§ 1. Верховная Власть в политических традициях эллинизма и Древнего Рима. Формирование и основные черты имперской государственности
ПЛОТЬ до эпохи эллинизма в центре внимания гречес- кой политической теории и практики находилась проблема устройства полисного сообщества в целом456, а следовательно, и его верховной власти, которая с этим сообществом практически отождествлялась. Грекам была чужда идея единоличной всеобъемлющей власти в отрыве от прав гражданской общины, народа как главного субъекта верховной власти. Но с момента вхождения Греции в державу Александра Македонского в древнегреческой, и шире, эллинистической традиции, в том числе философской и политической мысли, встает проблема империи и верховной монархической власти. Именно Александра следует считать основоположником современной идеи империи. Будучи главой национального государства — Македонского царства — и воспитанником «сократически-платоновской» философии как ученик Аристотеля, Александр в своей политической деятельности стремился выйти как за узкие рамки античного полиса, так и за рамки вполне актуального для того времени единого этически и культурно государ ства. Военными походами и политическими действиями Александра руководила идея универсального государства, которое не имело априори заданных пределов; географических границ; предустановленной столицы, этнически зафиксированного ядра, которые были бы призваны политически господствовать над периферией. Разумеется, и до Александра существовали завоеватели, готовые беспредельно расширять свои захваты. Но они стремились установить между завоевателями и завоеванными отношения расового или этнического господства. Александр, напротив, был готов растворить Грецию и Македонию в новом политическом единстве, созданном его завоеваниями, и управлять этим единством из свободно и рационально избранного пункта, соответствующего этому новому имперскому образованию. Обязывая греков и македонцев вступить в смешанные браки, он, несомненно, имел в виду создание нового правящего слоя, независимого от всякой жестко созданной этнической основы. Замысленное Александром государство не было культурнополитическим выражением единства одного народа457. Культурно оно выражало вновь эллинистическую цивилизацию, материальной, политической формой которой являлась империя. Она прекращает свое существование вместе со смертью своего создателя. Но на ее месте, в ареале, находящемся под влиянием древнегреческой культуры (Балканский полуостров, Ближний Восток, Центральная Азия), вместо полисов и их неустойчивых объединений возникают крупные территориальные государства с единой и сильной царской властью. По своим внешним параметрам они очень напоминают восточные монархии. Сами традиции и форму монархической власти они во многом заимствуют на Востоке. Отсюда их характерные черты: неограниченная царская власть, ее обожествление, культ правителя, пышный двор, правление с опорой на армию и бюрократию. Однако в них в значительной степени была выработана новая концепция монархической власти на основе сочетания греческих и восточных традиций, воспринятая затем как образец римским императорским миром. Поскольку кризис религиозных языческих представлений зашел уже к этому времени достаточно далеко, а сами эллинистические государства в качестве своей идеологической основы имели различные религиозные традиции, основной политической скрепой становится здесь личность самого монарха. В соответствии с восточной традицией, в эллинистических государствах IV—I вв. до н.э. (Македония, государство Селевкидов, Египет, Пергам и др.) монарх обладал абсолютной неограниченной властью. Впервые в политической мысли он признается «живым законом», т.е. источником всякого положительного нормотворчества. Еще у Платона в «Политике» законодательство выступает частью царского искусства458. Позднее, в I веке н.э. Филон Александрийский эклектически соединил идеи Платона, стоицизма и древнееврейский взгляд на царя как первосвященника — истолкователя Божьей воли и народного избранника. Он развил теорию царя-законодателя, превратив его в живое олицетворение закона459. В то же время эллинистический царь в соответствии с восточной традицией был обязан уважать сложившийся обычай, что в совокупности с греческим политическим наследием нашло свое выражение в политической теории «обязанностей» монарха по отношению к подданным в самых различных аспектах взаимоотношений между ними. Отношения монарха с городами часто строились на договорных началах, с каждым городом в отдельности как самостоятельным автономным сообществом заключались договоры, определяющие их статус во взаимоотношениях с верховной властью. К числу эллинистических добродетелей, с необходимостью прилагаемых к личности монарха, входит требование «разумности» его правления, которое неразрывно соединяется с греческой полисной концепцией «общего блага» граждан (подданных) государства, как одной из важнейших целей и задач деятельности правителя. Весьма важным в политическом плане было требование общего согласия «единомыслия» между монархом и подданными, т.