Приверженность и одиночество

Однако исходный дуализм Бенда не столь убедителен. Формулируя его, писателю сразу же приходится уточнять, что он имеет в виду. Уже начиная с 1920-х гг., когда он написал книгу "Предательство...", а не только со времени, когда он вступил в борьбу с фашизмом, аргументы Бенда подвергаются сложному процессу внутренней переработки.

многие из его "величайших героев" ни в коей мере не были столь независимы и бескорыстны, как того, казалось бы, требовало его, учение; а во-вторых, потому, что он сам, старый дрейфусар, отнюдь не был склонен оставлять мир в распоряжении своих врагов. Книгу "Предательство..." можно читать как палимпсест 52, где образ отстраненного интеллектуала затемняет, но полностью никогда не закрывает другой образ — интеллектуала, непосредственно вовлечен-; ного в борьбу (engaged). Бенда сам ощущает неадекватность свои* теоретических посылок и все время к ним возвращается, никогда^ однако, не ставя эти образы в центр исследования. Он одновременно и привержен своему дуализму, и не может жить в его рамках.

Трудности Бенда прекрасно иллюстрируются его ссылками на теорию справедливой войны. Он был большим поклонником католических схоластов и потому полагал, что их социальная позиция (оп~' ределенная прямым противостоянием между церковью и светское властью, а также между монастырем, университетом и той же церковью) способствует отстраненности критики, примером чего, соб-у; ственно, их доктрины и являются. Романтическое восхищение вой- ной казалось ему одним из ключевых признаков интеллектуального предательства — как оно и есть на самом деле, — и он с большим одобрением цитировал документы Католической церкви, осуждающие военную агрессию. Он пришел в ярость, узнав о вторжении Гер-’ мании в нейтральную Бельгию в 1914 г., и потому активно поддер-, живал военные действия Франции, не в силу национального чувства, но (и на этом он настаивал) в силу осознания того, что дейт ствия его нации "совпадают...

Какова наибольшая степень риска интеллектуальной деятельности в реальном мире? "Когда интеллектуал спускается на рыночную площадь, я могу только признать, что он не справляется со своими функциями, [если] он поступает так... дабы помочь земным страстям сохранить главенствующее положение". Это больше похоже на выдачу лицензии хорошим интеллектуалам в противовес плохим. Мы все можем составить списки и тех, и других.

Когда Жерсон взошел на кафедру Нотр-Дама, чтобы разоблачить убийц Людовика Орлеанского; когда Спиноза... пришел и написал слова Ultimi barbarorum 57 на воротах тех, кто убил де Виттов; когда Вольтер бился за семью Кала; когда Золя и Дюкло выступили на известном процессе [дело Дрейфуса]; все эти интеллектуальные работники выполняли свои функции в самой полной мере и самым благородным образом58.

Но если рассмотреть внимательнее хотя бы один из этих примеров, то мы увидим, что целью Вольтера было не только свидетельствовать в суде во имя справедливости: он действительно хотел защитить Кала и поддержать его семью, и вряд ли на основании доводов Вольтера можно сделать тот вывод относительно истинного интеллектуала, который сделал Бенда в своей книге: "Величие его учения состоит в отсутствии практической ценности"59. Нельзя сказать и того, что утверждения Вольтера имели практическую ценность только для семьи Кала. Он бы наверняка заявил, что для Франции в целом было бы лучше, если бы гугеноты получили полную свободу вероисповедания. И в самом деле, Бенда сам одобряет Спинозу за его вывод о том, что государства, уважающие права своих, граждан, имеют больше шансов сохраниться, нежели государства,] их нарушающие 60. Однако затем он добавляет, что интеллектуа- \ лы, требующие признания за их утверждения, обладающие прак-1 тической значимостью, заведомо обречены на поражение "по той] простой причине, что невозможно проповедовать духовное и все-i общее, не подрывая устоев" реального мира, а это то самое, что! могли бы противопоставить доводам Спинозы и Вольтера их оппоненты и что на самом деле противопоставляли дрейфусарам их] противники.

Т. С. Элиот писал о Бенда, что у того был "романтический взгляд на отстраненность критика" 61. Конечно, образ героического интеллектуала, который говорит правду и пьет цикуту, был чрезвычайно! привлекателен для Бенда. И тем не менее достаточно очевидно, чтс он предпочитал победу поражению, а торжество справедливости мученичеству его защитников.

