Радикализм и укорененность

Подобно "Игнацио Силоне" "Джордж Оруэлл" — это псевдоним; но в отличие от "Силоне" — это не политический псевдоним, не подпольная кличка, выбранные вынужденно, в ходе политической борьбы.

Разумеется, не вызывает удивления тот факт, что последние книги Оруэлла "Скотный двор" (Animal Farm) и "1984" вызвали замешательство у многих левых; но то же самое намного раньше произошло и с его книгами "Дорогой к Уиганскому пирсу" (The Road to Wigan Pier) и "Памяти Каталонии" (Homage to Catalonia).

Позиция Уильямса не вызывает особой антипатии — или, по краФ ней мере, не вызывала ее, когда в 1970 г. он писал свою работу об. Оруэлле. Но семью годами позже, в интервью издателям "Нью лефг ревью" 230, слегка ими подзадориваемый, Уильямс высказывается rd- раздо жестче. На этот раз его основной темой является классовА идентичность. Исходя из понимания Уильямсом классовой природ^ социальный патриотизм выглядит как род наследственного недуга *. Уильямс склонен объяснять политические проблемы Оруэлла, как и его окончательное крушение, тем, что они стали результатом [предопределенным?] героических усилий сделать себя "Оруэллом" — остаться трезвым, бесстрастным, безукоризненно честным и прежде всего свободным от условностей (conventional respectability) своего класса.

Забавным образом эта критика частично совпадает с критикой самим Оруэллом левых интеллектуалов, принадлежавших к народному фронту, — хотя, пожалуй, Оруэлл более резок в своей критике. Он рассуждает так: интеллектуалы — выходцы из среднего клас-

w

Глава б

са, отчужденные от собственной социальной среды, становятся коммунистами или их попутчиками в результате волевого усилия, и впоследствии их решимость не знает границ; она сравнима только с их невежеством по отношению к миру, в который они вступили. Они превращаются в наиболее решительных пролетариев, в стойких партийных активистов, в апологетов Советского Союза.

Ныне непреднамеренный рост вероятности умереть,

Ныне поверила совесть в необходимость убийства;

Ныне важней, чем штыки,

Плоский и лживый памфлет и убийственно пакостный митинг233. Эти строчки, говорит Оруэлл, рисуют перед нами один день из жизни "добропорядочного партийца ("good party man"). "Утром — парочка политических убийств, десятиминутный антракт на подавление "буржуазного" раскаяния, затем — торопливый ланч и полный дел день, а вечером — расписывание [лозунгом] стен и распространение листовок" 234. Оден направляет свой удар против политического позерства, поза же есть что-то совершенно неподлинное, поэтому-то она и поддается карикатурному изображению. Примирение совести с "необходимостью убийства" всегда слишком просто, если отсутствует опыт реального преступления.

В основе своей он всегда оставался Эриком Блейром, англичанином, принадлежавшим к "верхушке среднего класса", учившимся в Итоне, поступившим на службу в бирманскую полицию и затем ее бросившим. Можно без особого труда описать его жизнь, как если бы она представляла собой демонстрацию разных "Я", список действующих лиц, исполнявшихся одним и тем же человеком — больший, чем то трио, которое получилось у Уильямса, — Блейр, Оруэлл и Оруэлл, предавший себя. По крайней мере столь же важно отметить не только последовательность (continuity) этической позиции Оруэлла, но и его социальной идентичности. Он отбросил авторитарную нормативность своего класса, превозносившую материальный достаток и престиж (его собственная семья иных норм и не знала); он менял свое мнение — и делал это не раз, — а также свои политические пристрастия. Но в его жизни не было радикальных обращений и "аварийных выходов". Он избежал членства в компартии, никогда не поклонялся падшим кумирам, его троцкизм был весьма дистанцированным, он не приобрел опыта в том, что Силоне называл "ситуацией "бывшего". К нему с трудом подходило обраще-

ние "товарищ", а пролетарием он не был никогда. В книгах "Доро- гой к Уиганскому пирсу" и "Памяти Каталонии" можно найти идеа- лизированные портреты отдельных рабочих, но голос автора, зву- чащий в обеих книгах, выдает представителя среднего класса (не важно, верхушки или нижней его кромки). В интервью 1940 г. на тему "Пролетарский писатель" Оруэлл сказал то, о чем так илц иначе говорил все предшествующее десятилетие: "Я считаю, что [лрот летарская] литература есть и должна быть литературой буржуазной, но со слегка иным уклоном"235.

если вы дадите мне понять, что я являюсь неким низшим существом, по* скольку никогда не занимался физическим трудом, вы только превратит* меня в вашего антагониста. Ведь вы ведете речь о том, что либо я по сутц своей бесполезное существо, либо должен изменить себя до такой степені^ • что это выше моих сил не в состоянии пролетаризировать свой акцею; или мои вкусы и привычки. Да если бы и мог, я не стал бы этого делатк^ Почему это должен делать?236.

