1. Упадок городов и его причины. — Хозяйственная деятельность. Ремесленные цехи и братства. Буржуазия. — Городской пейзаж. Город и деревня 2. Сеньориальный уклад и повинности. Налоги и чинши. — Сельское хозяйство. Общины и отгонное скотоводство. — Условия жизни крестьян: деревня; праздники и развлечения. Образ крестьянина в театре золотого века 1 В 1618 году университет города Толедо обратился к королю Филиппу IV с жалобой, в коей предстала самая мрачная картина упадка старинного имперского города и других кастильских городов, еще недавно процветавших благодаря текстильному производству. «Две трети живущих здесь людей, — говорилось в ней, — больше не имеют никакой работы, и, лишенные занятия, они постепенно забывают все, что умели, а ведь Испания славилась своими ремесленниками... Когда-то торговля и производство были в Испании первыми в мире, поскольку выпускалась не только та продукция, в которой нуждалась наша страна, но и вся Европа и колонии Америки обеспечивались испанскими товарами. Сегодня, — продолжали авторы жалобы, — иностранцы сбывают товары, прежде всего ткани, в Испании, получая за них звонкую монету. Если бы все те товары, которые они привозят, производились в нашем королевстве, как это было когда-то, королевская казна пополнилась бы огромными доходами... Следует признать, что в настоящее время среди населения, вдвое сократившегося по сравнению с тем, что было когда-то, удвоилось количество монахов, священнослужителей и студентов, поскольку эти люди не находят для себя других средств к существованию »1. Хотя в этих сетованиях была изрядная доля преувеличения, а упадок в процветающей стране не происходит «за несколько лет» — как утверждали далее представители университета — сомневаться в таком положении дел не приходится, поскольку в 1573 году кортесы Кастилии уже объявили иностранную конкуренцию причиной разорения мануфактур и обеднения населения. Однако не следует приписывать подобные настроения только ностальгии по «старым добрым временам». Представители городов в кортесах, многие экономисты и составители проектов (arbitristas) предлагали свои рецепты лечения разъедавшей королевство болезни — упадка производства и жившего за его счет городов. Однако не все города были в равной мере поражены этим упадком: как раз около 1620 года Мадрид переживал свой быстрый демографический рост, а коммерческая активность Севильи достигла своего апогея. Но две испанские столицы — одна политическая, другая экономическая — жили, как мы видели, совершенно особой жизнью, и их рост происходил частично в ущерб другим городам королевства. Барселона, которая была очень активной еще в конце XVI века, затем пережила период стагнации; в столице Каталонии, так же как в Сарагосе и Валенсии, иностранцы, особенно французы, играли все более важную роль в розничной торговле и ремесле. Но бесспорно, что больше всех страдала Кастилия, издавна являвшаяся центром производства и переработки шерсти. Демографические данные, которые можно установить для той эпохи, пусть даже не слишком точные в деталях, не дают оснований сомневаться в серьезном упадке городов, которые когда-то — и даже в недавние времена — играли важнейшую роль в экономической жизни страны: между 1594 и 1б4б годами Толедо потерял половину своего населения, а около 1650 года там осталось всего около пятнадцати текстильных мастерских из нескольких сотен, которыми город располагал в период расцвета. Сеговия была лишь тенью того, чем когда-то являлась. В Бургосе, где концентрировалась непереработанная шерсть, предназначавшаяся на экспорт, из 2600 домов (около 13 тысяч жителей) осталось всего 600. Медина- дель-Кампо — крупный ярмарочный центр и излюбленное место менял в начале правления Филиппа II — был разорен общим упадком испанской экономики. Из трех тысяч домов, которые были в этом городе в 1570 году, к 1646 году осталось лишь 650 — он превратился в городишко полуаграрного типа, обитатели которого жили в основном за счет земельных доходов и виноградарства, которое развивалось в окрестностях2. Конкуренция иностранной продукции, против которой так яростно выступали жители Толедо, вероятно, была одной из причин этого упадка, но она не могла найти более благоприятной среды, чем экономические и психологические условия Испании: изобилие серебра, поступающего из Америки, позволяло многократно увеличивать закупки за границей; растущая сила предрассудка «чистоты крови» и пристрастие