К вопросу о влиянии общего кризиса капитализма на буржуазную историко-социологическую мысль в начале 70-х годов
Новые признаки общего кризиса капитализма. В начале 70-х годов общий кризис капитализма еще более обострился и углубился. Главным признаком этого было «вызревание и проявление всего комплекса противоречий системы капитализма (особенно под влиянием научно-технической революции) и качественные изменения в мире не в пользу капитализма»29. Кризис определялся прежде всего следующими новыми процессами и явлениями: — кризисом внешней политики империализма вследствие краха его послевоенной стратегии, что выразилось в повороте от «холодной войны» к политике разрядки; — кризисом экономического базиса государственно- монополистической системы, который характеризовался переплетением разразившегося в 1974—1975 годах циклического кризиса и последовавшего за ним застоя; — начавшимся в начале 70-х годов кризисом отношений империализма с развивающимися странами, причем последние стали выходить из-под неоколониалистского диктата вследствие резкого повышения цен на сырье и топливо на мировом рынке; — обострением противоречий и соперничества между отдельными империалистическими странами и блоками; — растущей нестабильностью политической системы империализма, что было связано с ростом социальных конфликтов в капиталистических странах и частыми правительственными кризисами; — дальнейшим углублением кризиса буржуазной идеологии 30. Углубление кризиса буржуазной идеологии31 проявилось в банкротстве концепций общества, основных представлений и убеждений, которые более двух десятилетий не подвергались сомнению. Как признавался 3. Бжезин- ский, «интеллектуальный арсенал», который идеологи США «создавали четверть века, устарел... Все большие изменения претерпевали основные, фундаментальные гипотезы, которые до сих пор оказывали решающее воздействие на наши представления о мире»32. Отметим главные признаки углубления кризиса буржуазной идеологии. 1. Буржуазия и ее апологеты были разочарованы результатами развития мировой капиталистической системы в послевоенный период. Крах империалистической стратегии «ограничения» и «отбрасывания назад», размягчения, раскола и разложения социализма, как и ослабление позиций капитализма в мире, обусловил формирование в общем-то трезвой, хотя нередко пессимистически окрашенной оценки возможностей -империалистической политики. Эта тенденция выразилась, между прочим, в частичной утрате теорией «конвергенции» прежнего влияния, ее значения в качестве подспорья в формировании политической стратегии, особенно после поражения контрреволюции в Чехословакии в 1968 г. Все большее значение приобретала концепция эволюции. В капиталистических странах ширилось понимание того, что мирному сосуществованию между государствами с различным общественным строем нет разумной альтернативы. 2. Иллюзии о возможностях программирования (Рго- gramierbarkeit) капиталистического хозяйства и возможности предотвращения социальных конфликтов или управления ими посредством подходящей «социальной тех- - ники», «концентрированных действий» и других методов, использовавшихся монополистическими государствами, потерпели крах. Тем самым были поставлены под сомнение господствовавшие после второй мировой войны в буржуазных общественных науках апологетические теории «общества благосостояния» (или «общества изобилия»), «общества среднего сословия», «бесклассового общества производства и потребления», «плюралистического», «информированного», «сформированного», или «открытого», общества, наконец, «единого» общества, в которых уже не будет деления на классы и классовой борьбы. Более 20 лет общественная и политическая реальность, казалось, подтверждала эти теории, поскольку за периодом острых классовых столкновений во всех капиталистических странах последовал длительный (прерывавшийся лишь коротким спадом в некоторых из них) экономический подъем, сопровождавшийся, например, в ФРГ ослаблением классовой борьбы и установлением политической стабильности. С концом «экономического чуда» прямая апологетика капитализма, пропаганда «американского образа жизни» после второй мировой войны, а самих США как модели будущего человечества, а также косвенная апологетика в форме словесных манипуляций (превращение «капитализма» в «индустриальное