е. обязательств учета интересов и мнений последних при принятии решений верховным правителем460. Таким образом, в эллинистических монархиях были продолжены и развиты основные полисные традиции государственности. Обогащенные восточными представлениями о роли и значении единоличной верховной власти, они привели к рождению концепции олицетворения, персонификации государства в личности монарха. Но, тем самым, верховная монархическая власть признавалась принадлежностью и составной частью государства и общества, неразрывно с ними связанной, а не стоящей над ними и диктующей свои условия сверху. Общество и его отдельные члены не утрачивают полностью своей политической субъектности. Они просто включаются в иерархическую систему монархической государственности, рассматриваемой как «таксис» («идеальный общественный \ ° порядок»), где каждый в соответствии со своим положением имеет определенные права и обязанности. Отсюда и государство рассматривается в эллинистической традиции не как принадлежность царя, его собственность и его продолжение («тело»). Наоборот, сам верховный правитель выступает здесь как составная часть царства, пусть самая необходимая и высокая. Политическая идеология эллинизма стала одним из основных источников римской императорской идеи, а позднее получила вполне самостоятельное значение в обосновании верховной власти византийских императоров1. Римская политическая традиция содержит в себе как в зародыше все последующие концепции государственности и верховной власти: монархические и республиканские, демократические, аристократические и авторитарные, унитарные, имперские и федеративные. Эта традиция, с одной стороны, была более демократической, чем политическая организация эллинистических монархий, а с другой — гораздо более авторитарной, в изначальном смысле этого слова, чем полисный строй греческих гражданских общин. В государственной структуре Римской республики сказалось достаточно сильное влияние дореспубликанских монархических начал. Государственная власть в Риме всегда опиралась на глубо- 1 См.: Курбатов Г. Л. Политическая теория в ранней Византии. Идеология императорской власти и аристократическая оппозиция // Культура Византии. IV — первая половина VII в. / Отв. ред. член-корр. АН СССР 3. В. Удальцова. М.: Наука, 1984. С. 98-119. кую религиозность как свое главное основание. Прообраз власти государства находился во власти главы семейства, которая покоилась на домашней религии и вытекала из нее. Глава семейства был и домашним жрецом, а после смерти — предметом почитания для потомков. В государственном быту естественным жрецом был глава государства — царь. Высшая государственная и верховная жреческая власть — imperium и auspicium были с самого начала и на всем протяжении существования римской государственности неразрывно связанными461. С установлением республики (конец VI в. до н.э.) на место упраздненной сакральной власти царя приходит культ государства и самого римского народа. Собственно, государство — по-римски respublica — это и есть сам римский народ — Populus Romanus Quirites. В римской республиканской традиции народ, по крайней мере, теоретически, становится единственным носителем государственного верховенства и сувереном, выступает как государственное «величество» (majestas) — Его Величество Римский Народ. Оскорбление народа, его суверенных прерогатив квалифицируется римским законодательством как «оскорбление величества» (crimen laesae maj estas)462. Общая идея народного верховенства находит свое выражение в народных собраниях (куриатных, центуриантных и трибутных коленциях), на которых принимались наиболее важные решения общегосударственного характера, включая избрание должностных лиц, но исключительно по предложению консулов или Сената. Республиканский Рим стремился к сочетанию в организации своей верховной власти аристократических и монархических элементов. Народные собрания олицетворяли собой демократию, Сенат представлял собой чисто аристократическое учреждение, а консулы выражали монархический элемент. В механизме их взаимодействия проявлялись не только конкуренция и равновесие, но прежде всего их общность, взаимная поддержка и содействие, согласованность действий, перерастающие в прочное единство. В этом и заключалась главная особенность организации Верховной Власти Римской республики, которую Полибий, живший во время ее расцвета, определил как «смешанную», соединяющую лучшие черты других форм463. Объединяющим элементом в государственном механизме республики являлись консулы и институт диктатуры, действующий в чрезвычайных обстоятельствах. Только консулам, стоящим во главе всех ординарных административных и судебных магистратур, могла принадлежать suprema potestas и maius imperium, то есть высшая общеуправительная и политическая власть, а также вся полнота власти во время ведения военных действий. Кроме того, к imperium относились: право созыва Сената и народных собраний и право председательствования в них. В момент каких-либо чрезвычайных обстоятельств Сенат мог назначить диктатора. Для придания этому назначению религиозной санкции оно утверждалось специальным законом куриатных колиций, на основании которого диктатору вручалась вся полнота верховной власти (summum imperium). Одновременно прекращалась деятельность всех ординарных магистратур и, таким образом, как бы восстанавливалась прежняя царская власть, но только на ограниченный (6 месяцев) срок. Диктаторский и военный консульский imperium обладали принципиальной полнотой и неограниченностью, юридических ограничений для них практически не существовало. Поэтому многие авторы считают наличие imperiuma продолжением царских прерогатив применительно к новым условиям464. Это подтверждается и тем фактом, что за диктаторами и консулами, как в прежние времена за царями, сохраняется жреческая функция (auspicium) — право общения с богами от имени римского народа, принесения жертв и т.