к благородству порождали презрение к любому труду и вели к тому, что в Испании почти перестали заниматься «механическими профессиями». Дух предпринимательства, вдохновлявший часть испанской буржуазии и побуждавший ее к активному участию в великой экспансии предыдущего столетия, уступил место осмотрительности и пассивнос- ги. Буржуазия вкладывала свои капиталы уже не в крупномасштабные торговые операции и производство, тесно взаимосвязанные друг с другом и служившие источниками как больших прибылей, так и разорения, а в ценные государственные бумаги (juros) и в земельную ренту (censos). В связи с упадком традиционного городского производства и отсутствием заинтересованной, активной и предприимчивой буржуазии основа экономической деятельности переместилась в область ремесла и розничной торговли, ориентированных на узкий местный рынок. И можно лишь удивляться тому, сколь велика была доля ремесленников и лавочников в общей численности населения, о чем мы можем судить по свидетельствам современников3. Но эта доля, так же как и многократное увеличение количества ремесленных цехов (gremios) за период со времени правления Карла V и до середины XVII века, свидетельствуют вовсе не о росте городской экономики, а скорее наоборот — о застое. Действительно, увеличение числа профессиональных объединений говорило не о создании новых предприятий, а об исчезновении «свободных ремесел», теперь включавшихся в рамки корпораций со всеми ограничениями, которые из этого следовали, и о разделении на различные цехи — часто соперничавшие между собой — людей, занимавшихся очень близкой профессиональной деятельностью: ювелиров и золотых дел мастеров, позолотчиков и златокузнецов, портных, шивших камзолы (jubiteros) и штаны (calceteros). Эти изменения сопровождались разработкой цеховых уставов, в которых сфера каждой «профессии» ограничивалась все более узкими рамками (эта необходимость становилась все более насущной в связи с тем, что многие профессии были близки друг другу), для каждой из них определялись условия работы и регламентировалось производство. Одной из главных целей принятия уставов было ограничение последствий конкуренции посредством распределения сырья между мастерами и установления точного числа учеников и подмастерьев у каждого из них. Все это вело к тому, что никто не мог выделиться среди других — характерное проявление умонастроения, более озабоченного поддержанием стабильности на среднем уровне, нежели поиском новых сфер предпринимательства. Консерватизм цехов в экономической области, по крайней мере, компенсировался их социальной функцией, которую они выполняли посредством братств (confradicis или hermandades), обычно включавших в себя мастеров, подмастерьев и учеников, занимавшихся одной профессией. Братство заботилось не только о том, чтобы прославлять своего святого покровителя, поддерживая в надлежащем порядке его храм; оно также выполняло роль общества взаимопомощи, обеспечивая своим собратьям в случае болезни или инвалидности всестороннюю поддержку и выделяя пособие по временной нетрудоспособности, размер которого в деталях оговаривался цеховым уставом. «Мы постановляем, — гласят правила братства Святого Иосифа в Мадриде (оно объединяло рабочих-плотников и их хозяев), — что в случае, если у одного из наших собратьев три или четыре дня держится жар, мы оказываем ему помощь в 50 реалов; если он не идет на поправку и по-прежнему не может работать, то ему полагается еще одна выплата через тридцать дней; но если болезнь продолжится, то он больше не может ни на что претендовать... Если он умрет, его наследники смогут получить все, что ему причиталось на выздоровление из расчета десяти реалов в день, за вычетом того, что он уже получил во время болезни»4. Естественно, все собратья должны были присутствовать на отпевании, и уставы зачастую предусматривали даже количество свечей, которые должны были гореть в церкви, и сколько полагалось отслужить за счет братства месс за упокой души усопшего. Несмотря на присущий им дух партикуляризма, больше сдерживавший, нежели оживлявший хозяйственную жизнь, ремесленные корпорации и дублировавшие их братства были самым активным элементом городской жизни. Они принимали участие во всех коллективных мероприятиях, шла ли речь о религиозном празднике или о светском увеселении. Можно даже сказать, что они были подлинными представителями местного населения с тех пор, как исчезли «демократические» институты, на которых зиждилось управление средневековыми городами, и практически повсюду муниципальная власть перешла в руки тех, кто в документах того времени характеризуется словом poderosos — «могущественные люди». Ими являлись в основном представители местной аристократии, жившие на доходы с земель, которыми они владели в окрестностях города, а также богатой буржуазии. Кто-то из них оставался верен своей профессии, признававшейся достаточно «благородной» — например, ювелир или золотых дел мастер, иногда торговец шелком или пряностями, — но большинство тех, кто разбогател, старались забыть о своем происхождении, чтобы слиться с дворянством, либо законно — купив себе соответствующие привилегии, либо явочным порядком — изменив свой образ жизни. Состав населения Бургоса, нашедший отражение в статистических данных, собранных в 1591 году по случаю взимания налога millions, служит для нас важным свидетельством о последствиях изменений в экономике и социальной жизни, о которых мы говорили выше: из 3319 veci- nos (то есть глав семейств, отдельные из которых представляли нескольких человек, а некоторые — особенно церковнослужители — только самих себя), живших в городе, 1722 заявили о себе как идальго, 728 назвались монахами, 295 — священниками, жившими среди мирян; остальные 572, обязанные платить налоги (pecherols), представляли собой активную и продуктивную часть населения, на долю которой приходилось 17% от общей его численности5. Невысокий уровень активности горожан и резкий контраст между социальными условиями отдельных их групп выражались в самом облике городов, живших как бы замедленной жизнью в рамках, порой слишком широких для них, доставшихся им в наследство от предыдущего века. Эпоха Ренессанса, совпавшая по времени с притоком драгоценных металлов из американских колоний, практически везде была отмечена строительной лихорадкой. К величественным храмам, унаследованным от Средних веков, добавились новые церкви, больницы, гостиницы (ayuntamientos), роскошные дома дворян и представителей буржуазии — в большинстве крупных городов строили очень много. На севере и в центре Испании главная площадь прямоугольной формы, окруженная домами с крытыми галереями, на одной из сторон которой обязательно помещалось здание муниципалитета, являлась центром городской жизни. На улицах, которые вели к этой площади, также часто можно было встретить дома с крытыми галереями и аркадами. Там располагались мастерские и лавочки, обычно группировавшиеся в соответствии с их специализацией, которая отражалась в их названиях: Plateria (улица ювелиров), Sederia (улица шелка), Lenceria (улица белья) и т. д. В Андалусии и в Леванте, где крытые галереи были не так распространены, существовал обычай в летние знойные дни натягивать между домами над самыми оживленными улицами большие тенты (toldos), которые защищали прохожих от палящего солнца. Вокруг этого городского ядра, образованного наиболее значительными зданиями, простирался город с домами простых людей, где жила большая часть населения: домики были невысокие, почти все одноэтажные, из самана или кирпича, поскольку камень был слишком большой роскошью и предназначался для домов богачей — и даже для их постройки иногда использовался только в фасадной стене. Среди этих лачуг пробивались улочки, чаще всего представлявшие собой просто утоптанные тропинки. Летом они были пыльными, а дожди порой превращали их в непроходимую топь, по которой пробирались люди и животные и в которой вязли телеги. Можно сказать, что здесь смешивались город и деревня: не только потому, что сады и даже поля, большей частью принадлежавшие церковным приходам, занимали здесь большие пространства, но и потому, что многие из тех, кто жил в этих жалких лачугах, были обычными сельскими поденщиками, жизнь которых проходила в изнурительном труде во владениях, расположенных поблизости от города. Горожане по месту жительства, в действительности по своему образу жизни они принадлежали к сельскому миру. 2 Путешественнику, который, покинув оголенные плоскогорья Кастилии или каменистые горы Арагона, с удивлением обнаруживал оливковые сады Андалусии или орошаемые земли Валенсии, казалось, что такая гостеприимная природа обеспечивала и более легкую и счастливую жизнь обитателям здешних мест. Совершенно другое впечатление возникает после знакомства со свидетельствами современников: повсюду, и даже на этих благодатных землях, жизнь