[...] Люди лучших способностей измышляли только разные утопии, вместо того, чтобы предлагать социальные реформы. [...] [...] Они хорошо видели экономические и общественные недостатки, среди которых жили, и если многое из того, что они написали, следует рассматривать как чистые утопии,— потому что преобразовательные проекты писались не для людей, какими они ость, а для ангелов, и сами авторы, подобно Платону 10, сознавали, что для осуществления созданных ими идеалов общества требуются и идеальные люди,— зато их критические оценки существующего произвели огромную пользу, потому что указали на многие общественные недостатки и научили многих понимать то, чего они прежде не понимали. Даже и фантастический характер утопий нельзя поставить в упрек их авторам. Пусть все это неосуществимо теперь, пусть многое ошибочно, но что же из этого? Идеал оттого не становится хуже, что его нельзя осуществить теперь; а между тем он расшевеливает человека и указывает ему на отдаленную блестящую точку лучшего будущего и заставляет стремиться к ней. Все это движение, а не застой. [...] Французская революция 1789 года положила конец всем мечтаниям и утопиям. [...] Теперь, когда привилегии дворянства и духовенства были уничтожены, когда третье сословие вступило в свои права, когда было провозглашено равенство всех перед законом,— прежние утописты увидели, что и они могут выступить на общественную Зрену уже не с тем оружием, с каким являлись прежде. Из мечтателей они превратились в людей активных и, перестав писать государственные романы, начали составлять проекты преобразований и пытаться осуществить на практике свои ^экономические реформы, как это удалось политикам с своими реформами в сфере политической. [...] [...] Нет ни одного политического и экономического вопроса, которого бы не разобрала теоретически и практически Франция, и все новые для большинства русских мысли и теории этого порядка давно уже передуманы и пережиты Францией. Одним словом, вполне новое для нас — совершенно старое там, и русский передовой человек большею частью передовой только относительно 11. Исключений мало. Поэтому если приходится говорить о теоретическом и практическом развитии социально-экономических вопросов, то это значит говорить только об экономической истории Франции, потому что все остальные государства шли сзади и повторяли в более или менее измененном виде то, что уже было передумано или испробовано французами. [...] . Французы времен реставрации говорили, что пролетарий создан революцией 12. Если под пролетарием понимать то, что понималось в древнем Риме, т. е. бедняков, не имеющих никакой собственности, то мнение это ошибочно {...]. Но если под пролетарием подразумевать мыслящего бедняка, хорошо понимающего свое положение, бедняка, знающего, что мешает ему развить свои способности, какие права нужны ему, чтобы быть гражданином на деле, а не на одних словах, и что следует устранить, чтобы избавить его от ежеминутной боязни голодной смерти, то реставраторы не ошиблись. Но если они не ошиблись в сущности, то ошиблись все-таки в размере значения пролетария своего времени. [...] Пролетарий точно проснулся во время революции, но создан не ею, потому что он как неимущий человек существовал и ранее; нашумев в первую революцию только для буржуазии, он еще не понимал хорошенько, что ему нужно делать для себя, и в таком раздумьи застала его реставрация; только впоследствии пролетарий сделал несколько попыток устроить и свое собственное дело, но уже тогда реставрация кончилась. Следовательно, полное сознание своих стремлений, нужд и желаний как экономических, так и политических, делающее бедняка пролетарием нашего времени и отличающее его от тупоумного римского пролетария, не существовало еще в полном своем развитии ни во время первой французской революции, ни во время реставрации. [...] [...] Прежде история представлялась для всех в виде политики, и никто не думал, чтобы она могла быть чем-нибудь новым, потому что сущность замаскировывалась внешностью. Политика была везде на первом плане, и за блестящей и громкой политической внешностью никто не замечал экономической сущности и того, что история человечества есть исключительно история собственности. В чем заключались все политические движения, начиная с древнего Рима и кончая новой Францией, как не в стремлении поставить собственность и право на нее в другое отношение? В чем заключалась борьба партий и сословий, как не в том, чтобы забрать в свои руки силу и власть исключительно для возвышения своего материального положения? Политика во всем этом была только орудием и средством, которым достигались