§ 2. Десакрализация Верховной Власти королей в процессе ее возвышения и становления суверенной национальной государственности
СРЕДНЕВЕКОВЫИ Запад зародился на развалинах Западной Римской империи, идея которой долгое время поддерживала и питала его политическое развитие. Притягательность римской цивилизации, в том числе и ее государственных форм, оказала на варварских королей глубокое влияние. Но первоначально ни один из них не осмелился объявить себя императором. Когда вождь герулов Одоакр сместил императора Западной Римской империи Ромула Августина, он отказался от императорского титула, отослал императорские инсигнии византийскому императору Зенону в Константинополь, давая понять тем самым, что одного императора достаточно. Он назвал себя rex gentim, т.е. королем всех итальянских народов635. Победитель Одоакра, самый могущественный из всех варварских королей того времени Теодорих, принял римское имя Флавий и написал Византийскому императору, что единственное его желание — сделать свое королевство «похожим на ваше, двойником вашей беспримерной империи»636. Струк туры римского мира оказались необходимыми и церкви как форма, в которую можно было отлиться, как опора и средство самоутверждения637. Позднее расхождение Западной и Восточной церквей, постепенный разрыв с Византией породили попытки воссоздания политического единства в Европе. Различные политические силы пытаются найти или воссоздать собственный суверенный центр для нарождающейся западно-европейской цивилизации, что проявилось при создании империи Карла Великого (конец VIII — начало IX в.), в деятельности германских Оттонов по восстановлению Римской империи (вторая половина X в.), в псевдовизантийской модели империи немецких князей — императоров Штауфенов и их противостоянии с римскими понтификами, претендовавшими на собственный суверенитет по отношению к католическому миру (XI—XIII вв.). Первоначально качества политического единства относят лишь к достаточно аморфной империи, так и не сумевшей восстановить свой суверенитет на какое-либо длительное время. Имперская организация строится на той же самой системе сюзеренитета — вассалитета, что и вся государственная жизнь Запада. Она номинально состоит из королевств (курфюрств, княжеств, герцогств), правители которых признают императора сюзереном (старшим, господином), обладающим целым рядом прав по отношению к ним и их владениям — верховной юрисдикции, чеканки монеты и установления пошлин, оказания военной помощи, когда того потребует император — но не сувереном (носителем верховной власти). Короли и курфюрсты были сюзеренами по отношению к своим баронам, но последние так же были ими в своих владениях. Поэтому и император, и короли по отношению к своим вассалам считались лишь «primes inter pares» («первыми среди равных»). Единого государственного целого не существует ни в каком-либо королевстве, ни в империи, ни во всем католическом мире. Императоры только претендуют на суверенитет. Его удается установить лишь некоторым из них на какой-то период времени и на весьма ограниченной территории. Во второй половине XI века, со времени понтификата папы Григория VII (1072-1085 гг.) на роль политического объединителя христианского мира начинают претендовать римские папы. До этого периода понимание церкви и общества, религиозной деятельности и политики в западно-христианском понимании практически совпадало с православным (восточным) восприятием этих явлений, т.е. понятие церкви и христианского общества совпадало, а политика, государственная деятельность рассматривались как «всеобщее дело», являлись мистико-религиозным понятием, конечные цели которых совпадали с сакральным предназначением существования всех верующих, как воцерковленного народа. Церковь была смежна со светским обществом, не имела своих собственных целей, отличных от целей государства и народа как общины верующих. Соответственно не существовало представлений о собственном церковном суверенитете (верховенстве в религиозной или общественной жизни) и законотворчестве. Церковью осуществлялись некоторые судебные и административные функции в своих приходах и епархиях и, как правило, по поручению или согласия светских правителей (князей, королей, императора). Провозглашенная Григорием VII в «Б^аШв рарае» доктрина «вселенского правления» церкви, закрепившая основные принципы папской теократии (папоцезаризма), имела, в этой связи, поис- тине революционные последствия. Не случайно деятельность Григория VII иногда называют «папской революцией»638. Утвержденные его доктриной