крестьян была тяжелой, порой нищенской. Официальные документы (королевские указы и жалобы кортесов), в которых с сожалением говорилось о «нищете и бедствиях» деревень, комментировались в целом ряде произведений, в которых выявлялись и анализировались причины зла и даже предлагались способы решения проблемы6. В то время как во Франции практически повсюду происходила медленная эволюция средневекового «держания» в частную собственность, в Испании было довольно мало крестьян-собственников — возможно, пятая часть всего крестьянства. Их можно было встретить главным образом на плодородных землях севера (в Астурии, Галисии), но участки земли, которые они возделывали, зачастую были столь малы, что их едва хватало на то, чтобы хоть как-то прокормить семью. В Кастилии крестьянская собственность, весьма значительная в Средние века, постепенно исчезала под экономическим и социальным давлением «сильных мира сего» и большей частью была включена в состав крупных церковных или светских владений, обрабатывавшихся фермерами или арендаторами на условиях, которые зачастую были очень тяжелыми. В Андалусии обширные имения, принадлежавшие нескольким крупным аристократическим семьям, возделывались «поденщиками» (наемными сельскохозяйственными рабочими), жившими в больших или малых городах, которых нанимали на время сельскохозяйственных работ управляющие имениями; эти рабочие приезжали на несколько недель на поля, чтобы после окончания работ вернуться в город с небольшим заработком в кармане. Каковы бы ни были юридические связи между крестьянином и землей, которую он обрабатывал, именно крестьянство испытывало на себе всю тяжесть политической и социальной системы. Более половины всех испанских земель составляли «tierras de senorio» (сеньориальные владения), которые противопоставлялись «tierras de realengo», на которых действовала прямая юрисдикция короля. Кастильская поговорка: «На земле сеньора даже птица не вьет гнездо» — свидетельствует о том, что жизнь крестьянина на господской земле была более тяжелой. В действительности же границы власти сеньора и строгость, с которой соблюдались все его распоряжения, сильно разнились по регионам. Нигде сеньориальные права не были столь широкими и обременительными для зависимых людей, как в Арагоне, где еще в XVII веке юристы признавали положение о том, что для господской власти «нет никаких препятствий, и она неограниченна в том, что касается жизни вассала (то есть зависимого человека), если только господин не оскверняет его труп и не препятствует его похоронам». Вероятно, на деле была большой редкостью реализация права жизни и смерти, но церемония получения владения от сеньора Лейвы, в том виде, как она описана в документе середины века, весьма символично показывает, что существовал принцип абсолютной власти над людьми и имуществом: «В знак истинного обладания он прогуливался по площади и улицам, вырывая травку, открывая и закрывая амбары, а также заходил на пастбища и прогуливался там, вырывая траву и маленькие кустарники, демонстрируя своими действиями свою полную — телесную, реальную власть. А в знак обладания судебной властью он распорядился установить на главной площади упомянутого места деревянную виселицу и, когда она была установлена, велел повесить на ней латную рукавицу». Затем ему приносили оммаж (присягу) представители соп- cejo — выборного совета сельской общины: «Сеньор садился на скамейку, и все, от алькальда до самого низшего советника, подходили, чтобы принести ему присягу на верность, встав на колени перед упомянутым знатным сеньором, и клялись, вложив свои руки в его ладони, платить ему подати и обычные налоги, дабы и впредь пользоваться правами и обычаями, коими пользовались до сих пор»7. Даже когда сеньор не обладал подлинно суверенными правами на земли, крестьянин все равно должен был нести все хозяйственные повинности, связанные с домениальной и сеньориальной зависимостью, а также платить оброк, и зачастую довольно большой: в самом общем случае он ггредставлял собой (как десятина, которую крестьяне платили церкви) долю продукции, пропорциональную количеству земли, которую обрабатывал крестьянин; иногда этот оброк заменялся уплатой ежегодной денежной ренты и натуральным оброком — поставкой определенного количества зерна, дров, вина и масла, скота и домашней птицы, порядок выплаты которого детально определялся древними местными обычаями. В Галисии, где условия жизни крестьян