^tfc

Оруэлл был верен собственной природе, как если бы он следовав® моральному предписанию, которое в эпоху алжирской войны Алм бер Камю сделал императивом своей политической позиции. Он вщк шел в отставку со своего поста в бирманской [колониальной] полиЛ ции, стал социалистом, но он совершил и то, и другое, сохранив сво?& "вкусы и привычки". Он ушел влево, но остался самим собой. МожнсуЁ правда, усмотреть свидетельство некоторой внутренней трансфомі мации во второй, противоречивой, части "Уиганской пристани", гм|| Оруэлл описывает открывшийся перед ним смысл британского ийд периализма как "системы подавления". Он оставил службу, как оі сам отмечает, "с ощущением огромной вины", которому не давг-1 угаснуть воспоминания о "подчиненных, которых я третировал, пожилых крестьянах, которых я унижал, о слугах и кули, котор доставалось от моих кулаков в минуты гнева". Из подобных восп) минаний возникла "простая теория, согласно которой тот, кого й давляют, всегда прав, а тот, кто подавляет, всегда виноват: ошибо1 ная теория, но естественная, если ты сам принадлежишь к тем, кто подавляет" 237. Важно замечание, что это — "ошибочная теория", а также и то, что Оруэлл ощущает ее ошибочность почти с самого момента ее возникновения: так, например, эта простая теория едва заметна в первом его опубликованном романе "Дни в Бирме", где критической оценке равно подвергаются англичане и бирманцы.

Чувство вины — дурной руководитель в политике, а лицемерие с ним — еще худший; и то, и другое, возможно, во многом определили стремление к самоотрицанию, характерное в 30-е годы для интеллектуалов — выходцев из среднего класса, интеллектуалов, вырядившихся по этому поводу в рабочих и революционеров. Так же поступил и Оруэлл, уйдя из привычной среды и опустившись на социальное дно. "Я хотел устранить себя, — пишет он, — спуститься вниз к угнетенным, став одним из них, на одной с ними стороне, против тех, кто их тиранил" 238. Однако он понял, что не в состоянии стать одним из них, и, уходя, "переодеваясь в чужое", Оруэлл всегда возвращался назад, к собственной одежде. Оказалось, можно быть "на их стороне", не претендуя на чужую идентичность. Похоже, Уильямс склонен отрицать последнее, даже если он при этом отрицает то, что подобные претензии, в принципе, могут быть основанием для устойчивых социалистических пристрастий. Тем не менее Ору- эллу удалось совместить свое прежнее социальное "Я" и новые политические взгляды. В конце концов разве не буржуазная идеология питала пристрастия многих поколений английских радикалов?

Возвращение на круги своя — одна из центральных тем творчества Оруэлла, хотя оно и не столь прямолинейно, как предлагает нам считать Уильямс. Последний абзац "Памяти Каталонии" — прекрасный тому пример. Оруэлл описывает свое путешествие домой, из Испании в Англию, одолевшую его при пересечении Ла Манша морскую болезнь и далее — ясное ощущение глубокого и опасного сна, в который погружена его страна, "из которого, как мне иногда кажется, мы никогда не пробудимся, пока нас не принудит к этому грохот бомб" 239. По крайней мере возвращение Оруэлла не "слишком уравновешенно, слишком легко и слишком слащаво". Действие в книгах Оруэлла заканчивается не в тех местах, где оно до этого происходило, — не в Уигане, Барселоне и даже не в Лоуэр Бинфилде. Обычно Оруэлл или его герой в конце повествования возвращаете! домой, в место, которое он знает, хотя это всегда происходит непросто, как непросто было возвращаться и ему самому. Однако его воз*, вращение не похоже и на возвращение блудного сына. Ему совсем' не понравилось то, что после публикации "Скотного двора" консер*. ваторы — бойцы "холодной войны" приняли его как блудного сына. ’ Чему же тогда сохранял верность Оруэлл? Стандартный ответ — некоторой фигуре "обыкновенной порядочности". Ответ, хотя и не неправильный, но слишком общий: он не может помочь нам объяснить сопротивление Оруэлла таким, например, фундаментальный чертам левой идеологии (отнюдь не противоречащим понятиям о порядочности), как коллективизм и марксистский интернационализм: Не поможет он нам понять и причины критической силы оруэллов- ских произведений, посвященных Англии. Сопротивление и критика тесно связаны между собой, но я предпочел бы их развести, начав с антиидеологизма оруэлловского социализма. Для Уильямса последняя фраза, должно быть, выглядит как оксюморон. Возможно, именно в этом причина того, что он, анализируя послевоенные взгляды Оруэлла, аттестует его как экс-социалиста. Тем не менее, верну#- шись назад в "Англию, вашу Англию", Оруэлл отнюдь не утрати* своей оппозиционности по отношению к тем, кто подавлял рабочий класс. Его литературный успех должен был укреплять его склой- ность во всех его странствиях, физических и духовных, оставаться к одиночестве. Он путешествовал налегке, говорит Уильямс 14. Я так не считаю.