ЗАКЛЮЧЕНИЕ: СОЦИАЛЬНАЯ КРИТИКА СЕГОДН

Я мог бы446 выбрать одиннадцать других социальных критиков. Все друзья, к которым я обращался за советом, предлагали свои списки. Но любой список критиков, вовлеченных в одно из тех движений, к которым Ортега-и-Гкссет применяет термин «восстание масс», поднимает те же проблемы и приблизительно в той же форме, что были рассмотрены мной.

Набросанные мной портреты часто не согласуются со стереотипом левого социального критика. По большей части реальные критики не соответствуют тому образу героя, который доминировал не в истории, а в идеологии левых. Я не раз ссылался на этот образ, главным образом для контраста. Обратимся к нему напоследок еще раз 447. Стереотипный левый критик вырывается из своего локального и привычного мира (буржуазного, мелкобуржуазного, конформистского, религиозного, обеспеченного, провинциального и т. д.), переживая множество сопутствующих драм, рвет все эмоциональные узы, отходит в сторону, чтобы с предельной ясностью рассмотреть мир, изучает увиденное (научными методами, в соответствии с наиболее передовыми теориями), словно впервые открывает универсальные ценности, обнаруживает эти ценности воплощенными в движении угнетенных (класса, нации, пола, и здесь не имеет значения —собственного или другого, поскольку само "обнаружение" объективно), принимает решение поддержать это движение и критиковать его врагов, которые зачастую оказываются такими же людьми, каким он был совсем недавно. Критик присоединяется к народному восстанию, иногда оговаривая, иногда — нет условия своего присоединения. По большей части, согласно стереотипу, условия детально не оговарива ются.

Данное описание вовсе не нелепость, оно не было бы стереотипным, если бы не отражало тип критика, по крайней мере, в некоторых аспектах. Однако по характеру оно является теоретическим описанием, а не изложением биографии. Оно звучит как набор наставлений: если вы хотите быть хорошим социальным критиком, делайте то-то и то-то. Большинство социальных критиков, если они хоть сколько-нибудь хорошие критики, живут без подсказки — то, что они делают и что с ними происходит, гораздо сложнее и интереснее, чем предполагает стереотип. Редко найдешь критика, к которому стереотипное описание действительно подходит — как, например, оно подходит к Розе Люксембург, когда она пишет в письме к своей подруге Матильде Вурм, что не питает особых чувств к страданиям еврейского народа448. Я уверен, что она писала эти слова с гордостью, ибо этим она заявляла о разрыве со своим прошлым и со своим народом. Теперь ее сердце открыто для страданий всех людей. Но можно ли представить себе, чтобы Игнацио Силоне писал что-то подобное о крестьянах Абруцци, Оруэлл — об англичанах, Камю — о черноногих (pieds noirs) или даже Брейтенбах — о своем «племени» африканеров. Каким бы глубоким ни было их несогласие со своим прошлым и со своим народом, немногие критики отрываются столь далеко от того, с чего они начинали. Они пересекают океаны и континенты, накручивают географические расстояния в сотни и тысячи миль. Но дистанция критики по-прежнему измеряется дюймами, и каждый дюйм преодолевается с тревогой и мукой, становится предметом все новых и новых углубленных размышлений.

Строгая объективность — это практически никогда не достижимая цель, поэтому критик изначально приверженец чему-либо. Его ум и сердце пристрастны, сугубо индивидуальны; он никогда не бывает совершенно свободным и не волен выбирать свои пристрастия, но всеми силами старается разобраться с теми пристрастиями, что у него уже есть.

Один путь — перестать быть критиком-интеллектуалом, стать вместо этого апологетом и с плотно закрытыми глазами отстаивать то, что нельзя отстаивать с открытыми глазами. Я не пытался здесь описать разнообразные формы капитуляции критики, из которых сталинизм, безусловно, самая важная в политике левых. У критики есть и своя лебединая песня, и бесславный конец, и героическое начало. Действительно, бывают интеллектуальные предательства, хотя они редко подходят под описание Бенда; чаще к ним толкают соображения статуса и власти, нежели узы привязанностей. Но капитуляция и предательство — это тема для другой книги (хотя они составляют предмет социальной критики — например, у восточноевропейских диссидентов)449.