принципы независимости духовенства от всей светской сферы жизнедеятельности общества, политическое и юридическое верховенство церкви во главе с папой над государственной властью королей и императора привели к целому ряду революционных по своему характеру последствий идеологического и социально-политического характера. Во-первых, в обыденном, религиозном, а позднее и в научном сознании европейцев стали преобладать представления, строго разводящие религиозную и политическую жизнь, церковь и государство, клир и мирян (общество). Католическое понимание церкви стало представлять ее как организацию (институт) «в значитель ной степени отделенный от мира». Церковь как августиновский «Град Божий» был противопоставлен тем самым греховному «Граду земному» — государству. Соответственно, между клиром и мирянами, как и между церковью и государством, воздвигается стена639. Священное и мирское резко противопоставляются друг другу. Во-вторых, коренным образом меняется понимание государства (королевства, республики, империи). Как и в случае с католическим пониманием церкви, государство начинает рассматриваться как «институт», а не политически организованное общество, как определенная организация внутри этого общества. Господствующими становятся представления, что государство — это совокупность правящего класса, власть, аристократия, чиновничий аппарат. Происходит противопоставление государства и общества (народа). Соответственно, государство как властная организация полностью точно так же доминирует над обществом, как католический клир над мирянами. Простой народ — как и миряне в случае с церковью — выносится за ограду государства, начинает государства Нового времени. Десакрализация власти светских государей происходит одновременно с притязаниями римских пап на верховенство в политической сфере и усилением их теократической власти в жизни средневековой Европы. Постепенно церковь начинает обретать многие отличительные признаки государства, все более и более напоминать ни от кого не зависимую организацию иерархической публичной власти. Ее глава присваивает себе правомочие издавать законы, в соответствии с нуждами времени проводить их в жизнь через собственную административную иерархию, как суверенный правитель через свои посредствующие подчиненные органы. Церковь толкует свои законы, применяет их посредством собственной системы церковных судов, вершиной которой является папская курия в Риме. Она облагает своих подданных налогами в форме десятины, имеет собственную юриспруденцию и правовую систему в виде канонического права644. Тем самым объективный смысл и назначение григорианской реформы заключался в утверждении института папства во главе церковной и светской иерархии, не духовному, а именно политическому подчинению императорской и королевской власти суверенитету римского понтифика. Две самые значительные силы зрелого Средневековья — папа и император — в сущности, исходили в своей деятельности из одной общей политической идеи и задачи — стремления воссоздать Великую Римскую империю и обеспечить в ней собственный суверенитет. Но поскольку в представлениях средневекового общества образ империи отождествляется «с образом Царства Божьего, сошедшего на землю»645, то сделать это можно было, лишь утвердив собственное верховенство одновременно в обеих сферах его жизнедеятельности, то есть став сувереном — последней, окончательной инстанцией в решении как религиозных (идеологических), так и политических дел. Ни одной из сторон в конечном итоге так и не удалось достигнуть своих целей. Противостояние, продолжавшееся около двух столетий (сер. XI — сер. XIII вв.), лишь существенным образом подорвало гегемонию императоров в католическом мире, которая и до этого «была скорее теоретической, чем реальной»646. Его практическим итогом оказалось раздробление самого понятия империи и возвышение королевской власти в рамках формирующейся национальной государственности. В силу незначительности реальных результатов по восстановлению вселенского суверенитета происходит пространственное ограничение влияния императорской идеи в регионах, которые не попали под власть Каролингской и Оттоновской империй — на Британских островах и на Иберийском полуострове. Уже в начале — середине XI в. короли Британии Этельстан, Эдгар и Кнут, объединивший королевства Англии, Шотландии, Дании и Норвегии, называли себя императорами. В Испании, начиная с Фердинанда I (1037-1065 гг.), объединившего Леон и Кастилию, императорский титул становится обычным Во второй половине XII столетия