д.465 Таким образом, для республиканской организации в древнем Риме была характерна большая авторитарность управления, огромная власть высших магистратов, четкие представления о единстве и неделимости верховной власти, строгая дисциплинарность властных отношении, подчиненность граждан государственной власти и, соответственно, большая роль положительных нормативных установлений, а не обычаев466, что, в свою очередь, стало важнейшей политико-правовой традицией древнего Рима. Еще в республиканский период Римское государство по своей территориальной организации превращается в империю, идея которой становится с этого времени «важнейшим архетипом политического мышления»467. Ее фундаментальные основы включают в себя концепцию «вечного Рима» — всемирной державы как постоянной и неделимой ценности, величие которой является производным не от священного характера царской власти, личности правителя, а от священной сущности самой римской государственности468. Этот концептуальный подход больше не исчезает из политической теории. Тем более что представления о совершенстве римского политиче-ского строя, навеянные Полибием, постепенно трансформируются и дополняются идеей провиденциальной предназначенности Рим-ской державы, несущей «мир и порядок» всем народам, ее свя-щенного характера как находящейся под постоянным покро- ви-тельством богов идеального государства469. Так возникает мифологический концепт империи — сакральной всемирной державы, охватывающей в идеале весь окружающий мир (orbis terrarium у римлян или «ойкумену» у греков), что априори предполагает победу организованного космоса над хаосом и объединение различных частей мирового пространства под единой суверенной властью. Суверенным сакральным центром империи первоначально выступают сам Рим и римский народ, сущность исторической миссии которых и одновременно природы любой империи очень точно выразил Вергилий: Ты же, о, римлянин, помни — державно народами править; В том твои будут искусства, вводить чтоб обычаи мира, Милость покорным давать и войною обуздывать гордых470. Данная формула представляет собой два сущностно разных, но взаимодополняющих начала — цивилизаторства (введение обычаев мира, политических, правовых, культурных, бытовых и т.д. стандартов) и империалистического господства (силовое обуздание непокорных, расширение самыми различными средствами сферы гегемонии и т.п.)471. В этой формуле во всей полноте представлен мифологический концепт империи как сакральной всемирной державы, охватывающей в идеале весь окружающий мир (orbis terrarium у римлян, «ойкумену» — у византийцев). Поэтому территориальное пространство империи представлялось всегда динамичным, а границы подвижными. (Чингиз-хан вел свои орды к месту, где заходит солнце, а его внук Бату мечтал дойти до последнего моря). Пространство могло быть преодолено посредством силы, духовнонравственного (религиозного или морального) превосходства и политического мастерства. Поэтому в сердцевине имперского мифа находится «цивилизованная, ойкуменическая идея глобального государства, что априори предполагает победу организованного космоса над хаосом и соединение (присоединение) различных разделенных частей мирового пространства472. При этом имперский миф обосновывает не достигнутое состояние, а лишь находящееся в поре становления, то которого еще необходимо достичь. Имперское единство в той или иной степени проблематично, «оно не данность, а всегда лишь задача»473. Поэтому империя существует в ситуации своего постоянного возобновления, призванного приводить к упорядоченному единству пестрое и хаотичное многообразие политико-правового пространства, сохраняя при этом определенную самобытность и своеобразие составляющих ее частей. Важнейшей предпосылкой и неизменной константой решения этой задачи является представление о справедливости, правильности и легитимности порядка, предложенного империей внешнему миру. Основной объединяющей силой становится здесь общее мировоз зрение. Лучше всего эту роль выполняет вероисповедание, религия, но не секулярная идеология. Общее религиозное мировоззрение не заменяет национальные ценности, но возводит их, как составную часть, в более высокий духовно-культурный принцип, более развитую традицию. Объединение различных народов в рамках единой культурной парадигмы делает империю универсальным государством и позволяет дорасти ей до целостной цивилизации. Не случайно многие империи были тождественны мировым религиям или создавались на их основе. В них всегда присутствовало единое религиозное или псевдорелигиозное (идеологическое) единство, иногда насаждавшееся искусственно. Отсюда проистекает их «священный» характер. Во многих религиозных традициях империя в подлинном смысле этого слова воспринимается как прообраз Царствия Божия на земле. «В этом отношении строительство империи всегда напоминает великие религиозные движения», руководит которыми вера. «Этим объясняется и та своеобразная, характерная для империи терпимость к многоцветию возможных воззрений», но только к тем из них, которые не претендуют на первенство, не конкурирует с господствующей идеологией, не могут иметь центрального значения «и не колеблют основных принципов самой имперской идеи»474. Разумеется, всякая имперская власть, как форма господства над целым рядом народов, ведет к неизбежной унификации их существования, ограничивает или разрушает многое из их национального своеобразия475. Но состояние культурного и политико-правового единства империи есть некая исходная аксиома метафизического порядка, предполагающая унификацию любой имперской конструкции, как изначально и априорно заданной данности. Поэтому «ни голая сила, ни формальное право не в состоянии обеспечить более или менее длительного существования империи как целостности». За вычетом этих составляющих, всегда сохраняется «некий остаток, продолжающий питать саму имперскую идею». Он имеет «иррациональный характер» и неизбежно предполагает использование при строительстве и функционировании имперской государственной организации целого рода вполне определенных, соответствующих имперскому политическому духу методик476, не позволяющих воспринимать имперскую власть как произвол. Та