совсем иные цели. Если иногда и случалось, что общее движение вызывалось как будто бы другими причинами, то ведь это только казалось. Даже реформация, несмотря на свой религиозный характер, была в сущности борьбой за новые отношения собственности и другие права на материальное благосостояние. [...] Во французском движении 1789 года совершилась та же самая сущность, хотя все частности были другого рода. Буржуазии нужно было другое экономическое положение, а его достигнуть она могла только одним: забрав в свои руки власть и затем изменив все законы и порядки внутреннего управления так, чтобы львиная часть во всем доставалась ей. Что же могло достаться при этом пролетарию? Так как он сам не мог еще сделать для себя ровно ничего и свои таланты обнаружил преимущественно в особенной развязности в уличных схватках и в разных угрожательных жестах и выражениях, то буржуазия позаботилась о пролетарии ровно настолько, насколько это было нужно, чтобы малое дитя вело себя смирно и не особенно сердилось. Но экономическое могущество буржуазии, конечно, против ее поли подействовало на пролетария весьма наставительным образом. Из этой школы он вынес полезный урок. Он понял, что дела идут неладно, что его гражданское положение находится в разногласии с его экономическим значением и что необходимо изменить те отношения, в которые поставила пролетариат революция 1789 года. Теперешние усилия пролетария направлены исключительно к тому, чтобы поставить труд в возможно меньшую зависимость от капитала. Рабочие ассоциации есть одно из тех средств, которые придумал пролетарий, чтобы достигнуть этой цели, и потому для человека XIX века нет ничего важнее знания тех усилий пролетария, которыми он надеется достигнуть экономической самостоятельности. [...] В то время, как всевозможные французские правительства наперерыв старались осчастливить Францию законодательным путем 13,— пролетарий, нуждавшийся больше всех в счастьи, соображал тоже свое положение. [...] Путем собственного размышления и благодаря усилиям мыслящих людей Франции, пролетарий, кроме своей мускульной силы, стал искать для своей опоры еще другой силы — умственной. Это сближение двух различных лагерей пролетариата соединило в одну группу представителей мысли и ручного труда, сделало их солидарными и связало общностью интересов и стремлений. Эта солидарность, давая каждой стороне то, чего у нее недостает, т. е. мускульной силе — силу умственную и умственной —*силу мускульную, создает из пролетариата важнейшего современного исторического двигателя [...]. [...] Конечно, и тут не обошлось без неудачных попыток и опытов, но что же из этого? [...] Пролетарий не Минерва 14, и от этого ему не хуже, потому что ничего не может быть глупее, как явиться в мир сразу непроходимым мудрецом, и если бы подобное несчастье постигло когда-либо человечество, то с того же момента прекратилась бы всякая умственная деятельность и умственная жизнь. Впрочем, все это неважно, поэтому что оно слишком отдаленно или невозможно, и нам, русским, подобная повальная опасность решительно не угрожает; значит, мы можем спать по-прежнему спокойно. Гораздо важнее то, что формула, придуманная пролетарием, все его теоретические и практические попытки к развитию и осуществлению ее составляют единственную сущность европейской истории XIX века и что экономической ассоциации предстоит сделаться в будущем полной представительницей всех общественных интересов и поглотить в себя все то, что выражалось до сих пор формулой государства. [...] Когда из революции возник новый политический порядок и прежние голодные бедняки остались по-прежнему голодными, то лучшие умы тотчас же устремились на изыскание чисто экономических вопросов, и явились две системы как представительницы двух крайних учений. Одна, выставившая своих представителей в Англии, другая — во Франции. Представителем английской системы служит Мальтус с его учением о народонаселении ,г>; представителем французской — Бабеф с учением о собственности16. Учение Мальтуса нашло себе обширных последователей между собственниками и людьми среднего сословия; учение же Бабефа проникло к рабочим и имело огромное влияние на последующие движения пролетария. Английская школа исходит из того принципа, что существующий общественный порядок есть самый лучший и что все дело заключается лишь в том, чтобы увеличивать богатство; поэтому англичане обращали все свое внимание только на исследование условий, от которых зависит возвышение национальной собственности. Французы же, напротив, производительность не считают последней целью экономической науки, а смотрят на нее как на средство