Против обыденного языка

Не может быть двух мнений: Маркузе — антидемократический критик. Почти единственный среди левых XX века, он в полной мер® может высказываться в духе Ортеги-и-Гассета: г

Ужасает то, в какой степени населению позволено нарушать спокойствие всюду, где бы ни существовал мир и спокойствие, быть уродливым и уродовать окружающее, источать фамильярность, пренебрегать правилами хорошего тона...

Именно эти демократические свободы разрушают саму Свободу, и тут Маркузе готов размышлять над тем, как повернуть вспять этот процесс: "Освобождение воображения... предполагает подавленій? многого из того, что сейчас свободно"37. Цель "Одномерного человека" — наставить и вдохновить тех, кто, возможно, будет осуществ лять это освобождающее подавление (как противоядие тому, что позже Маркузе назовет "репрессивной терпимостью" либерального общества) 358. Ибо как могут более простые читатели, которые нарушают спокойствие и уродуют окружающее, пренебрегают правилами хорошего тона и мнят себя "свободными и довольными", "освободить себя от самих себя"? Их освобождение может идти только сверху, из рук людей, которым присуще высшее и философски правильное понимание спокойствия, красоты и правил хорошего тона.

По этой причине социальная критика не может говорить на языке масс. Центральное место в "Одномерном человеке" Маркузе отводит критике философии обыденного языка. Я немного могу сказать по этому поводу, но меня интересует стоящая за этим критика самого обыденного языка, для которой действительно вся книга служит образцом. Маркузе не верит в лингвистическое творчество простых людей.

Ш смерть латыни. Когда у интеллектуальной элиты больше не будет своего собственного языка, тогда обыденный язык "отметет или поглотит трансцендирующую лексику" 360.

Маркузе действительно верит — хотя это кажется невероятным, — что социальная критика невозможна в рамках обыденного языка. Термины, используемые критикой, оказываются здесь очищенными от своих значений и "полностью" измененными, так что, подобно библейскому Валааму, начиная критиковать, человек способен произносить только слова похвалы. Слова, которые мы понимаем и знаем, как употреблять, годятся только для коллективных самовосхвалений. В критической статье о Маркузе Аллен Граубард дал этому наилучший ответ:

На "обыденном языке" вполне можно сказать о том, что это общество отвратительно во многих отношениях; что оно аморально в своем разбазаривании огромных ресурсов на поддержание иррациональных институтов угнетения, в то время как большая часть мира голодает; что жизни многих людей. ..

Граубард достигает цели, используя для выражения критических идей повседневную лексику, в то время как Маркузе для достижения той же цели приходится разрабатывать эзотерический философский жаргон — не тайный, но намеренно трудный и абстрактный язык. Существует, как он настаивает, "неустранимая разница... между универсумом повседневного мышления и языка, с одной стороны, и универсумом философского мышления и языка, с другой стороны" 362. Едва ли возможно более сильное утверждение: если разница действительно неустранима, то тогда перевод совершенно невозможен, и поэтому философы могут говорить только друг с другом. Многочисленные читатели Маркузе, не сведущие в философии, если только они не истолковывают его неверно, казалось бы, опровергают это утверждение (хотя даже Маркузе время от времени прибегает к тому, что мы могли бы назвать языком возмущения, а в его случае — языком глубокого негодования).

Пристрастие Маркузе к социально отстраненному философскому языку позволяет объяснить чрезвычайно дистанцированный харак тер его критики, а возможно, и ее тотальный характер, ибо он, видимо, полагает, что нюансы и модуляции — это уступки нефилософской конкретности и антифилософской позитивности соответственно. Философ смотрит на общество, как Камю из самолета смотрел на физический мир, — глазами абсолютного Бога. Отсюда взгляд на американскую культуру в "Одномерном человеке": она не терпит и "оценивает по достоинству" критику и поэтому вынуждает критика быть все более и более изобретательным (или вызывающим), но делает критику буквально невозможной; она не располагает к пассивности своих только что получивших гражданские права членов, но полностью исключает их участие в политике; она не формирует жизнь простых американцев тем или иным образом, но полностью контролирует их. Эти утверждения ложны, но более важное значение имеет не их ложность, а выраженный в них великий отказ обращать внимание на "массовую" культуру или говорить с людьми, говорящими на обыденном языке.

Конечно, по мнению Маркузе, когда-нибудь эти цепкие руки завладеют высокой культурой и обратят ее в свою собственную. Но этот день наступит не скоро, и его не приближает постепенный процесс распространения образования и вовлечения масс в культуру. Как это произойдет, он не говорит. Он говорит только, что все попытки объяснить высокую культуру для массовой аудитории на обыденном языке должны потерпеть неудачу, так как негативность и трансценденция не сохранятся после этих попыток. Высокая культура не будет понята массами до тех пор, пока не "рухнет и не утратит свою силу" обыденный язык и та господствующая культура, которую он отражает 364. В таком случае простые мужчины и женщины не могут быть вершителями этого краха. Трудность, отдаленность, недосягаемость культурных ценностей, видимо, исключают возможность политики, которая одновременно была бы демократической и преобразовательной.