политическая и культурная целостность, которую представляет собой империя, не может быть соединена и удержана только силой. Неотъемлемыми атрибутами объединения здесь всегда являются взаимные соглашения, союзы, договоры, федерирование отдельных частей, протектораты и покровительство. Империя часто приходит к присоединяемым народам как примиритель противоречий и конфликтов. Нередко посредством войны и силы она устраняет саму возможность войны и силовых отношений из политического арсенала прежде конфликтовавших политических образований. При этом империю отличает способность представлять собственную военную силу и политическую мощь как залог мира, права и справедливости477. Основополагающей идеей политической и территориальной экспансии империи является принцип включения и поглощения присоединяемых народов в имперскую государственную организацию, а не их подавления и эксплуатации. Все вышесказанное дает основание утверждать, что империя — есть высшее состояние государства, вырастающее из иерархии человеческих союзов (семьи, рода, этноса, сословий, нации) и перерастающее свои национальные границы как проект государственного и культурного объединения различных этносов и народов государствообразующей (имперской) нацией478. В состав империи включаются как завоеванные территории и народы, так и те, что добровольно приняли социально-нравственный идеал, которым строится и живет имперская политическая организация. Политико-правовая концептуализация империи предполагает, поэтому, выделение правительствующего центра и замиренных периферий, управляемых особым образом, т.е. в каком-то смысле неравноправных периферий и по отношению к центру, и между собой. Центр отмечен не только сильной суверенной властью, своим привилегированным положением и динамичным развитием. Он является и культурным центром, диктующим свои условия культурной периферии479. Сама эта периферия представляет собой большое пространство, достаточно сильно неоднородное в этническом, культурном, экономическом, политико-правовом отношениях. Такая разнородность компенсируется культурным и (или) политическим доминированием имперской (государствообразующей) нации (этноса), которая, ощущая собственную силу, начинает испытывать стремление «вывести государство за пределы национальных границ и наделить его имперским рангом»480. Имперский суверенитет формируется, таким образом, в рамках определенной национальной цивилизационной традиции, взятой в ее целостности481. Это оказывается возможным, поскольку имперская нация оказывается цивилизационно выше присоединяемых территорий482. Само же строительство и существование империй возможно лишь до тех пор, пока присоединенные народы получают от нахождения в ней какие-то серьезные преимущества. «Империя изживает себя, когда провинции догоняют центр»483 или когда это становится действительно возможным, по крайней мере, кажущееся возможным. В то же время приоритет одной цивилизационной модели не приводит к полной ассимиляции населения вновь включаемых территорий. Оно сохраняет свои этнокультурные особенности484, хотя отдельные аспекты социальной жизни подвергаются достаточно строгой унификации (как правило, религия, идеология, государственный язык, образование). Это становится возможным, так как, по словам Ш. И. Азейнштадта, империи часто используют «некоторые более широкие потенциально универсальные полити ческие и культурные ориентации, выходящие за пределы того, что было свойственно любой из составляющих империю частей»485. Поэтому еще одним существенным признаком империи как государства является имперский универсализм: это и универсальные цели всеобщего мира и мирового господства или лидерства; это и некая культурная, цивилизаторская миссия, придающая имперской власти дополнительную легитимность и оправдывающая ее существование. Так, в Древнем Риме господствовала теория расширения Римского государства как естественного процесса превращения мира в вечное царство справедливости486. Рим не захватывал насильно соседние с ним территории, он расширялся путем самообороны, неся народам более совершенную цивилизацию, просвещая их и превращая в своих друзей. Все идеи вроде «несения благ цивилизации непросвещенным народам» родились именно в эпоху Римской империи»487. В то же время имперская организация действительно достаточно часто несла входящим в нее народам мир, порядок и покой. «Так называемый «Римский мир» (Pax Romana), длившийся со времени императора Августа вплоть до императора Септимия Севера (193-211 гг. н.э.) был для народов Средиземноморья поистине золотым веком, принесшим им духовное обогащение и материальное благополучие»488. Н. Н. Алексеев, единственный из правоведов, давший характеристику империи как определенному территориальному типу государства, определял ее как «государство — мир»: и в смысле внутреннего умиротворения, и в смысле его размеров. Это самое большое из всех возможных политических образований, которое стремится заполнить собой «часть света» если не всегда в географическом, то, по крайней мере, в экономическом и в политическом смыслах. Иногда оно совпадает с определенным культурным типом и становится государством-цивилизацией. Обычно империя составляется из соединения под одной властью нескольких государств и государственных образований, которые входят в него как колонии, доминионы, вассальные госу дарства, федеральные или региональные части. Больше империи может быть только одно — совокупное человечество, объединенное в мировое государство489. Органичное сочетание имперского универсализма (или даже своеобразного интернационализма) с определенной этнокультурной самостоятельностью территориальных частей империи делает возможным формирование внутри нее вертикально-горизонтальных