Радикальный дуализм Бенда

Бенда отводит своим коллегам-интеллектуалам, которых он на-і зывает "клерками" (clercs 38), область морали, а не социологии. Ему і есть что сказать о социологических параметрах этой области — о ее і материальных основаниях и институциональных пределах; однако основной его интерес сосредоточивается на другом.

Бенда — дуалист и функционалист. Его Ісіллия разделена на две части: идеальную, возвышенную область, где обитают (истинные) интеллектуалы, и область реальную, располагающуюся под рукой и населенную преимущественно политиками и военными. Обе эти области необходимы для целостности цивилизованной жизни, но также необходимо и различие между ними. Интеллектуалы несут бре мя вечных ценностей истины и справедливости. Политики и военные делают то, что необходимо для выживания и расширения границ социума, к которому они принадлежат.

Позиция Бенда резка и отчетлива; он вообще не был любителем сдерживать себя. По его мнению, если нет разделения труда, то и "интеллектуалы", и "обычные люди" будут трудиться впустую. Функционализм Бенда основан на его дуализме. В данном случае он опирается на традицию, находящуюся за пределами присущей ему религиозной системы образов; традицию скорее августинианскую и лютеранскую, чем католическую, несмотря на то восхищение, которое он испытывает перед средневековым католицизмом. Царство интеллектуалов не от мира сего. Следовательно, интеллектуалы не должны править миром. "Я совершенно не согласен с теми, кто желает, чтобы "интеллектуал" управлял миром... поскольку, на мой взгляд, деятельность человека может воспринять религию истинных "интеллектуалов" только под угрозой стать божественной, то есть перестав быть человеческой" s. Я хотел бы показать, что эта фраза —

не самое точное выражение позиции Бенда, которая не исключает вовлеченности интеллектуала в политику. Он настаивает на том, что мораль кесаря "правильна", если речь идет о процветании земных царств. Его утверждение оказывается очень близким к столь же выразительному и радикальному приговору Лютера в отношении протестантских святых: "Вы обрели царство Божие, так оставьте царство земное любому, кто захочет принять его" 40. Это странный довод для человека, который в 1890-х гг. присоединился к дрейфу- сарам и позже, в 1930-х и 1940-х гг., — к антифашистам. Но Бенда приходит к этому утверждению вполне осознанно, а если отказывается от него — то с трудом, поскольку утверждение это ограничивает его дуализм.

Сначала я проанализирую более близкий мне аспект его дуализма, собственно, позицию самого Бенда, касающуюся области обитания интеллектуалов. В данном случае Бенда выступает моральным и эмоциональным аскетом. Он мало что может сказать о материальной стороне жизни интеллектуалов; предположив, что они не слишком озабочены увеличением благосостояния, он не налагает на них и обета нищенствования. А вот что его волнует, так это бросающееся в глаза богатство обыденного мира. Истинный интеллектуал должен быть чужд страстей и привязанностей — даже в большей степени, чем стремления к материальным благам, — свойственных обыкновенным людям: "Он играет в человеческие страсти, вместо того чтобы переживать их". "Он по-настоящему беспристрастен", "им руководит одно лишь стремление к истине, и он свободен от диктата требований общества" 41. Бенда не боится обвинений в "отсутствии корней", часто выдвигаемых против писателей, подобных ему, поскольку, как и Плутарх, он верит в то, что "человек — не растение, созданное быть неподвижным и обреченное на то, чтобы расти в почве, которая его породила" 42. По сути дела, интеллектуалу опасно иметь родину, поскольку искушение национализмом — сильнейшее из всех искушений. Он должен судить о ней как гражданин другой страны 43. Философ, согласно Бенда, никогда не возвращается в пещеру; он только иногда заглядывает туда и критикует ее жителей. Философия — трудная дисциплина, вряд ли способная приносить земные награды — благосостояние народам или сердечность в отношении конкретной нации.