определялись сеньориальной зависимостью от монастырей (abadengos) и были очень суровыми, существовало также право «мертвой руки» (luctu- osa), которое позволяло аббату в случае смерти одного из держателей забрать себе самое лучшее животное из его стада, а если скота у крестьянина не было, то сундук, стол или любой другой предмет мебели на четырех ногах...8 К повинностям, которые должен был нести крестьянин в пользу своего сеньора, добавлялись королевские налоги, бремя которых усилилось, особенно в Кастильском королевстве, за период с середины XVI века и до конца правления Филиппа IV. Постоянно множилось число так называемых «служб», то есть чрезвычайных налогов, и хотя эти налоги, в частности millions (налоги с продаж, которые добавлялись к alcabala), затрагивали в принципе все слои общества, кроме духовенства, особенно тяжелым бременем они ложились на крестьян, поскольку, как утверждал современник, «прелаты, гранды и дворяне, забирающие себе практически все зерно, которое сеют и выращивают земледельцы, не платят ничего; прелаты в силу своего подчинения непосредственно Святому престолу, другие сеньоры потому, что среди них нет ни одного, кто не изыскал бы способа освободиться от уплаты, так что все тяготы налогового бремени ложатся на плечи работников, которые не могут его избежать и обязаны платить с каждого зернышка, которое продают»9. Могли ли эти несчастные не заплатить налог королю? Сборщики налогов безжалостно выколачивали из них причитающееся: «Они приходят в деревни, сообщают местным властям о своей миссии, и те умоляют их иметь хоть малость сострадания к людям, находящимся в великой нужде... Они отвечают, что не в их власти распределять льготы и милости, что у них есть строгий приказ собрать полностью сумму денег, которую положено собрать с деревни; к тому же, говорят они, им необходимо собрать деньги себе на жалованье. И вот они уже входят в дома бедных крестьян и, прибегнув к убедительным “доводам”, отбирают у них те небольшие деньги, которые имеются; у тех же, у кого нет денег, они забирают мебель, а если не находят и ее, то забирают их убогие вещи, а все оставшееся время тратят на то, чтобы продать собранное. Потом они подсчитывают собранное деньгами и барыш от продажи, и часто оказывается, что им даже не хватает на жалованье; впрочем, едва ли королю когда-то доставалось хоть несколько мараведи... Такого рода грабежи, непрерывно продолжаясь, вынуждают жителей большинства деревень убегать из собственных домов, оставляя свои земли на произвол судьбы, а сборщики налогов не имеют никакой жалости к этим несчастным, как будто находятся во вражеской стране. Покинутые дома они продают, если находится покупатель; если же продать они не могут, то снимают крышу и продают черепицу и бревна, чтобы выручить хоть сколько-нибудь денег. При этом уцелеть может в лучшем случае треть домов, и великое множество людей обрекается на голодную смерть»10. Скорее всего, столь резкая критика была продиктована глубоким возмущением автора, и его слова не надо понимать буквально. Но очевидно, что непосильное бремя налогов вело к сокращению численности населения в некоторых областях, и богатые земли Гранады, плодородие которых всегда восхищало путешественников, не избежали участи, общей для всех провинций, подчинявшихся власти Кастильского королевства, как указал на заседании кортесов в 1621 году один городской депутат: «Множество деревень опустели и исчезли с лица земли; церкви разрушены, дома развалились, наследие утрачено, земли заброшены, жители деревень бродят с женами и детьми по дорогам в поисках спасения, питаясь травой и корнями, чтобы выжить. Некоторые уходят в другие провинции или королевства, где не платят millions»1'. Там, где существовала крестьянская собственность, она часто облагалась земельной рентой (сеп- sos) в пользу горожан, проживавших в соседних городах. Договор аренды составлялся таким образом, что крестьянин получал некоторую сумму денег в обмен на ежегодную выплату ренты с земли, стоимость которой была равна вложенному капиталу и которая служила залоговой гарантией. Такой договор мог помочь крестьянину использовать капитал, в котором он нуждался для улучшения технического обеспечения обработки земли, одновременно позволяя горожанам обогатиться за счет получения процентов и надежного вложения капитала. Если вследствие неурожая или по какой-либо другой причине крестьянин не мог заплатить предусмотренный