Подполье

После фашистского переворота партия ушла в подполье, и к концу 1920-х гг. Силоне оказался главой подпольной организации (в то время как его друг Пальмиро Тольятти в изгнании возглавлял Центральный Комитет).

зднее он признавался, что это было довольно легко: это был образ . жизни, "ни в чем не противоречащий коммунистическому складу ума". Человеку, радикализм которого вырос из его христианской веры; партийные взгляды часто казались чуждым верованием, а жизнь по законам партийной линии — не слишком отличающейся от "жизни подобно иностранцу". "Хлеб и вино" и "Семя под снегом" — это ро- маны о выходе из партии и возвращении домой — в деревни Абруц* I ци, к их жителям и к "палеохристианскому наследию" героя (и само*- § го Силоне). "Он... вернулся и обрел самого себя" 205. Но как он себ4? потерял? Насколько коммунизм совместим с отчужденной подполз і ной жизнью и даже приспособлен к ней? * ?

Подполье — отнюдь не негативная категория в произведения* Силоне. Отойдя от партийной работы, Силоне уехал из Италии и жи|^ в изгнании с 1929 до 1945 г., иностранец в какой-то чужой странёЦ Он не мог жить открыто даже в нейтральной Швейцарии, поскольку скоро вновь оказался вовлеченным в политику — на этот раз в нс!й коммунистическое антифашистское сопротивление. На встрече сателей в Базеле в 1947 г. Силоне назвал себя участником сопротив ления, "той невидимой, подпольной страны без границ, которую мД. создали... за долгие годы преследований, той страны, свободными il* верными гражданами которой мы по-прежнему желаем остаться" Здесь подполье уподобилось незримой церкви, хотя Пьетро Спина‘М "Семени под снегом" говорит о ее посюсторонних задачах: "Я не хо^: сказать, что нам принадлежит царство небесное; мы с удовольстви-' ем предоставляем его попам и воробьям 206; нет, наше царствие, нщг, данный момент, — подполье, и таким оно и останется, пока мы н*" сметем с лица земли вас [полицию] и ваших хозяев" 207.

бушки, описывая ей воображаемый разговор с полицейским. Силоне в 1947 г., едва вернувшись в Италию, примкнул, на этот раз открыто, к социалистической партии. Подполье Силоне — простая солидарность с отважными и стойкими людьми, всерьез воспринимающими те моральные принципы, с которыми все остальные просто соглашаются и между делом игнорируют. Еще когда Силоне вступил в коммунистическую партию, он думал, что это союз именно таких людей — и иногда так оно и было; иногда среди тех коммунистов, которые были "всего лишь левыми социалистами", он встречал "черты благородства, честности, солидарности и свободу от предрассудков — качества, которые всегда были истинными и традиционными источниками силы социализма в его борьбе против буржуазного упадничества и коррупции" 21. Эти простые социалисты в годы фашизма тоже жили в подполье и иногда участвовали в подпольной деятельности, но они не были иностранцами в родной стране.

Жить подобно иностранцу — значит жить, держась на расстоянии от людей, которых надеешься поднять на борьбу и повести за собой. Возможно, это дистанция критика; но что более важно, этой дистанции требует идеология и организация. Отсюда незнание того, что критик и революционер должны знать прежде всего (и с чего должны начинать), — социальных условий и моральных соображений, осуждающих существующий порядок. Вместо этого член партии обучался суррогатной Истине, которая больше говорила о неизбежном, нежели о нетерпимом. Пьетро Спина, возвращаясь в Италию, привозит с собой незаконченную статью по аграрному вопросу, пропагандирующую такую Истину. Подобно самому Силоне, Спина стал коммунистом из-за аграрного вопроса — сначала он осознал несправедливость угнетения крестьян. Однако для партии крестьянин оставался неизвестной фигурой, представителем, как выразился Грамши, "отжившего" класса.

Он достал из сумки записную книжку и [перечитал] свои записи, начатые в

изгнании. Перечитал и был изумлен и обескуражен их абстрактностью.

Все эти цитаты классиков и эпигонов насчет аграрного вопроса, все эий планы и схемы оказались бумажными декорациями, в которых он прежде^ жил. Это... была бумажная страна, с бумажными реками, бумажными гора-1 ми, полями, садами и лугами. Великие события, надписанные на них, биліУ всего лишь бумажными событиями, бумажными битвами и бумажными пені бедами. Крестьяне тоже были бумажными. Ереси и уклоны, против которы* ? он боролся, были бумажными ересями и бумажными уклонами208.

Спина "был охвачен великим страхом перед абстракциями". Звучи не очень убедительно, поскольку абстракция — это самый обычный|- и, к тому же, совершенно необходимый прием мышления. У Силоне Ш данном случае она ассоциируется с ложным противопоставлением* себя обычной жизни, с позой теоретического всезнайства, абсолютного понимания, которая попросту скрывает практическое невежей ство. Последнее, в свою очередь, ассоциируется у него с партией и efe "детально разработанной доктриной". Подобно Церкви, партия культивирует свою собственную Истину и уже утратила связь с конкрет* ными истинами "социальной реальности". Она существует только ради себя, а не ради дела, которому изначально собиралась служить. Настоящие крестьяне существуют ради бумажных крестьян, их функция — разыгрывать "бумажные битвы", описанные в партийной идеологии, — и горе им, если они будут играть неправильно. Партия утратила чувство своей инструментальной роли: вот моральная подоплека жизни в роли иностранца. Даже если коммунисты в данной время загнаны в подполье, все-таки довольно легко представить ні? стоящими во главе страны (и все еще ведущими себя подобно иностранцам).

Перерождение коммунистической партии имело, конечно, и другую, более близкую причину. Коммунисты были иностранцами еще в одном смысле: они воображали себя гражданами "первого рабочего государства", не невидимого, а вполне реального государства с границами, бюрократией и полицией. Политика коммунистов в Италии 1920-х и 1930-х гг. практически была всего лишь отголоском политики коммунистов в России. "Бумажные события, бумажные битвы и бумажные победы", которым безжалостно подчиняли итальянскую действительность, были написаны даже не на итальянс кой бумаге. Это подчинение оправдывалось с помощью теоретических выкладок (и даже общеисторических: первое рабочее государство), а в результате под теорию подгонялось любое национальное проявление борьбы. Опять-таки, партия очень походила на Церковь, с которой Силоне порвал: она верила в свою историческую миссию, и находились свои практически-целесообразные причины пренебрегать принципами, во имя служения которым она создавалась. Вот что сказано о Спина в "Хлебе и вине":

Он порвал с разлагающейся Церковью, отверг оппортунизм, отказался от примирения с обществом. Но не попал ли он в сети другого рода оппортунизма... продиктованного интересами политической партии? Он отрекся от старого мира со всеми его удобствами, ушел из семьи... посвятил свою жизнь единственно справедливости и истине и вступил в партию, где ему объяснили, что истина и справедливость — это мелкобуржуазные предрассудки210.

Так Спина стал постепенно отходить от партии, сам же Силоне вышел из нее: они оба были естественными экс-коммунистами 211.