. Struggle Over Needs. В каждом из этих очерков я предлагаю направления развития одной из идей Хабермаса, которые я считаю однозначно положительными и полезными, особенно его понятие неизменного социокультурного, интерпретирующего характера человеческих потребностей и противопоставление диалогического и монологического процессов в интерпретации потребностей. Однако данная работа в основном посвящена тем аспектам теории Хабермаса, которые представляются мне проблематичными или не имеющими пользы и не передающими весь спектр или его представлений, или моей интерпретации его представлений. Поэтому я хотела бы предупредить возможные заключения о том, что у Хабермаса нет ничего или почти ничего позитивного, чем могла бы воспользоваться социал-феминист- ская критическая теория общества всеобщего благосостояния. Напротив, я рекомендую обратиться к вышеупомянутым работам, где представлены другие аспекты этого вопроса.