годовой взнос, заимодавец имел право отобрать землю. Напрасно теологи выступали против такого порядка. «Поскольку человек видит, — говорил один из них, — что, дав в долг две тысячи дукатов, он получает каждый год две сотни и через шесть-семь лет две тысячи окупают ему все с лихвой, он находит в этом способ выгодной наживы». Поэтому размер арендной платы (al quitar) резко вырос в конце XVI и XVII веке, и даже если это не всегда вело к обезземеливанию крестьян, в любом случае способствовало значительному увеличению угнетавшего их бремени. * * * Для несения такого количества повинностей крестьяне обладали ограниченными средствами, которые им давала земля — часто бесплодная и плохо поддающаяся обработке. Исключая плантации (huertas) Леванта и некоторые области Андалусии, где росли оливковые деревья и виноград, злаковые культуры доминировали почти повсюду, однако их урожайность была невысокой (5 к 1 в среднем, иногда 3 к 1) из-за сухого климата и низкого технического уровня сельского хозяйства. Плуг не использовался, и основным орудием обработки земли была соха: впрочем, она была лучше приспособлена для работы на земле, где гумус составлял лишь тонкий верхний слой, а то и вообще отсутствовал. Кроме провинций севера, где запрягали быков, в качестве тягловой силы обычно использовались ослы и мулы, и иногда можно было видеть, как бедный крестьянин, имевший только одно животное, сам запрягался вместе с ним, чтобы помочь ему тащить соху. Площади земель под паром были весьма значительны. Здесь не практиковались, — как это было повсюду в Европе, где выращивались зерновые, — только двухполье или трехполье, которые давали возможность земле отдохнуть. Возделываемые земли составляли лишь ограниченные площади вокруг деревень, оставляя между ними огромные пространства ланд (monte bajo) или пустошей (monte alto). Однако эти «отдыхающие» земли не всегда были совершенно бесполезны: они представляли собой земли «общего пользования», которые играли важную роль в сельской жизни, являя собой не слишком хорошие, но вполне пригодные и большие по площади пастбища для скота, позволявшие обедневшим крестьянам держать домашних животных — особенно коз и овец, — кормить которых на своем клочке земли не было никакой возможности. Поэтому обычное право везде фиксировало порядок использования этих «пустующих» земель (baldios). Но крестьянские общины вынуждены были постоянно защищать свои права на использование этих земель от посягательств со стороны крупных собственников, живших по соседству и стремившихся захватить эти территории, а на равнинах Кастилии — от вторжения Месты, могущественного объединения дворян, занимавшихся перегонным овцеводством. Стада, которыми владела Места, насчитывали в начале XVII века несколько миллионов голов скота. Каждую весну они покидали зимние пастбища (invemaderos) на равнинах Андалусии и Эстремадуры, чтобы отправиться на летние пастбища (agostaderos), расположенные в сьеррах и на горных плато Кастилии, откуда они спускались осенью. Ведомые пастухами, которым помогали сторожевые псы, следившие за стадом и собиравшие животных (а иногда и защищавшие скот от волков), овцы шли медленно, поднимая за собой тучи пыли. Из их массы выделялись вьючные животные — ослы и мулы, — которые везли на своих широких спинах кухонную утварь, пищу для пастухов и собак, соль для баранов, а также молодых ягнят, родившихся по дороге и не способных еще пока вынести все тяготы пути. Если, пересекая возделанные земли, стада проходили по отведенным для них дорогам (Canadas'), то их проход не представлял опасности для крестьян окрестных областей, поскольку овцы могли пастись на залежных землях, в том числе и на принадлежавших крестьянской общине, которая хотела бы их использовать по своему усмотрению. Места добилась от королей Кастилии, заинтересованных в расширении экспорта шерсти и в развитии сукноделия, целого ряда привилегий, которые не устраивали крестьян: они запрещали им обрабатывать залежные земли и огораживать свои участки забором. К тому же они должны были позволять пастись овцам Месты на своих землях, лежавших под паром, в ущерб собственному скоту. Эти привилегии порождали бесчисленные конфликты, которые обычно разрешались в пользу Месты, поскольку у нее были свои алькальды, наделенные большими юридическими полномочиями, и которые могли судить нарушителей в своем собственном суде. Таким образом, крестьяне были окружены со всех сторон либо