начинают отрицать свою подвластность императору и законам империи французские короли. Папа Инокентий III, опирающийся в своей борьбе против императора на французского короля, в 1202 г. признал, что король Франции в обладании своими земными прерогативами не имеет де-факто никого выше себя. В 1208 г. один из канонистов-правоведов короля Филиппа-Августа заявил, что всякий король обладает в границах своего королевства теми же правами, что и император в империи. Несколько позднее его внук Людовик IX Святой определил, что «король обязан своей властью только Богу и самому себе»647. Императоры Священной Римской империи все больше вынуждены ограничивать свои притязания пределами Германии и незначительной части Италии. Идея вселенской империи начинает пространственно ограничиваться. Однако не исчезает идея государственного единства и необходимости единой верховной власти, пусть даже территориально ограниченной. Постепенно в общественном сознании такие идеи все чаще начинают ассоциироваться с региональной, фрагментарной по отношению к идее империи, королевской властью. Последняя находится гораздо ближе к населению, непосредственно занимается его насущными проблемами в отличие от далеких папы и императора, которые оказываются не в состоянии обеспечивать внутренний мир, справедливый порядок и правосудие без опоры на региональную королевскую власть. Отсюда начинается постепенный процесс освобождения различных королевств от политической опеки папства и империи, который и приводит к становлению национальных государств. Начиная с середины XII века французскими королями, которые уже в то время пользуются поддержкой широких социальных слоев, берется на вооружение позднейшее римское учение об особом положении и прерогативах монаршей власти. Благодаря обряду помазания во время коронации за королями сохраняется «статус полу священной особы», зато сакральные качества приобретают его функции. «Священной становится корона и ее миссия, а король превращается лишь во временного ее держателя»648. Монархическая идея постепенно деперсонифицируется и институализируется, перестает соединяться с личностью конкретного государя, отделяется от него. Сама же миссия короны, уже как государственного института верховной власти, заключается в обеспечении мира и порядка в пределах своего королевства. Отсюда естественно вытекает функция правосудия или — шире — справедливости, обеспечиваемой королевской властью. Все это уже вполне допускает критику в адрес того или иного правителя, делает возможным ставить вопрос о его замене. Ведь в соответствии с христианской традицией монарх, не исполняющий своей священной миссии, рискует лишиться вверенного ему Господом королевства649. С начала XIII в. миссия короля — судьи признается доминирующей во всей Европе, но наибольшую роль она сыграла в становлении абсолютной монархии во Франции650. Ее идеология покоилась на фундаментальных постулатах Священного Писания, в соответствии с которыми цари призваны прежде всего защищать вдов, сирот, бедных, сирых и убогих от несправедливостей со стороны сильных и богатых. Однако произошедшее разделение религиозной и политической сфер деятельности, десакрализация королевской власти заставляет европейских королей искать дополнительные основания и аргументы своей возвышающейся роли в чисто светских, рационалистических учениях. Парадоксальным образом попытка установления папской теократии приводит к возникновению первых рационалистических теорий государства и права, порождает светскую политическую и правовую науку или, по крайней мере, стимулирует и ускоряет их возникновение. Уже на рубеже ХП-ХШ столетий начинает складываться параллельная сакральной концепции судебной миссии королей сугубо юридическая теория судопроизводства, опирающаяся на античную юриспруденцию, благодаря произошедшей рецепции римского права. Французскими легистами перерабатывается в угодном для королей духе римское учение о добровольной передаче народом всей полноты власти национальному монарху. Для отстаивания суверенных прав короля в противовес империи и светским поползновениям папы берется на вооружение античная концепция общей пользы или общественного блага, которые должна выражать и обеспечивать королевская власть. Папа Григорий VII и его последователи стремились представить свою деятельность не революцией, а реставрацией. Они находили прецеденты верховного положения церковной власти в патристике первых веков христианства (учении Августина и концепции папы Геласия), пропуская Каролингскую и Оттоновскую эпохи. Идеологический