для достижения общего счастья. Мальтус, как представитель одной крайности, проповедует полнейший эгоизм, доходящий даже до детоубийства; а Бабеф, восставая против всего существующего, доводит общественное равенство до последних крайностей коммунизма. [...] Дело Бабефа в том виде, как он его устроивал, проиграно, и самому Бабефу не пришлось пережить его; но сущность не в этом и даже не в том, насколько лепо или нелепо учение Бабефа для нашего времени. [...] [...] Бабеф имел все-таки громадное влияние на последующие движения французского экономического движения. Влияние это заключалось не в том, чтобы пролетарии желали поселиться в казармах, по способу Бабефа, и превратиться в автоматов, а в том, что они находили правильную мысль о равномерном обеспечении каждого члена общества. [...] [...] Бабеф действовал таким путем, на котором можно подвигаться только при полной уверенности в успехе, потому что в случае неудачи приходится платиться очень дорого. Преобразователи более мирного характера действовали иначе. Одни из них ограничивались исключительно составлением проектов и хотели осуществить их мирным же путем, посредством примера и убеждения. Они стремились создать ассоциацию и посредством нее разрешить современный экономический вопрос. К таким мирным преобразователям принадлежали Сен-Симон, Фурье и Овен. Роберт Овен по своим принципам и тенденциям принадлежит к французской экономической школе, хотя родом и англичанин. [...] [...] Увлеченный своей любовью к человечеству и одушевляемый стремлением осчастливить ближнего, Овен [...] взялся за дело, на которое у него недостало сил. Конечно, в этом виновата не теория Овена и основания его системы, а виноваты те, кто не дозрел до понимания его учения. Только в этом и причина, почему и Овен, и его последователи потерпели неудачи, и ни одна из колоний, кроме Нью-Ланаркской, не удалась 17. [...] [...] Но что же из этого? [...] Пример Овена важен тем, что показывает, насколько влиятельна инициатива одной замечательной личности, когда все остальное спит или неспособно думать; а еще важнее тем, что показал пролетарию, как пример этот при всей важности воспитательной инициативы одного энергического человека, открывающего новый свет тысячам темных людей, назидателен, чтобы они сами создавали и устроивали свое счастье. Этим-то уроком и воспользовался пролетарий новейшего времени. [...] После Овена в развитии идеи рабочих ассоциаций наибольшая заслуга принадлежит Карлу Фурье. [...] Заслуга Фурье в том и состоит, что он указал всю важность коллективной силы людей, способную изменить совершенно физиономию мира. Чтобы выставить значение этой силы нагляднее, Фурье считал необходимым нарисовать картину будущего человеческого благополучия. И в этом случае он рассуждал совершенно правильно, хотя его и не поняли. Дело совсем не в том, что в мире произойдут непременно те самые перемены, которые выдумал Фурье; а в том, что перемены случатся неизбежно и случатся они к лучшему и создадут на земле действительно высокое благополучие, о котором все предыдущие поколения не смели даже и мечтать. Пусть частности, измышленные Фурье,— совершенный вздор; но от этого его главная идея не становится не только менее справедливой или важной, но еще и выигрывает [...]. Фурье жил в такие времена, когда еще не существовало строгой критической оценки учеиия Адама Смита; а сам он не имел достаточно сильного критического ума, чтобы проникнуть в самую глубь вопроса и определить степень безошибочности оснований, на которых построена вся система английского экономиста. К этому нужно еще присоединить и консерватизм, отличавший Фурье и проглядывающий в его основных положениях. От этого Фурье весьма далек от идеи равенства и свободы. Он допускает возможность существования капитала, как нечто совершенно независимое от труда, так что в фаланстере 18 являются люди, ровно ничего не делающие и между тем получающие из общего заработка 4/12. И почему капиталу следует непременно 4/12, таланту 3/12 и труду 5/12? Распределение совершенно произвольное, лично принадлежащее Фурье и не подкрепленное решительно никакими практическими основаниями. Современный пролетарий покончил этот вопрос в теории совершенно иначе, провозгласив, что каждому принадлежат вполне все плоды его труда, и организацией ассоциаций на этих новых, незнакомых Фурье основаниях, пролетарий начал вводить свою новую теорию в практику. Другая ошибка Фурье — в том, что, отвергая личную свободу труда, он хотел непременно организовать его, тогда как труд не должен быть решительно ничем стеснен и экономической производительной деятельности человека должна быть предоставлена полная свобода. Вообще ни Фурье, ни последующие писатели по этому 11 Заказ 849 321 предмету не были настолько счастливы, чтобы разрешить вопрос о том, как согласить индивидуализм с общинностыо так, чтобы ни одно из них не приносилось в жертву другому и чтобы человек, пользуясь всеми выгодами общинной жизни, в то же время сохранял вполне свою личную свободу. Так как Фурье не был в состоянии разрешить этот вопрос, то ему пришлось предположить в людях такое совершенство, до которого они, может быть, никогда не доживут [...]