Здравый смысл и коммунизм 190

Игнацио Силоне, как написал однажды Артур Кёстлер, был "естественным коммунистом... единственным среди нас" 191. Кёстлер имел в виду то , что никто не обращал Силоне в коммунизм; не было гуру- радикала, ни духовного или политического наставника, которые бы привели его в партию; он следовал тому, что сам называл (объясняя свой позднейший разрыв с коммунизмом) "смутным влечением" своего сердца.

На самом деле Силоне дал несколько объяснений своего решения вступить в партию (и еще несколько обстоятельных объяснений — решению выйти из нее), из которых явствует, что природа имела к этому мало отношения. Такими решениями управляет вторая натура: характер, пристрастия и то, что можно назвать моральными принципами. Кёстлер говорит, что Силоне не пришлось порывать со своими пристрастиями и переделывать свой характер. Он не переродился в Коммунистической партии Италии, он стал ее новым членом (он даже присутствовал при ее основании в 1921 г.), не становясь при этом новым человеком. Все это Силоне подтверждает в сборнике автобиографических статей "Аварийный выход" и двух полуавтоби- ографических романах "Хлеб и вино" и "Семя под снегом". Ничто в этих книгах не указывает, что он был или считал себя некоей аномалией. Необычность Силоне состоит в той храбрости и честности, с которыми он следовал избранному пути. Но в самом выборе не было ничего необычного. И потому я буду говорить о нем как о типичном представителе того круга людей, что стали критиками своего общества, даже революционерами, заплатив, как правило, внутренним смя тением, ссорами со своими семьями, жизнью, полной опасностей, но не пережили при этом никакого перерождения, обращения или морального преображения.

Он — писатель с очень острым чувством места; не только физическим чувством, хотя читатель дочитывает его романы с таким ощущением, что он успел пожить в крестьянских деревушках и маленьких городках Абруцци. Абруцци — это еще и целый нравственный мир, и Силоне обращается к нему, ища ответ на вопрос о своих [духовных] истоках: "Благодаря чему — велению судьбы, внутреннему позыву или нервному потрясению — человек в известный момент своей жизни становится "бунтарем"?" I)je источник стихийного чувства "невыносимости угнетения" у бунтаря, его "неспособности сносить несправедливость, даже если она затрагивает только других"? 192 Несомненно, что таких источников много, как много бывает и проявлений бунтарства. Но Силоне говорит не только о себе, но и о многих других радикалах, когда пишет следующее:

Фактам, вызвавшие мое негодование, и моральным причинам, по которым это негодование было неизбежно, я обязан местности, где вырос. От угнетения до восстания был один шаг; мне нужно было только приложить к обществу те же принципы, на которых основана личная жизнь. Этим-то и объясняется, что все написанное мною до сих пор и все, что я, возможно, напишу в будущем, несмотря на долгие годы путешествий и жизни за границей, относится только к той части страны, которую можно увидеть из окна дома, в котором я родился193.

Принципы "заданы" местом, так что их не нужно было искать, нужно было только им следовать. Силоне описывает эти принципы, которые считал правильными и которым родители в Абруцци учили своих детей. В этих принципах не было ничего необычного; он мог встретиться с ними или чем-то очень похожим и в изгнании в Швейцарии, во Франции или в Бельгии (хотя, наверное, не на собраниях Коминтерна в Москве). Однако на самом деле он усвоил их дома; нравственность для него была скорее наследством, чем приобрете нием; она преподана ему на местном диалекте, на котором Силоне впоследствии изъяснялся всю жизнь.

Даже местные идеологии стали частью его наследства. В первой новелле Силоне "Фонтамара" есть замечательное место, когда крестьяне решают издавать газету, первую по-настоящему свою газету. Как бы им ее назвать? Местный сапожник предложил название "Справедливость". Кто-то возразил, что справедливость всегда обращалась против крестьян; справедливость олицетворяли карабинеры. "Но я- то имел в виду настоящую справедливость! — сказал старый сапожник, теряя терпение. — Равную справедливость для всех" 195. Настоящая справедливость: эта идея пережила все преступления, совершенные от ее имени, и так будет до тех пор, пока это имя остается необходимым прикрытием для преступлений. Крестьяне могут сомневаться, что настоящая справедливость возможна в экономической и политической жизни деревни, и они могут быть правы или ошибаться, но они знают, что означает это слово; они знают, что такое справедливость на самом деле.

Глава —"“'ІР

И действительно, каждый знает, что это такое, даже городские ораторы и политики, мастера судебного красноречия, которых Си?! лоне поносит еще более жестоко, чем Платон софистов. Оратор^ж вдвойне оппортунисты: они жаждут и оваций, и денег. Они позиру* Ї ют на трибуне и обращаются к людям ради оваций; они толкую» законы в угоду землевладельцам ради денег. Напичканные слова* 1 ми, они все-таки смутно чувствуют власть идей, которые они вые*! казывают и в то же время эксплуатируют. Таков Забаглионе в "Хле*|| бе и вине", некогда лидер местных социалистов-максималистов, ко*# торый ценой огромных усилий отказался от своих социалистичес*® ких убеждений: "В этом корень всех несчастий... Воспринимать всЬ$ буквально. Ни один режим нельзя воспринимать буквально, иначщ куда мир скатится?" 196 Главный герой новеллы коммунист и хрис** тианский праведник Пьетро Спина рассуждает в том же духе. "Вна*; чале, — говорит он, — ,

мы всерьез воспринимаем принципы, которые нам внушают наши учителя tk наставники. Эти принципы провозглашаются основой современного обще- • ства, но если относиться к ним серьезно и использовать как эталон для оце»- - ки организации и жизни общества, то станет очевидным, насколько они [принципы и общественные реалии] противоречат друг другу. Наше общество на практике игнорирует все эти принципы... Но для нас... они — серьезная и священная вещь... основа нашей внутренней жизни, lb, как их извращает общество, пользуясь ими как маской и инструментом, чтобы дурачить людей, вызывает гнев и возмущение. Вот как человек становится революционером *.