поливалентных связей политико-административного характера, когда разные периферийные образования обладают по отношению к центральной власти различными статусами, находясь по отношению к ней в неодинаковом правовом положении. Поэтому в территориальной организации целого ряда империй можно найти своеобразные черты конфедерализма, федерализма, автономии, самоуправления и децентрализации. Она вовсе не строится на исключительно унитарном принципе, как это иногда представляется. Здесь также достаточно часто используются формы международно-правового протектората, где имперскому центру принадлежит военное руководство и представительство вовне490. Разумеется, конфедеративные и федеративные начала носят в империи достаточно оригинальный характер. Здесь нет равноправного положения всех субъектов. Налицо присутствие этнополитической иерархии. Политическая, правовая и административная организация опирается на правящий, доминирующий этнос, представители которого обладают в отношении периферии правом ипрегшш, назначаясь туда проконсулами, наместниками, контролерами, генерал-губернаторами и т.д. Различаются также союзнические территории (йэесЛегаи), автономные провинции, муниципии, зависимые от империи полу- суверенные образования с собственными правительственными органами. Политико-правовые связи выстраиваются от народа — «хозяина» к «базовым союзникам» и далее ко всем менее «полноправным» в политическом отношении этническим группам, очень часто при сохранении формального, юридического равноправия между представителями этносов. При этом сама правящая нация представляет, как правило, не этническую группу, а определенную совокупность граждан, имеющих одинаковые права (статус). Так, например, в populus Romanus вошли, в конечном счете, представители элит всех присоединенных народов, в результате чего возникла новая цивилизация (Византийская империя). В принципе, статус полноправного гражданина может получить в империи представитель любого этноса, что существенным образом влияет на устойчивость имперских государств, дает им огромные социальные ресурсы для сопротивляемости политическим катаклизмам, регенерации при территориальных и демографических утратах491. Достаточно часто в работах, посвященных империям, в качестве их необходимого признака называется унифицированное право или единая для всей территории система законодательства, обязательная для всех государственных образований, входящих в их состав. Однако на самом деле это не совсем точно. Одной из основ правовых систем большинства империй являются, как уже указывалось, различного рода договоры и соглашения, определяющие статус целого ряда территорий, входящих в их состав или находящихся в зоне их политического влияния. Уже одно это предполагает отсутствие строго унифицированного имперского права в вопросах статуса отдельных регионов, прав и обязанностей их жителей. Так, в римском праве периода поздней республики и первых веков империи действует система норм, применяемых только к римским гражданам (cives Romani), и право, предназначенное для лиц, не являющихся римскими гражданами, регулирующее их отношения между собой, а также между ними и римлянами (общенародное право — jus gentium). На территории весьма централизованной в политико-административном отношении Российской империи не существовало единого юридического пространства. Кроме общегосударственного законодательства, действовало немецкое балтийское право, особое законодательство для Польши, мусульманское право в Средней Азии и некоторых других регионах. Аналогичную картину можно наблюдать и в других империях. Определенная, необходимая, насколько это возможно, степень правовой унификации или попытки достичь таковой имеют место в целом ряде империй. Но основная легитимация имперского суверенитета, верховной власти империи осуществляется не правом и носит не рациональный характер. Империя формирует свой сакральный мир — религиозный или секуляризированный, но всегда, даже в этом случае, заимствующий и воспринимающий у религии ее духовную ауру и внедряющий ее в господствующую идеологию. Поэтому «практическая реализация имперской идеи никогда не совпадает с ее правовым обоснованием, факт и норма всегда существуют в разных плоскостях бытия»492, а основным (первичным) регулятором общественных отношений являются в империи культурные принципы и нормы идеократического характера, задаваемые господствующей идеологией, причем очень часто это происходит, несмотря на наличие технически совершенной системы формального, позитивного права, как это было в Римской и Византийской империях. Не случайно юридическую структуру имперского объединения представляли достаточно часто весьма различным образом, «но его квинтэссенцию при этом искали на уровне, не совпадающем с правовым»493. С формально-правовой точки зрения, официально, империей называется монархическое государство, главой которого является монарх, носящий титул императора. Однако, как уже отмечалось, практически все империи, начиная, по крайней мере, с Римской, содержали в своей государственно-территориальной организации определенные элементы федеративного устройства, конфедерации, автономии и самоуправления, причем, достаточно часто, все эти элементы сосуществовали одновременно. Не случайно изучение территориального устройства Римской республики и империи и Священной Римской империи германской нации (982-1806 гг.), которую никак нельзя отнести к классическим монархиям, стало одним из источников различных федеративных теорий494. Это предполагает несколько иной подход к пониманию империи, ее политико-правовому содержанию и сущности. Как отмеча ет И. А. Исаев, «в ряду государственно-правовых наук категория «империя» не может быть найдена ни в разделе