общество» и т. п.) стали неэффективными. Первым признаком этого было «вторичное открытие» социального неравенства на XVI конгрессе социологов ФРГ, состоявшемся в 1968 г. во Франкфурте-на-Майне и посвященном проблеме «Поздний капитализм или индустриальное общество?». «Впервые во Франкфурте общество не только анализировалось с помощью категорий марксизма, но и утверждалось, что общество в ФРГ, которое, согласно бытовавшему представлению, движется ко все большему экономическому благосостоянию и социальной гармонии, является старым классовым обществом, анализировавшимся еще Марксом»33. Буржуазные идеологи все решительнее обращались к идее о необходимости общественных изменений: капитализм нуждается в реформах, он способен к реформам и, следовательно, имеет будущее. 3. Иллюзии неограниченного экономического роста, как и соответствующие способы решения социальных проблем, должны были быть погребены. Пропагандировавшиеся десятилетиями фетишизм роста и представление о нем как о высшей ценности явно обанкротились. В. Моммзен выразил это следующими словами: «В на стоящее время миф о том, что реальный, непрерывный рост может решить все политические и общественные проблемы, теряет свою магическую силу»34. С начала 70-х годов место в колоссальном, постоянно увеличивавшемся потоке книг и статей, в докладах Римскому клубу35, являвшихся, пожалуй, самыми известными тогда публикациями, заняли многочисленные альтернативные идеи—от полного прекращения роста производительных сил («нулевой рост») до «управляемого», или «контролируемого», роста; в любом случае предлагалось в той или иной мере ограничить этот рост. Введенное Дж. Гэлбрейтом в 1958 г. в книге «Общество изобилия» понятие «качество жизни» стало во второй половине 60-х годов той социологической категорией, с помощью которой доказывалась сомнительность сформулированного впервые А. Смитом в работе «Исследование свойства и причин богатства народов» («Ап Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations» (1776 r.)36 и в течение двух веков бывшего популярным утверждения буржуазной экономической мысли о том, что благосостояние страны измеряется количеством произведенных в ней материальных благ. Это утверждение было совершенно изменено, и сейчас оно гласит: чем выше уровень жизни, тем ниже ее качество, и наоборот. С тех пор данное понятие прочно вошло в категориальный аппарат американских практиков социального моделирования и теоретиков идеологии37. В процессе переосмысления основных вопросов общественной жизни, проходившем, естественно, при резких разногласиях среди буржуазных идеологов, нашел отражение тот реальный факт, что буржуазия не может справиться с производительными силами, которые она сама развила, и что капиталистические производственные отношения стали слишком тесными для производительных сил периода научно-технической революции. В современной буржуазной картине мира данная проблема понимается главным образом как вызванный ростом производительных сил конфликт между обществом и природой, т. е. как мировая глобальная проблема. Характерные для капитализма противоречия с помощью теории «конвергенции» распространяются на весь мир, и кризисы, свойственные капитализму, объявляются общечеловеческими. Отсюда нередко делается вывод, что дальнейшее развитие человечества возможно только в том случае, если оно придет к какому-либо единству, поставит перед собой общие цели и предпримет согласованные действия для их осуществления в глобальном масштабе. Этот формулируемый чаще всего с гуманистических позиций призыв к созданию «глобального общества», как и возведение так называемого конфликта Север — Юг в важнейшую причину глобальных проблем, является питательной почвой для возникновения нового варианта теории «конвергенции», которая используется буржуазной пропагандой с целью утвердить политическую и идеологическую «конвергенцию» и устранить классовую борьбу якобы в интересах сохранения человечества38. 