Возможно, Маркс был прав, говоря, что другое "основное противоречие" — между новыми производительными силами и старыми производственными отношениями — порождает людей, готовых "оценить общество" и присоединиться к революции. Однако трудно поверить, что кто-то может стать коммунистическим борцом, профессиональным революционером, каким стал Силоне, выбрать полную опасностей жизнь только в силу этого второго противоречия.

Во всяком случае это безумие бунтаря, чью роль сыграл Силоне, а позднее описал Камю. Профессиональным революционерам, напротив, необходимо некое новое теоретическое открытие, некое представление о человеческой природе и истории, прежде чем они смогут войти в свою роль. Профессия требует теории. Но исходный импульс, без которого никто не становится профессиональным революционером, рождается не из теории. Он исходит из того, что Силоне называет "обыденным чувством взаимоотношений между [собой] и другими, чувством прав и обязанностей, житейскими критериями моральных суждений" 197. Человеческого общества не бывает без житейской морали, и в любом известном сообществе она является критическим стандартом. Задача площадных ораторов — озвучивать моральные темы так, чтобы слова скользили мимо ушей, или так, чтобы слова развлекали и убаюкивали, а не возбуждали сознание. Те же, кто обращает внимание на слова и принимает их близко к сердцу, — на пути к бунту.

Не то чтобы этот путь был гладким: хотя он начинается с чего-то самого обычного, но на этом не заканчивается. В коммунистическую партию Силоне привела его христианская вера, где перемешались общие места и еретические мысли — продукт того, что Грамши назвал "здравым смыслом" угнетенных.

Однако возможно потерять бессмертную душу и сохранить жизненные принципы, оставить Церковь и сохранить верность учению священных книг и духовных отцов. Мир привязанностей и веры не столь однозначен и логичен, чтобы можно было его просто принять или отвергнуть. Полная, безмятежная цельность — это социологическая фантазия. Вместо этого нам присущи сложность и непостоянство, аномалии и противоречия. Мы изменяем мир — по крайней мере для самих себя, — просто выбирая одну из предлагаемых им возможностей, "принимая всерьез", скажем, его официальную идеологию, но открещиваясь от ее официальных проповедников. Либо другой вариант того же самого, встав на сторону тех людей, интересы которых якобы защищают эти идеологии, на самом деле притесняя их:

В одно прекрасное воскресенье некоторые из нас вдруг перестали ходить на мессу, но не потому, что догматы католицизма вдруг показались нам ложными, а потому, что люди, ходившие с нами в церковь, стали докучать нам, и мы оказались в компании тех, кто оставался в стороне... Что отличало наше восстание, так это выбор товарищей. За стенами нашей сельской церкви остались безземельные крестьяне. Нас привлекала не их психология, мы разделили их участь199.

Силоне выбрал безземельных крестьян, ежедневное угнетение и грызущая нищета которых обнажали "радикальное противоречие" между принципами и практикой. Но извлечь из этого выбора политический эффект, оставаясь в деревне, было невозможно. Крестьяне были запуганы, необразованны, покорны; их сопротивление было пассивным и едва заметным; они не имели ни возможностей, ни способностей к самоорганизации и были бесконечно подозрительны к агитаторам-чужакам. Едкая ирония, которой пропитаны все романы Силоне, — это крестьянская ирония, результат длительного опыта лицезрения лживых политических масок. Ханжество землевладельцев и законников, скрытая за покорностью ирония крестьян, его собственная серьезность — все это вместе заставило Силоне воспользоваться "аварийным выходом" из деревни, которую он так любил.

Он перебрался в город, где его выбор в пользу крестьян "естественно" привел его в партию пролетариата: сначала была "Социалистическая молодежь", затем новая компартия. Аномальные поступки: он порвал с официальной церковью лишь для того, чтобы оказаться в новом истеблишменте с его собственными "языком, символами, административными нормами, дисциплиной, кодексом поведения, программой и доктриной" 200. Силоне не обрел свободы в том смысле, какой обычно подразумевается ролью критика — иметь собственную позицию, осматриваться, выбирать наилучшие моральные принципы, моделировать идеальное общество, сравнивать программы разных партий, намечать стратегию действий. История, которую он рассказывает, трогательна и захватывающа, это история бесконечных поисков и подспудного принуждения. "Мы провозглашаем себя революционерами... по мотивам, иногда с трудом поддающимся определению, таящимся глубоко внутри нас, и делаем выбор, который уже предопределен без нас. А что до новой идеологии, так мы обычно изучаем ее в [партийных] школах" 201. В случае Силоне учеба оказалась весьма трудной; пребывание в партии требовало такого преображения, которого не требовало вступление, и было непросто, как он пишет, "примирить мое состояние духовного бунта против старого и неприемлемого социального порядка с "научными" заповедями детально регламентированной политической доктрины" 202. Очевидно, что полного примирения так и не вышло; в отличие от Грамши Силоне не стал научным социалистом. Однако он оставался в партии и жил по ее законам почти десять лет, будучи "марксистом в душе" 203.