Первая задача интеллектуала — найти истину; вторая — сделать (to publish) ее известной всем. Он говорит такую правду, которую обычные люди не хотят слышать, и за это ему приходится расплачиваться. И снова Бенда вынужден сделать радикальный вывод. Интеллектуал, который "ставит под сомнение реальности Государства, действительно наносит ему ущерб. Следовательно, ІЬсударство во имя практических интересов, которые оно должно защищать, имеет право — если не обязанность — покарать его"44.

На другой стороне дуализма Бенда мы находим прямую противоположность духовному аскетизму: политику, настолько свободную от нравственных норм, насколько нравственность, свободную от интересов и привязанностей. В данном случае моделью Бенда оказывается государь Макиавелли, который с неистовым упорством, достойным лучшего применения, обучает себя "как не быть добрым". В этом мире должны править политики, морально готовые поднести философу яд. Не специально стремящиеся к этому, не бессмысленно жестокие: если они настоящие политики, они произведут холодный расчет, а уж потом решат, подносить яд или нет. Но способность к подобной расчетливости — не единственное, чем они должны обладать. Они должны уметь испытывать (равно как и сдерживать) политические страсти. И здесь Бенда также имеет смелость оставаться дуалистом. Хотя он ненавидел современных ему националистов, хотя Огюст Баррес и Шарль Моррас для него — величайшие из предателей, он все-таки был способен, анализируя их работы, написать следующее: "Каждый француз, приверженный сохранению своей нации, должен радоваться, что Франция прошлого века обладала фанатично националистической литературой" 45. Немцы превратили историю и поэзию, пропитанные национализмом, в повседневную необходимость, которой нельзя не следовать.

Но не с помощью интеллектуов, по крайней мере, не с помощью истинных интеллектуалов должна удовлетворяться эта необходимость, поскольку их служение подобным целям размывает границы между двумя областями. В идеале политики и солдаты делают то, что должны делать здесь и сейчас, а интеллектуалы со своих высот должны следить за ними и поправлять их, когда то, что они делают — неправильно. Интеллектуалы не могут воспрепятствовать политикам и солдатам "наполнить всю историю громогласием ненависти и учиняемых ими кровопролитий", но они могут помешать им "считать себя великими людьми, когда они все это делают" 46.

Псевдоинтеллектуалы — это "моралисты от реализма" 48. Они помещают себя в реальный мир, разделяют царящие в нем страсти и освящают их авторитетом разума. Они привносят мораль в политику, но не в том смысле, что подчиняют ее морали, а в том примерно, какой мы имеем в виду, говоря о ком-то, что он пытается придать разумный характер своим действиям и интересам, т. е. старается оправдать их видимостью рациональности. Таким образом, псевдоинтеллектуалы окружают политиков аурой нравственности и учат последних не столько делать зло (необходимость которого они очень хорошо осознают), сколько считать его добром. И тогда причиняемое ими зло оказывается еще большим, поскольку к нему начинают прибегать с энтузиазмом и осуществляют систематически, осознанно, без всяких сомнений, колебаний и бессонных ночей — единственно полезных вещей, которые интеллектуалы способны привнести в жизнь людей, живущих в реальном мире.

Национализм у Бенда является главным примером подобного морализаторства в политике. Средневековые интеллектуалы и философы Раннего Нового времени, которыми Бенда так восхищается, не составляли части городской общины; поэтому национал-патриотизм оказался в списке страстей, им не свойственных. Даже и сегодня истинный интеллектуал воздает "кесарю кесарево", "т.

То же самое, считает Бенда, происходило с расами и классами — и с теми же результатами. "Интеллектуальная организация политической ненависти" порождает одновременно и антисемитизм, и авторитаризм, и национализм. Все три объединились в национал-со- циализме — крайнем проявлении союза страстей и идеологии, окончательном отказе от "абстрактного принципа" и "бескорыстных действий" 50. Бенда ранее других почувствовал опасность нацизма, первым проанализировав его интеллектуальные истоки у Гегеля и Трей- чке, Ницше и Сореля, Барреса и Морраса. В этой книге я не беру на себя задачу защищать или критиковать эту генеалогию. В любом случае это перечень врагов мыслителя, приверженного "поиску идеи добра в сердце вечного и беспристрастного человека"51.