господами, либо врагами. «Они представляли собой самый бедный, самый угнетенный и самый униженный класс, — утверждал в 1629 году брат Бенито де Пеньалоза, — и кажется, что все остальные слои общества объединились для того, чтобы истребить или разорить их, и дело дошло до того, что само слово “крестьянин” звучит так плохо, что превратилось в синоним обираемого, низкого, грубого человека, злоумышленника и даже еще хуже»12. Но не в великодушных протестах церковников или экономистов нужно искать самое верное отражение условий жизни крестьян, а в красноречиво свидетельствующем документе, каким является изложение результатов исследования, проведенного по приказу Филиппа II с целью составления переписи городов и деревень Кастилии. Вопросник, послуживший основой для этого исследования, охватывал все аспекты сельской жизни: размеры деревень (pueblos), их правовое положение (senorio или realengo)\ возделываемые культуры и различные ресурсы населения; святыни и реликвии, хранящиеся в деревне; местные праздники. Ответы, данные самими крестьянами и аккуратно записанные, показывают, что они были хозяевами земли, которую обрабатывали, лишь в исключительных случаях; почти все они являлись держателями местных сеньоров, крупных монастырей или горожан, живших в ближайшем городе, в пользу которых они несли многочисленные повинности. В Бельвисе, небольшом селении в провинции Толедо, с 1500 фанег (около 800 гектолитров) пшеницы, собиравшейся каждый год, 150 уходило на десятину, 400 — на ренту, положенную собственнику земли, 200 необходимо было оставить на посев в будущем году; таким образом, крестьянину в хороший год оставалась лишь половина урожая, продажа которой позволяла ему заплатить королевские налоги, «но часто случалось так, что крестьянин не собирал столько, чтобы все заплатить, и тогда он разорялся»13. Всякий раз, когда опрашивающий упоминает то, что мы бы назвали «уровнем жизни» крестьян, следует один и тот же ответ: «здешние люди совсем бедны», «большинство жителей очень бедны; лишь некоторые могут более или менее нормально питаться», «из всех жителей две трети — совсем бедный люд, а оставшиеся имеют очень небольшой доход», «в деревне двести тридцать жителей, среди которых едва ли около двадцати живут более или менее нормально, хотя, конечно, никто не может назвать их богатыми; остальные — нищие»14. Следует отметить, что с 1575 года и до эпохи Филиппа IV положение крестьян не переставало ухудшаться. Внешний вид деревень и домов отражал скудость крестьянской жизни. Только лишь в горных областях дома строились, хотя бы частично, из камня. На Кастильском плато хижины, сделанные из самана, по цвету не отличались от земли. Порой какая-нибудь из них выделялась своим каменным или кирпичным входом, над которым красовался герб: это был дом идальго, часто такого же бедного, как и его соседи, но фамильный герб был свидетельством его положения. На юге и востоке Испании известковое молоко, которое покрывало стены и каждую весну заботливо обновлялось, придавало деревням более веселый вид. Но бедность, которую выдавало внутреннее убранство домов, была не меньшей: во многих домах была лишь одна комната, а больше двух бывало лишь в исключительных случаях. Меблировка состояла из грубого стола и деревянных лавок; кровати зачастую делались из простых досок, а то и вообще спали прямо на полу. В одном из углов главной комнаты находился очаг, в котором лишь время от времени зажигали хворост (поскольку почти повсюду дерево было редкостью и стоило дорого); обычно приготовление пищи не требовало больших усилий: для бедного крестьянина ржаной хлеб, сыр, лук — в Андалусии еще оливки — были повседневной едой. Означает ли это, что все крестьяне Испании жили в такой глубокой нищете? В недрах деревенского мира существовало значительное неравенство, причинами которого были условия местности или индивидуальная ситуация. В Каталонии, где фермеры заключали договоры долговременной аренды, можно было встретить процветавшие крестьянские хозяйства, центрами которых были деревенские дома (masia), прочные сооружения из камня, которым отдельные архитектурные детали — монументальный портал, окна с колоннами — придавали норой вид господского особняка. Даже в менее благополучных регионах, таких, как Ла-Манча, можно было встретить работников, живших в достатке: персонаж Гамаш Богатый, которого Сервантес противопоставил Базилю Бедному в знаменитом эпизоде из «Дон