Культ неудачи и неистовство беспристрастности не следует понимать как характеристики la trahison des clercs 63. Эти чувства не возникали в среде интеллектуалов-националистов, которых Бенда так ненавидел. Это, можно сказать, типичные пороки социальных критиков, принадлежащих к левому крылу, истинных интеллектуалов, "служителей справедливости". Я не отрицаю, что среди левых было достаточно много тех, кто поддался националистическому эгоизму или склонился перед идолами государства. Я только хочу сказать, что попытки не обращать внимания на эти формы предательства приводят к "романтическому взгляду на отстраненность критика", а затем — к представлению о самом себе как о герое отстраненности, которое Элиот усмотрел в сочинениях самого Бенда. И в самом деле, можно невероятно возгордиться своей отстраненностью и одиночеством: “Le vrai intellectuel, — пишет Бенда, — est ип solitaire" 3031. Некоторые интеллектуалы упиваются подобным одиночеством и ищут любой возможности отделить себя от своих ближних, со страстной горячностью отрицая свое с ними родство. Бенда старается бороться с этим видом романтизма, не всегда успешно, находя при этом прибежище в "холодности ума" и "интеллектуальной дисциплинированности".

Но прежде чем попытаться дать такое описание, я хотел бы кратко рассмотреть более конкретную попытку самообъяснения, сделанную в следующем за "Предательством..." произведении Бенда. В маленькой книге размышлений — "Exercice d'un enterre vif 64, которую он написал во время Второй мировой войны, скрываясь от нацистов, Бенда рассматривает свое еврейское происхождение как возможный ключ к его пониманию роли интеллектуалов. Роль еврейских интеллектуалов в современном мире, считает он, близка роли средневековых католических клерков 65. Они — универсально мыслящие люди, не обремененные партикуляристскими привязанностями: "Связанные с нациями, в среде которых они живут, по большей части интеллектуальными, нежели кровными узами, они избегают националистических предрассудков и относятся к некоторым проблемам с такой степенью свободы, которая доступна лишь наиболее эмансипированным неев- реям" 66. В этой мысли, разумеется, мало оригинального, но Бенда пришел к ней только под влиянием нацистского антисемитизма. Если сделать еще один шаг в этом направлении, то можно предположить, что его собственное особое видение отстраненности критика коренится не только в том, что, будучи евреем, он оторван от других наций, но и в том, что, будучи евреем, Бенда оказался оторванным от других евреев. Поскольку Бенда никогда не идентифицировал себя с еврейским сообществом Франции, то в этом плане он действительно был ип solitaire 67. А в отношении своей собственной "расы", как он ее называл, Бенда, по всей видимости, был готов принять культ неудачи, полагая, что еврейское происхождение содействует достижению справедливости, только когда евреи бездомны и гонимы. Сионизм — это первая разновидность национализма, которую осуждает Бенда, словно бы получив лицензию на широкомасштабную атаку на интеллектуальное предательство 68.

Однако же одним из величайших героев Бенда был идейный сионист. Случай с Альбертом Эйнштейном весьма поучителен, поскольку этот ученый почти по всем параметрам подходит под образец истинного интеллектуала. Практически про него пишет Бенда в книге "Предательство...": "Он не испытывал никаких страстей, кроме страсти к размышлению" 69. "Политика преходяща, — по слухам, сказал как-то Эйнштейн, — а уравнение вечно". Бенда непременно процитировал бы эту фразу, знай он ее. У него были все основания восхищаться Эйнштейном, поскольку они оба разделяли неприязнь к любому виду коллективного эгоизма и глубокую веру в вечные и неизменные ценности. То, что писал Исайя Берлин об убеждениях Эйнштейна, также пришлось бы Бенда по душе:

Он не был ни субъективистом, ни скептиком... Моральные и эстетические

ценности, правила, стандарты, принципы не могут быть выведены из естес- твенных наук... но они также не порождаются и не обусловливаются для Эйнштейна классовыми, культурными, или расовыми различиями. Не менее, чем законы природы... они универсальны, истинны для всех людей во все времена, открыты с помощью морального и эстетического озарения, свойственного всем людям во все времена и воплотившегося в основных принципах (но не мифологии) величайших мировых религий70.

Подобно Бенда, Эйнштейн полагал, что евреи в силу своей истории вынуждены были воплотить основополагающие принципы интеллектуальной жизни: "Знание ради самого знания, почти фанатическая любовь к справедливости, желание личной независимости". Но Эйнштейн предпочел не только единение с идеалами, но и с людьми, которые исповедовали эти идеалы. Ведь идеалы сами по себе безжизненны; в самом деле, они приводят к "моральной нестабильности" столь же часто, как и к героизму. "Человек может процветать, — писал Эйнштейн, — только утратив себя, растворившись в сообществе" 71. Возможно, это сказано слишком сильно. Цель, которую Эйнштейн поставил себе в жизни, — это не столько утрата себя, сколько создание "духовного равновесия", что, полагал он, возможно только через приобщение к жизни нации. Критик, подобный Бенда, мог бы сказать об Эйнштейне, что, хотя он всегда считал себя бездомным (хороший признак), он, тем не менее, поддавался соблазнам социализации. Но в среде сионистов Эйнштейн был диссидентом, индивидуалистом, часто критиковавшим лидеров и проводимую ими политику. Ему нелегко было угодить, хотя "его лояльность движению оставалась неизменной". Человек одновременно и страстный, и отстраненный, он обрел свое духовное равновесие, сбалансировав оба эти качества.