Другой путь — более для меня интересный, ибо он наиболее очевидное следствие беспристрастности и универсалистских претензий — это путь генерализаций в критике, путь превращения в универсального критика (critic-at-large), который исследует мир в целом и критикует современность, массовую культуру, массовое общество, бюрократию, науку и технологию, государство всеобщего благосостояния и все остальное, что подвернется под руку. Герберт Маркузе іплотную подошел к такого рода критике (но много других приме- юв можно найти среди «критиков-теоретиков», левых поклонников 'реции и Рима, современных руссоистов, равно как — и это вероят- іей всего было бы ожидать — среди консерваторов-коммунитарис- ’ов и религиозных фундаменталистов).

народного восстания и не питая особого сочувствия к повседневной «изни людей, универсальные критики делают вид, что добровольно зозвращаются к прежней трактовке дела критики — трактовке Бенда л его предшественников. Они захватывают высоты и презирают пещеру, как если бы никогда там не бывали. Если они не абсолютно беспристрастны и объективны, то уж во всяком случае они совершенно непредвзяты в отношении того, что вызывает их неприязнь.

Третий путь, который предложил, но не сумел реализовать Фуко, — это стать критиком-в-малом (critic-in-the-small), согласившись в качестве платы за поражение на радикальное сужение сферы собственной деятельности. Интеллектуал Фуко хотел бы играть второстепенную роль в «позиционной войне» Грамши, но он потерял всякую надежду на социальное сотрудничество или политическое объединение. Он не столько профессиональный критик, сколько критик в узком кругу коллег по профессии, а наиболее подходящим кругом в наши дни является академический: отсюда мы имеем войны критиков восьмидесятых годов, которые не находят отклика за пределами академических кругов, поскольку у критиков не сохраняется, по существу, связей с людьми, партиями и движениями. При таких обстоятельствах академическая критика имеет устойчивую тенденцию к закрытости и гностической неясности, поэтому такого критика с трудом понимают даже его ученики 450.

От разобщения к присоединению и затем обратно: находящийся в свободном парении критик приобщается к общему делу и исторической борьбе масс, а какое-то время спустя, потерпев поражение, несчастный, он вновь пускается в свободное парение. Не таков ли ход развития критики в XX веке? В начале стоит Бенда, верный высоким принципам и оптимистичный; затем Грамши и Силоне, Бубер и Камю безрезультатно бьются над дилеммами политических пристрастий; ближе к концу стоит Маркузе, верный высоким принципам и непреклонный.

Мир становится более серым, однородным, аморфным... Затвердевают шаблоны. Безусловно, тому есть очевидные примеры: оцифровывание, ординор- мализация, компьютеризация человеческого мира. Ставшая привычной жизнь под властью террора. Согласие с тем, что выжить можно, только производя и продавая смертоносное оружие. Примирение с необходимостью пыток и истребления. Утирать рот и голосовать. Иметь отдельный ватерклозет, покупать синтетические рубашки. Пэловы, в которых не удерживаются мысли451.

Такова пустая болтовня универсального критика. Это имеет свой смысл (и вполне понятный), но начисто лишено конкретности и силы прежней социальной критики; это не идет ни в какое сравнение с удивительно живой, почти ласкающей прозой, в которой Брейтенбах описывает свою Южную Африку. Неужели мы обречены на такую болтовню? Неужели к этому пришли в итоге разочарованные социальные критики?

Однако такой конец, как и начало, не кажутся мне столь уж неизбежными. Была разорвана только идеологическая связь между критиком и народом, исчезла доктринальная вера в историческую миссию того или иного класса или нации. Без сомнения, в результате этого разрыва некоторые критики оказались в свободном парении, разочарованные и ни с чем не связанные. Но этот итог не является неизбежным, ибо нравственные узы не разорваны, или необязательно разорваны, или могут быть восстановлены, или же можно просто выстоять, "держась изо всех сил". Социальная критика не зависит от точной идентификации движущих сил истории — как если бы вывод Маркузе о том, что не существует общественных сил, которые можно с уверенностью определить как освободительные, означал бы конец критики, ее последнее слово, после которого начинается пустая болтовня. Я не вижу причин соглашаться с заявлением, что критика — заложница теории, не говоря уже о марксистской теории, столь уязвимой перед историческим опровержением.