4. Интерес к марксизму и его влияние в капиталистическом мире невозможно стало игнорировать. Наоборот, после того как несколько поколений буржуазных идеологов объявляли марксизм погребенным, опровергнутым или превзойденным, в буржуазном обществе сегодня едва ли найдется хоть одно политическое течение или идеологическое направление, которое не пыталось бы в какой-либо форме сослаться на ту или иную мысль К. Маркса и Ф. Энгельса39. Буржуазные идеологи говорят о «действительном интересе к идеям Маркса»40 и об «абсолютной неэффективности» всех мер, «предпринимавшихся за последние 40—50 лет с целью ослабить влияние марксизма»41. Враги марксизма вынуждены рядиться в марксистские одежды или вести борьбу против «современного» марксизма якобы с позиций его основоположников, поскольку им не удается развить принципиально новые перспективные концепции общества, основанные на буржуазной идеологии; и это является еще одним свидетельством кризиса буржуазной идеологии (здесь уместно напомнить о невыполненном требовании Т. Шидера о том, что исторический материализм должен быть «побит его собственным оружием»42). Однако следует иметь в виду и иные классовые мотивы интереса к марксизму растущей части рабочих, и прежде всего молодого поколения, обусловленные их враждебностью капиталистической системе и желанием найти альтернативу капитализму. Руководящие круги буржуазии чрезвычайно обеспокоены данным обстоятельством43. Так, в «Заявлении по основным общественно- политическим вопросам» федерального объединения немецкого союза работодателей от 19 августа 1974 г. речь идет об «общественно-политических волнениях», «всплеске критики капитализма» и о «новом оживлении марксизма». В нем правильно отмечается, что «столкновения по поводу направления, в котором должно в дальнейшем развиваться общественное устройство, сегодня более тотальны и глубоки, чем в начальный период существования Федеративной республики» 44. К вопросу о значении студенческого движения для социальных наук в ФРГ. Влияние студенческого движения на социальные науки капиталистических стран до сих пор не исследовано в марксистской литературе. Дис куссиям часто свойственны различные и даже порой совершенно противоположные точки зрения, но все большее значение приобретает тенденция определения влияния студенческого движения на социальные науки как так называемой вненаучной причины и противопоставления его причинам, внутренне присущим развитию науки. При этом студенческое движение недооценивается или игнорируется. В литературе ФРГ, напротив, влияние студенческого движения на социальную науку оценивается в общем высоко и в зависимости от позиций идеологов — позитивно или негативно, одобряется или осуждается. В качестве примера можно привести, с одной стороны, высказывания Р. Кюнля, Г.-А. Винклера и И. Гейса, с другой — консервативных ученых, членов реакционного «Союза свободной науки» и «Федерального союза немецкой индустрии». Кюнль констатирует, что историческая наука в вузах ФРГ, как и во времена кайзера, Веймарской республики, фашизма, носила печать «консервативной идеологии», она была свободна от «общественно-критических тенденций». «Однако с периода студенческих волнений 1967— 1968 гг. критику исторической науки уже нельзя было задушить, даже несмотря на то, что лишь немногим критически настроенным ученым удалось получить должности профессоров»45. Винклер, высказываясь по поводу XXXI съезда историков ФРГ в Маннгейме в 1976 г., среди причин формирования «социально-научного направления» в исторической науке ФРГ назвал «очевидную невозможность решить традиционными средствами важнейший, вставший перед немецкими историками в послевоенное время вопрос о глубинных основах господства национал-социалистов», а также об обратном влиянии сближения гимназических курсов истории, обществоведения и географии на академический курс «Влияние студенческих волнений». «Возрождение марксизма в конце 60-х — начале 70-х годов не миновало историческую науку»46. Гейс настойчиво предупреждал: «Если современные тенденции в студенчестве ФРГ полностью проявятся в предстоящие десятилетия, следует ожидать проникновения марксизма и в историческую науку»47. Господствующие круги монополистического капитала восприняли студенческое движение как тревожный сигнал. Такие консервативные историки, как Э. Нольте, А. Хилльгрубер и К. Репген, и социологи, например Г. Шельски и Э. Шойх, еще ранее высказали догадки относительно исторического значения студенческого движения для ФРГ и решительно выступили против него. «Дезертирство элиты» казалось им грозным свидетельством утраты стабильности существующей системы господства, «глубокого кризиса основ Федеральной республики» 48. Если значительная часть студенчества хочет уклониться от социальной функции воспроизводства идеологии и обратить свои взоры на идеи, критикующие систему, прежде всего на марксизм, то это в то же время доказывает, что противоречия капиталистического общества достигли такой степени, когда «под сомнение ставится сама господствующая идеология»49. В 1971 г. меморандумом о состоянии исследований и обучения «Федеральный союз немецкой индустрии» вмешался в дискуссии, проходившие в высшей школе. В меморандуме, в частности, указывалось: «партнерство экономики и науки» подвергается опасности вследствие развития событий в высшей школе; в меморандуме был объявлен поход против «идеологизации и политизации» университетов 50. Несмотря на спад студенческого движения, оно оставило ощутимые последствия: усиление внепарламентской оппозиции, неуверенность правящих классов, массовое участие студентов в практической и политической разработке оппозиционной общественной концепции, политизацию исследовательского и учебного процессов. Это дало толчок определенным изменениям в организации и структуре университетов. Высшая школа не могла вернуться к существовавшему до 1967 г. положению, тем более что ни одна из проблем, из-за которых вспыхнуло тогда студенческое движение, не была решена. Союз «Спартак» — марксистская студенческая организация — включился в революционное рабочее движение. Студенческое движение бросило двойной вызов буржуазным социальным наукам (особенно в университетах и других вузах): поиск студентами альтернативы буржуазной идеологии привел к невиданному увлечению их произведениями Маркса, Энгельса, Ленина и обращению значительной части студенчества к марксизму. Выражением этого было, в частности, требование: «Маркса в университеты! Образование — на службу интересам трудящихся». Преподаватели вузов, особенно на семинарах по социальным наукам, впервые встретились с выражением недовольства со стороны студентов, проявившимся в марксистском характере вопросов и выска зывавшихся точек зрения. Чтобы вести споры квалифицированно, преподаватели социологических и политологических дисциплин были вынуждены всерьез заняться изучением марксизма, что подчас сопровождалось определенным заимствованием ими некоторых марксистских терминов, методов и точек зрения. Другое существенное следствие студенческого движения касается понимания задач и функций науки. Протест против апологетического характера существующих наук — как одно из главных направлений студенческого движения — проявился в острой критике буржуазного понимания науки и ее функций. «Задача университетской науки,— говорилось в решении конгресса «Свободных университетов» Западного Берлина от 26 мая 1967 г.,— не может быть ограничена производством знаний, которые обеспечивают развитие производства... Наука должна постоянно ставить под сомнение существующие общественные отношения и обеспечивать политическую действенность своей критики»51. В результате возникали организации, более или менее быстро распадавшиеся вследствие непригодности, такие, как задуманные в качестве альтернативы «Критические университеты» в Западном Берлине, Гамбурге, Франкфурте-на-Майне, Гейдельберге и Майнце52, и многочисленные «базисные группы» в университетах и вузах ФРГ и Западного Берлина, в которых студенты выступали против содержания обучения53. В отдельных случаях студенты под руководством прогрессивных преподавателей усваивали марксистские идеи, что отразилось в публикациях54. Молодые ученые начали выступать с критикой исторической науки55. В прогрессивном западноберлинском журнале «Аргумент» публиковались антиимпериалистически настроенные, подчас выдвинувшиеся благодаря студенческому движению историки и другие ученые-обществоведы, выступавшие с критикой буржуазных социальных наук56. Таким образом, студенческое движение 60-х годов оказалось в известной степени тем фактором, благодаря которому значительная часть профессорско-преподавательского состава столкнулась с обострившимся общим кризисом капитализма. Это движение побудило многих преподавателей, пересмотреть свои научно-теоретические позиции, что вызвало резкую ответную реакцию и привело либо к усилению консервативно-авторитарных тенденций 57 (к разработке более утонченной стратегии муштровки), либо к