упор делался на традицию путем сокрытия ближайшего прошлого и возврата к прошлому более раннему651. Но точно так же и возвышающаяся королевская власть в расширении своих суверенных прерогатив опирается на религиозно-мифологические традиции христианства и язычества, часто интерпретированные в светском смысле, а также на античную философию и римскую юриспруденцию. Общественная мысль, ставшая на службу королевской власти, вовсе не стремится создать принципиально новую политическую теорию. В эпоху безраздельного господства традиционных авторитетов и подозрительного отношения ко всему выходящему за рамки христианской традиции такая теория вряд ли имела шансы на признание. Речь в этих условиях идет о наполнении старых, знакомых всем понятий новым содержанием. Это был подход, сущность которого очень образно, но точно выразил один из средневековых историографов: «Строить из старых бревен новый дом»652. Концепция общественного блага служит теоретическим обоснованием наступления королевской власти на те явления внутренней жизни национальных монархий, которые противоречат, по мнению монархов, государственной пользе. Государственная польза, государственная необходимость и государственный интерес — новые понятия в политическом лексиконе. «Pagione с1е Б1а1о» итальянской политической теории и практики, перешедшее во француз ской версии в raison d’etat — уже чисто светские категории, но они вытекают из концепции общественного блага и как бы являются ее продолжением и развитием. В них содержится устремление национальных государств к полноте суверенной власти, политическому могуществу, которые чуть позже в произведениях Н. Макиавелли изображаются высшими самодавлеющими ценностями653. Понятие государственной пользы (необходимости, интереса) выражает принцип, который одинаково приложим ко всем формам правления, но в условиях становления национальной государственности оказывается особенно полезным для обоснования абсолютной монархии654. Логика исторического развития европейских стран, место и роль в них королевской власти как единственной централизующей силы со всей очевидностью инспирировали промонархическую направленность становления новой формы государственной организации и ее идеологического обоснования. Из этого вытекает необходимость освобождения королевской власти от всякого рода стеснений и ограничений, ее верховный характер и значение. Во имя государственной необходимости могут быть отчуждены все личные, сословные и провинциальные права, легко оправдывается жесткая централизация власти и объединение всех суверенных правомочий в одних руках. В свою очередь, абсолютный характер королевской власти позволяет вывести страну из хаоса феодальных войн и гарантировать от опасностей иноземного вторжения. В принципе государственного интереса и государственной пользы короли находят идеологический фундамент для расширения своих законотворческих и управленческих полномочий. Уже в начале XIII в. новое представление о роли и значении королевской власти включает признание за королем существенных законодательных прерогатив655. Короли Европы, так же как и римские императоры эпохи домината, начинают регулярно издавать законы. При этом законотворческая деятельность европейских монархов уже не представляет собой простую фиксацию древних обычаев и не является крайней мерой чрезвычайной ситуации, но осуществляется как нормальное проявление одной из королевских функций. Новое положение королевской власти в области законодательства является первоначально также во многом вынужденным. Оно складывается как конкурирующая нормотворческая деятельность по отношению к правотворчеству папы и империи. Законодательная функция была закреплена за собой королями по аналогии с пунктом 7 «Dictates Рарае» Григория VII, в котором папа присвоил себе право «создавать новые законы в соответствии с нуждами времени»656. Это было отходом от традиций христианского общества, где роль Закона выполняло Священное Писание, а акты главы государства и церковные установления рассматривались в качестве его детализации, исполнения или охраны в процессе осуществления управления и поддержания порядка. И подобно тому, как папа стал управлять церковью не только на основе Закона Божьего, но и посредством собственных законов, короли также стремились объединить свои государства не только на базе уже имеющихся прерогатив высшего сюзерена, но и за счет расширения своих прерогатив в области законодательства. Аналогия напрашивалась сама собой. Формирующиеся централизованные монархии не имеют общего