о формах государственного правления, ни в перечне форм государственного устройства. Не совпадая полностью ни с одной из этих категорий, Империя как идеальный тип властвования, вместе с тем, частично присутствует в каждой из них: демонстрируя свойственную ей централизацию власти, она может напоминать диктатуру или монархию, в плане же территориального устройства и управления — федерацию или унитарную государственность»495. Соглашаясь в целом с выводом ученого об уникальности и своеобразии имперской формы государственности и невозможности вместить ее целиком в устоявшиеся классификации политикоправовых форм, следует все-таки заметить, что, несмотря на условность любой классификации, империя по всем своим характеристикам ближе всего стоит к формам государственного устройства. Даже особенности организации верховной власти империи и способы ее осуществления зачастую связаны именно с особенностями ее территориального строения, характером отношений между центральной имперской властью и переферийными разностатусными образованиями. Не вызывает сомнения, что только для имперского государственного устройства характерно уникальное сочетание элементов унитаризма, федерализма, конфедерализма, иногда развитого муниципального строя, не сводимое ни к одному из них. В этой связи необходимо остановиться на особом характере имперского унитаризма и имперской централизации, на который практически не обращается внимания. Уже отмечалось, что империя — это не столько состояние, сколько постоянный процесс возобновления сложного государственного единства. Поэтому основным направлением эволюции имперской государственности является стойкая тенденция к централизованному унитаризму посредством использования различных промежуточных политико-правовых форм для многих или отдельных территориальных подразделений, входящих в ее состав или находящихся в орбите ее влияния, — членов союзов и содружеств, государственных образований, автономий, муниципий и т.д. При этом данная тенденция никогда не достигает своего логического завершения, оставаясь лишь парадигмальным направлением ее развития. Радикальная централизация и унитаризация политико-правового пространства «подтачивает» имперскую организацию и, в конечном счете, разрушает ее, что хорошо видно на примере многих империй. Все вышесказанное позволяет выделить основополагающие политико-правовые признаки империи как особой формы государственного (политико-территориального) устройства. Во-первых, империя — это всегда государство с большой территорией. Пространственная величина — неотъемлемый элемент идеи и практической организации империи. «Маленькая империя есть терминологическое противоречие»496. «Единый этос империи означает ее безбрежность»497 — у нее есть собственная территория, но далеко не всегда присутствуют легитимные границы. Она утверждает либо пытается утвердить систему пространственной всеобщности, то есть, по сути, власть над всем «цивилизованным миром» или большим географическим регионом. Во- вторых, это большое пространство почти непременно оказывается анизотропным или анизотопным, т.е. неодинаковым, неоднородным по политико-правовым свойствам и статусным характеристикам входящих в него территориальных частей. Понятие империи оказывается определением большого государства, территория которого включает в себя, кроме административных единиц, уникальные, в силу своей разностатусности, квазисамостоятель- ные этно-политические образования498, находящие в разной степени политической, административной и правовой зависимости от центра с сохранением в некоторых случаях их политической автономии и даже собственной государственности. Г) и и В-третьих, сам суверенный центр империи, воплощенный в имперских политических институтах, образует с территориальной и этнической точек зрения относительно автономную единицу, со своим особым статусом, обладающую гегемонией или доминирующую в ней при реализации своих интересов. Империя очень напоминает гегемоническую федерацию, где имперская элита образует собственные «плацдармы... в периферийных нациях», внутри национальных, традиционных элит499. При этом конкретные варианты распределения полномочий между центральной и местными властями очень сильно разнятся от территории к территории в соответствии с ее спецификой и статусом в рамках империи. В-четвертых, к суверенным правам имперской (верховной) власти в империи всегда относятся вопросы обороны (войны и мира), внешняя политика (международные дела) и все, что с ними связано. Общей и достаточно глубокой унификации подвергается культурная политика империи, основными инструментами которой являются: единообразная система образования, унифицированная во многих (но не во всех) сферах и отраслях жизни система права, общая идеология и контроль над символами, господство единого общегосударственного языка. В-пятых, важнейшая внутренняя политическая роль, которую играет суверенный имперский центр по отношению к замиренной периферии, заключается в выполнении им функции независимого и беспристрастного арбитра, что дает возможность мирного разрешения конфликтов между различными этносами и территориями и способствует интеграции гетерогенного в этнокультурном, политическом и правовом отношении пространства в единый социальнополитический организм. В-шестых, наличие единого, общего для всех, либо господствующего вероисповедания или идеологии, что ведет «к существованию общего «национального духа» и торжеству (определенного. — Г. Н.) нравственного идеала»500, на основе которых строится и содержательно определяются правовая система и система законодательства. В-седьмых, наличие тенденции к централизации и унитариза- ции (унификации) политического и правового пространства при сохранении