формированию социал-реформист - ских тенденций, к сближению с антиимпериалистически ми, а в некоторых случаях и с марксистскими позициями, тем самым так или иначе оказав влияние и на духовное перевооружение исторической науки58. Вызов, брошенный истории социальными науками в ходе теоретического преодоления общего кризиса капитализма. На рубеже 60—70-х годов общественная функция буржуазной истории в ФРГ была взята под сомнение ввиду усиления конкуренции между буржуазными социальными науками, критики ее со стороны ведущих представителей монополистической буржуазии и, наконец, критики самой этой науки. Буржуазных историков упрекали в том, что они больше не дают полезных рекомендаций для стратегии планирования и советов в области политики и поэтому не могут выполнить функцию формирования идеологии, соответствующей изменяющимся потребностям. Авторитет таких историков, как X. Рот- фельс, В. Конзе, Т. Шидер и К.-Д. Эрдман, считавшихся «духовными отцами» «гибкой» политики ФРГ в отношении социалистических стран Восточной Европы и ГДР, упал59. Как традиционный историзм, который к тому времени уже утратил прежнее влияние, так и «реформированный» историзм, который застыл в концептуальных рамках концепции «индустриального общества» конца 50-х годов, испытывали на рубеже 60—70-х годов острый дефицит теорий, причем последний в большей степени, чем первый. Временное превосходство ФРГ в формировании концепций истории по сравнению с другими социальными науками (например, с эмпирической социологией) обернулось для нее отставанием от развития исторической науки в других капиталистических странах. В 60-х годах чрезвычайно быстро росло число уче- ных-обществоведов, высказывавшихся за «помощь демократии со стороны науки...». Наряду со «старыми» дисциплинами— экономикой и социологией — быстро развивались «новые» — политология и футурология. В 1967 г. каждый шестой студент в ФРГ занимался на одной из 450 гуманитарных кафедр60. Буржуазной истории пришлось выдерживать серьезную конкуренцию в плане научности и идеологического обеспечения со стороны социальных наук по трем причинам. Первая заключается в самом предмете и соответственно в результатах социальных наук, более непосредственно связанных с политической практикой и вследствие этого способных быстрее, чем история, откликаться на новые политические и идеологические за просы буржуазии. Кроме того, описывая положение вещей, исследуя тенденции и вырабатывая конкретные практические рекомендации, они создают теорию господства и предлагают соответствующие методы его осуществления61. Наконец, большинство буржуазных социальных наук, за исключением экономики и социологии как сравнительно молодых дисциплин, в значительно меньшей степени, чем историография, связаны с политикомировоззренческими и теоретико-методологическими традициями.-Это делает социальные науки во многих отношениях более полезными для государственно-монополистической системы господства, чем историографию. Ее значение для выработки стратегии определяется тем, что она изучает довольно большие отрезки времени62, а функция формирования идеологии оказывается результативной лишь после дальнейшей обработки исторических данных (философское истолкование, возможность распространения через средства массовой информации, школьные учебники и т. д.)63. Обусловленное отчасти спецификой предмета, а отчасти господством консервативных представлений о предмете и задачах истории, это отставание историографии от социальных наук привело к тому, что темы, составлявшие предмет исторической науки, начинали разрабатывать политологи. Последние в большинстве своем с полным или неполным историческим образованием, такие, как К.-Д. Брахер, Г.-А. Якобсен, В. Бессон, И. К. Фест и другие, опубликовали свои первые работы по истории Веймарской республики и фашизма, в которых открыто подвергли сомнению традиционный историзм как метод познания новейшей истории64. Первые солидные труды по истории ФРГ и по «германскому вопросу» также вышли из-под пера социологов, политологов и политических деятелей65 (если не были написаны учеными-иностранцами66 или журналистами67). Так называемые исследования коммунизма и особенно исследования, посвященные ГДР, в значительной степени за счет усилий Р. Левенталя, Б. Майснера, П.