. Фурье укоряют еще и в шаткости политических убеждений. Впрочем, из этого значения, какое он придавал капиталу, нетрудно видеть, с какой стороны он ожидал себе помощи: Фурье искал постоянно опоры богатых и сильных [...]. Он ненавидел революции как в частности, так и вообще. Последователи Фурье или фурьеристы заслужили упрек еще. больший 19. [—] Сен-Симон, как и Фурье, замечателен не тем, что говорил иногда глупости, а своими умными мыслями. Многие, считающие до сих пор Сен-Симона чем-то зловредным и содрогающиеся при одном его имени, тем не менее пробавляются многими его идеями, вовсе не подозревая, что они принадлежат ему и что они сами превратились, таким образом, в тайных сен-симонистов. Впрочем, для успокоения совести этих тайных учеников я прибавляю, что, во-первых, Сен-Симон, как и Фурье, не был никогда революционером и вообще не питал ровно никакого сочувствия к насильственным переворотам; а во-вторых, что в его мыслях в 1865 году не предвидится ровно никакого и никому несчастья и бедствия, потому что заразительность идей Сен-Симона давно уже миновала. [...] [...] Сен-Симон [...] показал, что труд составляет основу общ!ест- венного существования и что XIX веку принадлежит разрешение величайшей проблемы, какая только предстояла человечеству, — учреждения или постройки всей общественной жизни на чисто экономических началах. До Сен-Симона никто во Франции не высказывал той мысли, что в наше время на первом плане должны стоять общественные, а не политические вопросы. [...] Сен-Симон был первый, указавший действительное общественное значение рабочих классов, великое общественное значение, индустрии и ничтожность и вред для общества людей, ничего не делающих. Были и другие, которые, пожалуй, тоже догадывались о могуществе нового общественного двигателя, представляемого индустрией; но больше предчувствуя, чем понимая силу этого рычага, они в то же время совершенно уничтожались его колоссальностью и глядели с ужасом в будущее. [...] Сен-Симон был умнее. Ему не казалась индустрия водоносом, который наконец затопит весь мир 20; он видел в ней только могущественный рычаг, который дозволит производительному и промышленному классу взять на себя управление всем обществом. [...] По его мнению, человечество идет к такому состоянию, когда правительственная или военная форма правления должна перейти в индустриально-административную. И в этом отношении Сен-Симон оставляет далеко за собой как своих предшественников, так и современников. Для всех их индустрия имела только чисто вещественный смысл — как средство обеспечения материального благосостояния иногда меньшинства, иногда большинства, смотря по степени широты воззрений публицистов и мыслителей; но Сен-Симон взглянул в самую глубь предмета и увидел в нем разрешение вопроса, которое должно дать всей общественной жизни небывалую до того новую форму. [...] Прибавлю, что под именем индустрии Сен-Симон понимал не одну исключительно мануфактурную деятельность, но все роды выгодного труда. И говоря о рабочих классах, он понимал под ними не одно простонародье, занятое грубым механическим трудом, а всех трудящихся, каким бы то ни было образом, на пользу общества. [...] [...] Таким образом, Сен-Симон не разрешает ничего практическим путем; но, разбирая настоящее, он указывает на отдаленное будущее, к которому стремится европейская мысль. Этой простой вещи, обыкновенно, не понимали те, кто брался судить о Сен- Симоне. Им совершенно недоступно, каким образом можно употребить всю свою жизнь на то, чтобы в результате явилась самая коротенькая мысль: «задача нашего столетия в том, чтобы улучшить положение многочисленного бедного класса». А в этих именно словах и заключается вся сущность учения Сен-Симона. Несмотря на простоту и общедоступность этой мысли в настоящее время, она была величайшей новизной социальной науки, когда была высказана впервые Сен-Симоном. До него никто не говорил о рабочих и не»понимал так широко и многосторонне все социальное значение труда. Из этого взгляда вытекла сама собой высказанная Сен- Симоном формула экономического