политической, административной и правовой самосто ятельности целого ряда территориальных частей империи в их внутренней организации и жизнедеятельности. Наличие той или иной формы правления или политического режима необходимым признаком империи не является, хотя с точки зрения самой идеи имперской государственно-территориальной организации в ней как ни в какой другой форме государственного устройства присутствует сущность монархического (единоличного) начала, которое в наибольшей степени соответствует верховенству морально-нравственных принципов и норм в жизнедеятельности общества и подчиненности им сугубо юридических установле- и и и нии. В этой связи представляется далеко не случайным переход Римского государства от республиканской формы правления к монархической именно в период наивысшего расцвета внешней дер- жавности, культурного и военного могущества. С установлением монархии в форме принципата представление о центре империи, т.е. сакральной точке политического генерирования, порождающей энергию имперской экспансии и нарастание «имперского тела», существенным образом меняется. Ее исходным пунктом начинает выступать фигура и личность императора, тем более, что республиканская организация верховной власти, рассчитанная на управление городом-государством, в условиях все более расширяющейся государственной территории становится анахронизмом. Чтобы быть империей, Риму необходимо было стать монархией. И римский народ переносит на персону принцепса- императора всю полноту своей власти и всего своего величия — согласно специальному закону «О величии государства», принятому при императоре Тиберии (14-37 гг. н.э.)501. Впервые на сугубо правовой основе происходит репрезентация, передача верховной власти от одного субъекта (римского народа) его полномочному представителю (принцепсу-императору). В четко выверенной формулировке классика римской юриспруденции Ульпиана (170-228 гг. н.э.) этот акт определяется следующим образом: народ посредством царского закона, принятого по поводу верховной власти принцепса, предоставил принцепсу всю свою высшую власть и мощь (шгрегшт е1 ро1е81а1ет)»502. Начинает складываться юриди ческая традиция организации и осуществления верховной власти на основе ее репрезентации (представительства). Система принципата почти с самого начала концентрирует в руках императора все полномочия, принадлежавшие народным собраниям, Сенату и консулам, но еще долгое время все республиканские институты, за исключением комиций, продолжают действовать. За многими из них формально остаются их полномочия, но фактически они концентрируются у императора. Более того, императорам, согласно специальным законам (lex de imperio), принимаемым Сенатом при восшествии на престол нового принцепса, предоставлялись такие полномочия и прерогативы, которые ранее вообще не были принадлежностью каких-то определенных республиканских институтов. Один из них предоставил императору Вес- пасиану все полномочия, что были дарованы его предшественникам, и давал ему одновременно право делать все, что он найдет полезным для государства и согласным с интересами частными или общественными, с законами человеческими и божескими503. При этом всякий позитивный закон нуждался в санкции Сената, за которым формально признавались прерогативы высшей законодательной власти. Римский принципат был абсолютной монархией, прикрывавшейся республиканскими формами. Сам принцепс первоначально рассматривался как первый гражданин республики и первый сенатор. Принципат являлся логическим завершением римской демократии последних времен республики, реакцией на разложение республиканских институтов. Верховная власть императоров основывалась на суверенной воле народа. Античный принцепс оказался легитимным наследником древнеримских царей, народных трибунов и олицетворением демоса. «Как Янус — это дверь, а Веста — очаг, так Цезарь — это народ»504. Его единовластие возникает как логический результат двойной политической необходимости: примирения социальных противоречий внутри самого Рима и удержания в повиновении и политической связи с центром отдельных крупных частей ширящейся империи. Власть императоров возник ла как некии аналог института диктатуры, но не временной, а постоянной, и не комиссарской (уполномоченной верховной властью народа), а суверенной, такой, которая сама имеет характер верховной власти и является ее непосредственным носителем. Угроза разложения и распада единой государственности сделалась хронической, постоянной, и она вызвала учреждение постоянной и потому абсолютной, диктаторской власти императоров, которые естественным образом становятся «альфой и омегой» государственной деятельности, источником всех благ политического единства и эманацией Божества. Религиозное, сакральное отношение к государству и его культ у римлян остается, но его значительная часть переносится на личность императора, персона которого признается священной, обожествляется и после смерти входит в национальный римский Пантеон. Императоры со времен Юлия Цезаря совмещают в своем лице не только должности всех высших государственных магистратов, но и высшие жреческие функции, являются верховными понтификами. После закона Каракаллы (212 г.), предоставившего права римского гражданства всем жителям империи, первосвященство римских императоров потеряло свой местный римский характер и распространило свое действие на всю империю. Для римлян последних времен республики и всей эпохи принципата само понятие республики, как дела, «достояния народа», объединенного «согласием в вопросах права и общностью интересов»505, отнюдь не противопоставлялось монархии. Любая форма правления — монархическая, аристократическая, демократическая, смешанная — если она согласовалась