центрального управления и единой системы права. У них отсутствует унифицированная фискальная система, единая судебная власть и представительство центральной власти на местах. Все это необходимо было создавать, чего невозможно достичь вне свободного усмотрения верховной власти в области нормотворчества. Однако эта свобода еще более расширяется ввиду той замковой стены, которая была возведена между духовной и светской сторонами жизни, религией и политикой. В сложившихся условиях королевская власть и ее законодательство постепенно теряют связь с высшими духовными, метафизическими ценностями, воплощенными в христианском учении, освобождаются от них, осуществляется исключительно на основе государственной целесообразности, как она представляется носителям верховной власти. Таким образом, светское законодатель - ство монархов становится самостоятельной отраслью государственной деятельности, чего не было и не могло быть в сугубо традиционном обществе. Одновременно с расширением сферы правотворческой компетенции монарха происходит формирование территориальных представлений о королевстве, королевской власти и масштабах распространения ее полномочий. Прежде король преимущественно рассматривался как глава кланов в феодальной воинской иерархии, сюзерен по отношению к высшим ленникам, через которых он только и мог управлять субвассалами на местах и всеми подданными. Понятие государственной территории, и то с неопределенными границами — в силу необходимости их дальнейшего перенесения все далее, — применялось исключительно к империи. Но уже с XIII в. король постепенно становится сувереном, непосредственно управляющим через своих чиновников (уполномоченных им лиц) всем народом на той территории, которую он контролирует и где его признают государем. В 1204 г. король Филипп-Август официально присвоил себе титул rex Franciae («король Франции») а не король франков, как это было ранее. В 1205 г. впервые же было употреблено ставшее общепринятым названием Regnum Franciae — Королевство Франции, свидетельствующее о сугубо территориальном и одновременно национальном характере французского государства. «Франция осознает себя теперь личностью. У нее отныне есть имя. Так же, впрочем, как почти у всех государств Западной Европы с конца XIII в.»657 Именно в XIII-XIV вв. во Франции по отношению к королю все чаще начинает использоваться термин суверен, а не сюзерен, хотя первоначально они имеют одинаковое значение. В целом факт верховенства короля по отношению к своим соплеменникам на контролируемых им территориях никогда и никем не оспаривался, однако проблема заключалась в том, чтобы из «суверенного сеньора» (господина) сделать суверенного короля — носителя верховной власти, вынеся его тем самым за скобки феодальной иерархии658. Иными словами, идея королевского суверени тета сама по себе не была оригинальной в Средние века (это следует подчеркнуть с полной ясностью и определенностью). Она была унаследована, хотя бы без детальной теоретической проработки, от римской политической мысли и практики деятельности римских и византийских императоров. Сам сакральный характер монархии предполагает наличие у монарха вполне определенного набора высших прерогатив, которых формально никто не оспаривал. Вопрос состоял в возможностях их реализации в условиях крайней слабости королевской власти, которая религиозно-нравственно зависела от римского первосвященника, а политически от императора Свя- и ТЛ и /п и щеннои Римскои империи. С другой стороны, король находится в рамках традиционных норм вассально-сеньориальных отношений частнособственнического типа, в системе которых возрастание правомочий и прерогатив монарха вне пределов его домена автоматически вело к умалению прав баронов (герцогов, графов и т.д.), т.е. посягательству на их частные права, святость которых также представлялась неоспоримой, а ущемления были чреваты обвинениями в тирании. То есть взаимоотношения с территориальными единицами внутри королевств основывались на тех же нормах частного права, исключающих вмешательство со стороны королевской власти даже в мелочах, когда дело не касалось его домена. В таких условиях любой политический акт королевской власти в сторону королевской централизации, по существу, нарушал сложившийся порядок. Для этого требовалась серьезная идеологическая подготовка, внедрение в общественное сознание новых взглядов и понятий, высоко поднимающих социальную роль национальной монархической власти, конкретизирующих ее особые функции и прерогативы659. Решение этой задачи было