вознаграждения: «каждому по его способностям; каждой способности по ее заслугам». Этим путем Сен-Симон пришел прямо к проблеме, разрешение которой составляло потом постоянную задачу всех мыслящих представителей общественной науки. Вопрос в том, чтобы найти средство к лучшему распределению орудий производства. [...] Сам Сен-Симон не решил этого вопроса, т. е. не показал ни практического, ни теоретического его разрешения. Он сказал только, что должно быть окончено неравенство в распределении орудий производства и результатов или продуктов труда, существующее до сих пор между «тунеядцами» и «трудящимися». Последователи же его полагали возможным разрешить на практике эту проблему — ассоциациями и даровым кредитом. То, что Сен-Симон и его последователи понимали под именем ассоциации, отличается довольно существенно от формы ассоциаций, усвоенной теперь европейским пролетарием. Сен-симонисты и фурьеристы придавали ассоциации весьма высокое значение. Они хотели все общество превратить в одну рабочую ассоциацию, тогда как теперешние ассоциации — собственно ассоциации рабочих. ,[...] П РИМЕЧАНИЯ 1 Прокламация была написана Н. В. Шелгуновым (при участии М. Л. Михайлова) сразу же после обнародования царского манифеста об освобождении крестьян и отпечатана в Вольной русской типографии в Лондоне в июне 1861 г. в количестве 600 экземпляров. Распространялась она 3—4 (15—16) сентября в Петербурге. Как вспоминал позднее сам Шелгунов, в прокламации «повторена мысль известного памфлета Сен-Симона-отца, что если бы сегодня вымерли все генералы и генерал-адъютанты, и все флигель-адъютанты, и все камер-юнкеры и камергеры, умер бы даже наследник престола, то никакой беды от этого бы не случилось... Но вымри сегодня литераторы, ученые, вымри интеллигенция страны, где ее взять?.. Далее говорилось, что напрасно так боятся революции, что войны истребляют миллионы людей и что значит какая-нибудь сотня тысяч людей, если ее смертью можно купить благо народа... Пойди мысль еще на шаг вперед, и Михайлов был бы приговорен к смертной казни... Герцен не одобрил прокламации... Но мы не переживали 1848 года в Европе, подобно Герцену, и потому верили в то, во что он уже не верил. Мы пенились. Герцен перестал пениться. Конечно, правда оказалась на стороне того, кто пениться перестал. А пока мы пенились и верили и считали себя «накануне» (Шелгунов, Шелгунова, Михайлов, т. 1, с. 243—244). Отрывки из прокламации печатаются по тексту тома 1 названной книги (с. 332, 334, 335—337, 337—339, 349—350). 2 Русский царь считался «помазанником божиим», то есть освященным на царство самим богом. 3 Имеются в виду профессор И. В. Вернадский и другие буржуазно-либеральные авторы издаваемых им журналов «Экономический указатель» (1857—61) и «Экономист» (1858—65), выступавшие за развитие в России крупного капиталистического производства, отстаивавшие принцип частной собственности против общинного землевладения, социалистических и коммунистических теорий, ведшие полемику с «Современником» R Г. Чернышевского. 4 Из стихотворения Аполлона Александровича Григорьева «Героям нашего времени» (1845). Во второй строке у Григорьева вместо «нам» — «вам». 5 Немецкий экономист В. Г. Ф. Рошер выступал за решение крестьянского вопроса по прусскому образцу: сохранение помещичьей земельной собственности и освобождение крестьян без земли. 6 Речь идет о так называемых государственных крестьянах, имевших земельный надел на правах владения. В собственность они получили наделы лишь в 1866 г. 7 Г. Р. Гнейст — немецкий юрист, известный своими изысканиями в области государственного права Англии, в котором, по его мнению, все хорошее идет от германского народного духа, все дурное — от вредного влияния французских идей. 8 То есть участников восстания декабристов 1825 г. 9 В двух вышедших статьях «Рабочие ассоциации» (PC, 1865, № 2, 11; продолжения не последовало ввиду цензурного запрещения) Шелгунов излагает в своей интерпретации историю западноевропейского утопического социализма, главным выводом из которой он считает ассоциацию. При подборе отрывков для настоящей хрестоматии имелись в виду прежде всего интерпретации Шелгунова, а не изложение им социалистических учений, составляющее основное содержание статей. Всех утопических мыслителей Шелгунов разделял на «мечтателей» и «реформаторов», исторической границей между которыми он считал Великую французскую революцию конца XVIII в. В соответствии с этим первая статья посвящена утопическим учениям до французской революции, вторая — времени самой революции и после нее. После первой публикации статьи Шелгунова по цензурным соображениям в собрания его сочинений не включались и в советское время не перепечатывались. Отрывки печатаются по журнальному тексту. Из первой статьи (PC, 1865, № 2, с. 1—30) в хрестоматию включены отрывки со с. 2, 4, 10, 18—19, 28—30; из второй (PC, 1865, № 11) — со с. 2—6, 8, 9—10, 13—14, 17, 25—29, 30, 32—33, 35—36. 