с законностью и «общей пользой» — соответствовала свободной республике. Если же она вырождалась в тиранию, охлократию или олигархию — республика становилась несвободной, порабощенной506. Отсюда проистекал успех Октавиана Августа, восстановившего после Юлия Цезаря деятельность почти всех республиканских институтов и установившего новый вид организации верховной власти — «республику с монархической верхушкой»507. Отсюда — и те нередкие для Рима дворцовые перевороты и солдатские революции. Император, не действующий согласно концепции «общего блага», мог быть низвергнут, а восшествие на престол нового императора происходило по требованию Сената и с согласия армии или народа. В середине III века, когда империя подверглась мощным ударам варваров, и в разных ее частях возникло сразу несколько императоров, необходимость в восстановлении единства и укреплении государства приводит к окончательному отказу от национальных политических традиций республики. Система принципата с ее внешними атрибутами республики дискредитирует себя. Единственным скрепляющим началом в империи, представляющей собой конгломерат различных народностей, верований и традиций, становится диктаторская власть императора, основанная на военной силе и разветвленном бюрократическом аппарате. Осуществляется переход к новой форме верховной власти — доминату (dominus — господин) — формально-юридически неограниченной монархии, близкой эллинистическому типу, которая стала последним этапом эволюции античной государственности508. Переход к доминату знаменуется тем, что император Аврелиан (270-275 гг.) провозглашает себя Господином и Богом (dominus et dues)509. Позднее император Диоклетиан (284-305 гг.) окончательно упраздняет остатки республиканских институтов, откровенно заимствует восточные обычаи почитания верховного правителя. Император перестает быть первым гражданином, принцепсом государства, признающим, пусть и формально, верховенство народа. Отныне он Царь, Бог и Господин, обладающий абсолютной, ничем не ограниченной (ни религиозной моралью, ни политической национальной традицией) властью. Соответственно, граждане империи превращаются в подданных монарха. Возникают концепции делегации верховной власти не от народа, а от самих Богов510. По отношению к императору возрождается эллинистическая концепция «живого закона», и его нормативные акты (сопзШдШа) возводятся в ранг основных источников права. Прежнее их утверждение Сенатом превратилось в простое сообщение этих актов Сенату для принятия к сведению. Император милостиво разрешал кому- либо из своих сановников зачитать в Сенате утвержденный им закон, который после этого вступал в силу, и обязывал всех подданных к повиновению511. Особое положение императорских конституций определялось тем фактом, что по своему содержанию они не были связаны какими-либо религиозными и юридическими границами, что закреплялось чеканной формулировкой Ульпиана, прошедшей существенную смысловую переработку в угодном императору духе: «То, что император постановил путем письма, подписи или предписал, исследовав дело, или вообще высказал, или предписал посредством эдикта... является законом»512. При этом сам император был свободен от соблюдения законов513, и, тем самым, становился над ними, признавался выше их. В политической концепции домината, заимствовавшей ближневосточные представления о верховной власти и праве, сама идея государства, империи существует лишь в связи с личностью и идеей совершенного монарха — господина и хозяина империи514. К этому времени Римское государство утрачивает свои национальные политические традиции, «теряет свой идеократический элемент» и разрушается «именно от того, что не может почерпнуть его в разлагающемся античном мире»515. Единственной политической основой прочности государства остается фигура императора, личность которого обожествляется, а власть абсолютизируется. Республиканская легитимность утратила силу. В этих условиях «кесарь не смог бы править, если бы не узурпировал права Бога»516. На его персону переносится весь объем суверенных прав, которыми ранее обладали народ, Сенат, высшие магистраты и верховные жрецы. Импера тор совмещает в своем лице высшую светскую и духовную власть, являясь верховным понтификом и обладая imperium в делах культа и священного права. Верховное управление религией становится частью суверенных прерогатив монарха. Утрачивается не только юридический, но и нравственный контроль над верховной властью. Религия превращается в служанку государя и становится простым орудием для достижения политических целей. Императоры смотрят на религию как на государственное учреждение и считают себя вправе распоряжаться ею517. Пропорции между духовным водительством и временной светской властью нарушаются в пользу последней. Идея классического республиканского Рима о полновластии государства, как форме и способе его существования, полностью персонифицируется и переносится на единственного непосредственного носителя верховной власти — императора, который становится не только хозяином и господином государства, но живым Божеством и олицетворением всех суверенных прерогатив государства. С тех пор императорско-римский абсолютизм, выражающий собой чистую идею ничем не ограниченной верховной власти, становится образцом, вечным идеалом, к которому будут стремиться практически все европейские монархи и диктаторы. Эта идея привела в эпоху буржуазных революций к такой же абсолютной власти народных собраний, к объявлению самодержавия народа, нации или отдельной партии. Она же лежит в основе современного светского учения о суверенитете как неограниченной верховной власти государства, получившей свое развернутое обоснование в концепции Ж. Бодена и его последователей.