осуществлено представителями светской юридической мысли — королевскими знатоками права (легистами). Сначала ими были сформулированы принципы исторической и социальной необходимости, легитимности и особого достоинства королевской власти, в том числе королевского рода и королевской крови, отличающих монарха от представителей прочих, даже самых знатных, родов. Далее их усилия направляются на обоснова ние общественной необходимости и политической целесообразности особого статуса короля как носителя верховной власти в королевстве — суверена. Истоки такого подхода «естественно искали и находили в древности, освещавшей практически все социальные и политические институты»660. Религиозно-мистическое обоснование верховенства короля его связью с высшими силами, помазанием Божьим, особыми свойствами крови и т.д. дополняется концепцией общественного блага как главного предназначения королевской власти. Апелляция к общественному благу и его конкретизация, находящая свое проявление в особых правомочиях монарха, становятся главным теоретическим обоснованием притязаний королей на расширение своих публичных прерогатив законодательного характера. И уже у Филиппа де Боманаура в его «Кутюмах Бовези» (1283 г.) читаем: «Истинно, что король является сувереном над всеми и располагает правом высшей охраны всего своего королевства. И по этой причине он может делать для общего блага любые установления, какие захочет; и то, что он установил должно соблюдаться. ...И поскольку он есть суверен над всеми, мы его называем, когда говорим о суверенитете, который ему принадлежит»661. В своем отстаивании принципа общегосударственного суверенитета короля Ф. де Боманаур еще не всегда последователен, что отражает противоречивость и сложность происходящих процессов не только в обществе, но и в умах и психологии людей того времени. Так, в одном из мест «Кутюмов» указывается, что и «каждый барон есть суверен в своем баронии». И «когда король делает какое-либо социальное установление в своем домене, бароны вправе его не применять в своих землях, согласно старинным обычаям». «Однако, — говорит далее де Боманаур, — когда установления [короля] имеют характер генеральных, они должны иметь хождение по всему королевству». И далее: «Бароны (...) не могут основывать новые рынки или устанавливать новые обычаи без разрешения короля. Король же может это делать, когда ему заблагорассудится и когда он посчитает это необходимым для общей пользы»662. Соединение территориального и правового начал в деятельности королей порождает представление о принадлежности им их верховной законодательной власти в масштабах всего государства. Именно из такого соединения делается вывод о наличии священного права короля творить право. Другим источником законодательных прерогатив выступает королевская миссия правосудия. Установление судебной истины по отношению к своим подданным требует вмешательства в уже отлаженные обычаями отношения, что, в свою очередь, предполагает необходимость изменений существующих нормативных установлений обычного характера. Своими актами короли учреждают на подконтрольной территории центральные (королевские) суды, определяют их юрисдикцию, издают законы, которые должны в них применяться. Все это становится священной обязанностью короля и его исключительным священным правом663. Но это же означает, что законодательство не просто выделяется из управления, судебной, финансовой и военной деятельности монархов, но приобретает в ней определяющее, главенствующее для их статуса значение. Тем самым функция законодателя отделяется от Бога и переносится на земного монарха, который изначально еще воспринимается как представитель горнего Господа. Соответственно и королевство трактуется будто бы традиционно как большая корпоративная община (но уже не семья), глава которой, король, является в ней императором, не зная над собой более высокого суверена, кроме Бога. Но уже начинают говорить о populus — народе, имея в виду управляемую часть государства и «корона», имея в виду правящие круги — государство в узком смысле слова664. Особое значение приобретают такие термины, как status regis и status regni, под которыми понимается то весь государственный организм в целом, включающий в себя и правящих и управляемых, то лишь только одних правящих, совокупность лиц, занимающих государственные должности665. Понятие государства начинается приобретать не только широкий, но и узкий смысл. И со временем эти смыслы начинают конкурировать между собой. Кажется, и в положении земного государя мало что