Кихота», не был выдуманным: он воплощал реальный социальный тип крупного хлебо- роба-собственника (cosechero), который нанимал для работы на своем поле многочисленных сельскохозяйственных рабочих, а также извлекал большую выгоду из участков земли, которые он сдавал в аренду простым крестьянам. Но со временем эта категория зажиточных крестьян становилась более малочисленной, и писатель Наваретт, сожалевший о таком положении дел, довольно ясно изложил его причины в своем трактате «Сохранение монархий»: «Поскольку они видели, что большая часть повинностей, оброка, податей, пошлин ложится на плечи тех, кто владеет земельной собственностью, а ренты и чинши от этого освобождены, они решили просто избавиться от всех земледельческих и скотоводческих пут, чтобы спокойно тратить свои состояния в городе »15. Таким образом, в деревнях в основном оставался бедный люд. Можно было бы попытаться отбросить как лживые все картины крестьянской жизни, которые рисует нам значительная часть литературы золотого века, особенно комедии, показывающие крестьянина, ведущего беззаботное и легкое существование, к тому же скрашенное деревенскими увеселениями. Вероятно, надо учитывать идеализацию деревенской жизни, которая выразилась в продолжительной моде на «пастораль». Однако не вызывает сомнений и то, что монотонность суровой повседневной жизни даже самых нищих крестьян порой прерывалась праздниками и весельем, в которых принимала участие вся деревенская община: церковные праздники, чествования местного святого покровителя, romerias — одновременно и паломничество, и сельский праздник; торжественные шествия к ближайшему храму с целью вымолить заступничество Всевышнего или воздать ему хвалу. Донесения, составлявшиеся по приказу Филиппа II и обычно дававшие довольно мрачное представление о деревенской жизни, порой упоминали какой-нибудь из этих «праздничных» эпизодов, воспоминание о котором жители деревни хранили долгое время. Жители Аламеды (близ Мадрида), когда их спросили о реликвиях, хранившихся в их церкви, ответили: «Там хранится очень ценное распятие, прибитое гвоздями к большому кресту; всё вместе весит семнадцать фунтов, его привез из американских колоний один из жителей деревни. За ним в Мадрид отправилась торжественная процессия, в которой было множество священников; люди несли распятия и хоругви, и было очень много народу из нашей деревни и ее окрестностей. В начале мая 1573 года, когда по всей области ощущалась сильная нехватка воды, жители деревни вынесли это распятие, чтобы торжественной процессией отнести его в монастырь Атоша в Мадриде, где все усердно помолились, и Господь внял их мольбам, и в тот же день, прежде чем процессия вернулась в церковь, на нашу деревню пролилось с небес изрядное количество воды, и посевы были спасены, так что пшеница принесла большой урожай»16. Окончание жатвы в урожайный год тоже служило поводом для веселья с песнями и танцами, в исполнении которых жители окрестных деревень соревновались друг с другом. Во многих местах Арагона и Леванта каждый год проводились «бои христиан с маврами», в которых принимало участие почти все местное население. Иногда какой-нибудь кукловод (а их было очень много по всей Испании) разворачивал свой балаган на площади или арене для боев, развлекая публику каким-нибудь фарсом или увлекая ее — как мастер Педро, персонажи которого были вдребезги разбиты Дон Кихотом, — захватывающим пересказом героической легенды. Если деревня располагалась недалеко от большой дороги, можно было воспользоваться тем, что мимо проходила труппа бродячих актеров, которая доставляла своей аудитории удовольствие представлением какой-нибудь «комедии святых» или инсценировкой аутодафе. Таким образом, пусть даже идеализированные, все светлые стороны деревенской жизни, представленные во многих комедиях Лопе де Вега, в той или иной мере служили отражением реальной жизни крестьян. Но театр золотого века сделал больше, чем просто вывел на сцену крестьянина: он, по словам брата Бенито де Пеньялоза, воздал ему за то презре ние, с каким относились к нему представители других классов. Будь то «Овечий источник» Лопе де Вега, «Ачъкальд из Саломеи» Кальдерона или любая другая из множества комедий, действие которых разворачивалось в деревне, именно в образе крестьянина авторы воплощали самые высокие моральные достоинства, чтобы противопоставить врожденное благородство низости представителей других социальных групп.