10 С Платона начинал Шелгунов свой рассказ о «мечтателях». 11 Шелгунов восстает здесь против славянофилов, «уездный патриотизм» которых доходит до того, что в пылу увлечения такой «патриот без всякого смущения начинает выискивать факты, доказывающие несомненность того, что в Англии совершаются убийства, грабежи и кражи, во Франции и Америке тоже, и что, следователь но, в уездном городе, где живет горячий патриот, люди гораздо развитее и цивилизованнее, чем в Англии и во Франции» (PC, 1865, № 2, с. 6). Выступая против литературных представителей этих «уездных патриотов», Шелгунов замечает, что «после того, что совершилось в Западной Европе в последние полтораста лет, после того переворота, который совершился там во всем и изменил весь строй общественной и политической жизни,— что за ребячество говорить пустые фразы о какой-то непонятной любви и отыскивать особенную мудрость в московской Руси!» (там же, с. 8). Вопросы, которые будут излагаться в статье, продолжает Шелгунов, «выработаны не русской жизнью и не русским умом, а между тем вопросы эти для нас так же важны, как и для остального западного человечества. Не хуже же оттого все эти теории, что их придумала Франция, а не Россия, и незачем нам проходить школу французской исторической жизни, чтобы придти к ним, когда они могут достаться нам путем более легким. Да и где в русской жизни даже зародыш тех идей, которые бы привели нас к подобному же разрешению экономических вопросов?» (там же, с. 9). 12 Речь идет о либерально-буржуазных историках эпохи Реставрации во Франции — О. Тьерри, Ф. Минье, Ф. Гизо. 13 «Декретам давалось до сих пор слишком большое значение»,— писал Шелгунов, все правительства были «неистощимые законодатели». «Но увы! ни один декрет и ни один администратор в мире не создали еще ни одной новой идеи, не проложили ни одной тропинки для человечества, все великое... создано не декретами, а именно той народной силой, против свободного проявления которой ратовали всегда и повсюду близорукие правители...» (PC, 1865, № 11, с. 3). 14 См. наст, изд., с. 161, прим. 5. 15 По концепции Мальтуса, изложенной им в «Опыте о законе народонаселения» (1798), население увеличивается в геометрической прогрессии, а средства существования — в арифметической, поэтому соответствие между ними должно регулироваться голодом, эпидемиями, войнами, половым воздержанием трудящихся классов. 16 Бабеф выступал ярым противником частной собственности и проповедовал «совершенное равенство» и план «национальной коммуны», которая должна вытеснить частное хозяйство. Несмотря на грубую уравнительность, получившую название «казарменного коммунизма», которую критиковали К. Маркс и Ф. Энгельс, по их словам, программа Бабефа «выражала требования пролетариата» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 4, с. 455). Попытка восстания 1796 г., предпринятого Бабефом и его сторонниками, не удалась из-за предательства, и Бабеф был казнен. 17 См. об этом: наст, изд., с. 164, прим. 61, а также с. 164, прим. 50; с. 165, прим. 62; с. 165, прим. 77; с. 30.9, прим. 23. 18 В «Трактате о домоводческо-земледельческой ассоциации» (1822) и в «Новом хозяйственном и социетарном мире» (1829) Фурье разработал план устройства общества на началах ассоциации. Первичной ячейкой была «фаланга», несколько «фаланг» поселялись совместно в огромных дворцах — «фаланстерах», построенных в окружении природы и т. д. Однако в ассоциациях Фурье сохранялись частная собственность и нетрудовой доход. Распределение доходов, по Фурье, приводит ниже Шелгунов. 19 Шелгунов имеет в виду прежде всего В. Консидерана. 20 С водоносом индустрию сравнивал Ж. Сисмонди (Новые начала политической экономии, 1819) в следующей притче: один крестьянин, у которого гостил волшебник, по утрам превращавший в водоноса веник, подслушал волшебные слова, но не до конца, и когда волшебник отсутствовал, взял веник и произнес эти слова; веник превратился в водоноса и, принеся воды, отправился снова; напрасно крестьянин кричал «довольно», водонос все носил воду ведро за ведром, залил весь дом, и крестьянин, не зная слов, превращающих водоноса обратно в веник, в отчаянии перерубил его топором, но каждая часть превратилась в нового водоноса и продолжала свою работу и т. д., пока не вернулся волшебник и не превратил водоносов обратно в веник.