-Х. Лудца, Э. Рихерта и других ведутся в рамках политологии и социологии68. Аналогичное положение наблюдалось в области исследования проблем так называемой деколонизации и политики развития, «проблем мира и конфликтов», а также в футурологии, к которым (этим проблемам.— Прим. переводчика) историки ФРГ до 70-х годов почти не имели никакого отношения69. Не удивительно, что в 60-х годах историки ФРГ столкнулись с усиливающейся критикой их со стороны представителей других социальных наук. Так, Р. Да- рендорф в связи с «дебатами Фритца — Фишера»70 обрек на «плачевную участь школьных учебников» труды большинства историков, которые «вместо серьезного анализа связей» занялись «изучением достоверности и важности документов», за их дилетантизм в духе а 1а Диль- тей и Майнеке71. О. К. Флехтхайм критиковал многих историков за их «ретроспективно-устрашающую установку» («ге^озрекИуе-пеорЬоЬе»), за пристрастие к «структурам и процессам, которые были типичны для статических обществ прошлого», за абсолютизацию режимов и борьбы за власть в последние 6 тыс. лет, что равнозначно сужению временных рамок истории человечества, исключению из нее периода первобытнообщинного строя и сокращению «возможностей для создания более рациональных и единых мировых культур будущего»72. Э. Криппендорф критиковал 6-й том «5аеси1иш-\УеНёе- зсЫсМе» за целый ряд методологических погрешностей, в частности за «серьезный недостаток «теории» и аналитической ясности», за то, что при изображении возникновения мировой истории его авторы или оставляют «белые пятна», или делают какие-то «смутные замечания», традиционно интерпретируют европейскую экспансию как историю распространения широких культурных кругов, упуская при этом качественно новый момент — возникновение глобального динамичного «индустриального общества». Напротив, «все еще большое внимание уделяется описанию политики, истории войн, культурного развития, как будто в последние десятилетия не было никакой экономической и социальной истории»73. Даже К. Аденауэр осуждал склонность к «антикварному». Он писал: «Я, конечно, не требую пророчеств от историка, но полагаю, что его работа, особенно специалиста по новейшей истории, только в том случае сделана по-настоящему, если он как можно убедительнее выводит будущее развитие из сегодняшних событий»74. Наконец, буржуазные философы и ученые-обществоведы с помощью различных, подчас противоположных аргументов начали оспаривать исторический характер «индустриального» века. Научно-технический век лишен истории, поскольку действовавшие в предыдущие ЭПО-' хи на основе собственного целеполагания личности и классы в тисках технологических структур так крепко «срослись» друг с другом, что историческое действие как сознательное осуществление их интересов стало невоз- можным. Этот век растворяется в структурах, системах, механизмах регулирования и планирования, в нем еще существуют политическая стратегия и конфликты, процессы управления и равновесие, и нет никаких процессов развития, прежде всего никаких творящих историю сил, которые своими действиями ускоряли бы ход общественной жизни. Тем самым история в сущности подходит к своему концу: место политики занимает кибернетическая «само- стабилизация», исторические альтернативы существую- ^ щему положению становятся невозможными75. А. Гелен объяснял, что настоящее время должно быть понято как эпоха, лишенная истории, т. е. как эпоха одного технического прогресса. Это заставляет «обозначать его, в сущности, как постисторическое время, так же как говорить и о предысторическом»76. Г. Шельски видел смысл современной эпохи в возникновении «технического государства», которое порождает «тотальную закономерность вещей», не допускающую иных политических решений, кроме выбора мнений о вещах77. Ю. Хабермас возвестил о конце истории, наступившем якобы вследствие исчезновения самостоятельного действия в условиях могущественности структур78. Вторая линия аргументации подводила к выводу о прекращении истории в результате необходимой остановки развития производительных сил. В теории «нулевого роста», исключающей дальнейшее преобразование производительных сил, также содержалось утверждение об остановке в развитии истории. Р. Дарендорф дал объяснение этому выводу, не признавая историю и диалектику как «прогресс от одной ступени к другой», сводя их к «перемене