изменилось. Просто на место (теоретически) всесильного императора приходит вполне полномочный король территориального государства. Он постоянно проявляет тенденцию отождествлять государство со своей персоной, с помощью легистов восстанавливаются применяемый прежде к римским императорам принцип «живого закона» и зафиксированные Дигестами Юстиниана положения, согласно которым «государь не связан законом» и «то, что угодно императору, имеет силу закона». Таким образом, новая политическая доктрина, черпающая свою аргументацию в римской теории императорской власти, наделяет национального государя исключительным правом законодательства в масштабах всего королевства, что было явным прогрессом в развитии теории национального и территориального государства. В свете этой новой теории законодательная и административная власть короля уже не носит характера частной власти. Это не власть феодального собственника, а публичная Верховная Власть государства, «служба, которая заключается в том, чтобы всемерно защищать пользу подданных и блюсти общественное благо более своего собственного», — как выразился в своем завещании французский король Филипп-Август (XIII в.)666. Приобретение королевской властью публично-правовых прерогатив высоко подняло ее над всеми остальными субъектами политической системы феодального общества, включая папу и императора. Именно этот факт явился главной предпосылкой формирования национальных государств. Идеологической основой расширения законодательных королевских прерогатив стали светские по существу идеи общественного блага и государственного интереса. Они стали идейным и теоретическим фундаментом, обеспечившим наступление формирующейся абсолютной монархии на те явления внутренней жизни, которые противоречили тенденциям развития национальной государственности. Это позволило расширить область ее вмешательства в дела различных частей королевства и постепенно внедрить в общественное сознание представление о безусловном верховенстве центральной власти или, другими словами — идею королевского суверенитета667. Идея суверенитета и ее постепенное воплощение стало решающим фактором в преобразовании феодальной монархии (не знавшей верховной власти, хотя номинально и признающей ее то в лице императора, то папы, то феодального сюзерена) в монархию абсолютную, заменившую сюзеренитет короля на его юридически ничем не ограниченную, верховную власть. Именно в суверенитете монарха как феномене его верховной власти обрели свое конкретное воплощение публично-правовые прерогативы этой власти, получившие наименование суверенных прав. Но по сути, с точки зрения эволюции государственности — это было восстановление в новых условиях, на новом витке исторического развития и для вполне определенного региона — Западной Европы прежних традиций организации суверенной государственности и верховной власти. Хотя в это же время существовало достаточное количество суверенных государств — Византия, Монгольская империя, Хорезм в Средней Азии и др. Главное отличие нарождающейся теории суверенитета королевской власти в Европе в ХШ-ХУ1 вв., а затем и практики его осуществления от традиционных основ организации и деятельности верховной власти состояло в акцентировании ее мирского характера, ее освобождении от духовной, религиозной миссии, заострение внимания на исключительно политической направленности ее деятельности, что выводило королевскую и, собственно, любую и всякую государственную власть за пределы ее сакральной, метафизической значимости. С этих пор Верховная Власть постепенно начинает утрачивать свой священный характер. Поэтому эволюцию идеологии верховной власти в Европе можно представить как движение от принципов священной империи к папской теократии и от теократии к принципам светской королевской власти и светского государства668. Жестокое разделение духовной и светской сфер жизни общества, ослабление сакрального и магического в символике верхов ной власти, ставшие последствием той позиции, которую заняла католическая церковь по отношению к ней и государству, привели к принятию все более светской позиции по отношению к государственным делам. В обществе, раздираемом религиозными и сословными противоречиями, все это несло в себе возможности совершенно новой сугубо светской, человеческой трактовки закона. Вместе с десакрализацией верховной власти происходит и десакрализация закона, низведение его до дела рук сугубо человеческих, что со всей наглядностью проявилось в теологической по форме, но светской по содержанию концепции закона Фомы Аквинского.