тем»: тема прогресса, веры в «безграничные возможности количественного расширения» оказалась исчерпанной. Новой темой 70-х годов «является не расширение границ, а улучшение (мелиорация)... качественное развитие вместо количественного»79. Подобные противоречащие реальной истории заявления о начале постистории — это, конечно, современные варианты характерных для буржуазной исторической мысли представлений о том, что, кроме капитализма, не может быть общества более высокого уровня развития. К ним целиком относится критика К. Марксом буржуазных представлений об обществе, в которых лишь становление капитализма рассматривается с исторических позиций, а сам капиталистический строй оказывается вне истории. В забвении существенных различий между об- щественными формациями, писал К. Маркс, «заключается... вся мудрость современных экономистов, которые доказывают вечность и гармонию существующих социальных отношений»80. Буржуазные отношения рассматриваются в качестве естественных, не зависящих от влияния времени и потому вечных. «Таким образом, до сих пор была история, а теперь ее более нет»81. Новым в современной буржуазной аргументации о конце истории является отход от онтологизации капиталистических производственных отношений и гипостазиро- вания «надысторического индивида», частной собственности как теоретического обоснования вечности капитализма. Вместо этого в качестве идеального состояния последнего стал трактоваться застой производства; он и якобы обусловленные вещными отношениями технологические и общественные структуры объявляются ответственными за остановку исторического развития; на них сваливают то, в чем виновен капитализм как система. Концепции постистории и постиндустриального общества отражают тот факт, что буржуазия не может управлять производительными силами, которые она развила, и что по мере того, как буржуазия становится все более реакционной, она лишается.связей со своим прошлым и с историческим характером современности. Этим обусловлено появление элементов поворота к антиисторизму в позднебуржуазной идеологии 82. Тезис о конце истории представлял собой значительно более серьезный вызов буржуазной истории, чем ее продолжительная критика. В то время как последняя имела целью преодоление очевидных слабостей и упущений при выполнении исторической наукой ее политико-идеологических функций, в первом ставилось под сомнение в сущности право на существование истории как науки: история является не чем иным, как «метафизической тоской по прошлому» (Г. Шельски), вера в историю суть «последняя религия образованных» (К. Лё- вит). В сознании общественности существует мнение, саркастически заметил Ю. Радкау, «что историк посвящает себя мрачно-уединенной деятельности лемура, которая лишь случайно прерывается старческим хихиканьем». Многие студенты (и, кстати, не худшие) испытывают по отношению к истории «тоску и презрение»83. ч ' Влиятельные историки ФРГ восприняли конкуренцию и критику со стороны представителей социальных наук как посягательство на ее право на существование в качестве науки и реагировали на них жалобными стена- ниями, которые звучали и на кельнской (1970 г.) и на регенсбургской (1972 г.) конференциях историков. Характерны названия прочитанных на этих конференциях докладов: «Зачем еще история?» (1970 г.) 84, «Жить без истории?» (1972 г.)85. Тогда же началась дискуссия о возможностях и задачах истории, а также о новом определении связи между историографией, теорией и методологией, которая в 60-х годах достигла, особенно в ФРГ, невероятной остроты86 и породила «растущую, подобно снежному кому, массу»87 публикаций88. Этот далеко еще не закончившийся процесс привел к тому, «что из буржуазной историографии ФРГ был устранен традиционный балласт и подхвачены новые методы, постановки проблем, что позволяло учитывать актуальные запросы времени»89. В дальнейшем это привело к дифференциации точек зрения и направлений по вопросам нового определения предмета, задач и функций, эвристических возможностей и содержания теорий в исторической науке. От все еще господствующих буржуазнолиберальных и буржуазно-консервативных направлений отмежевалась группировка, представляющая меньшинство, но все более определяющая содержание и характер дискуссии и заставляющая реагировать на это своих противников. 1.