Коммуникативное поведение языковой личности и его диагностика
Единственной составляющей речевого поведения, где стереотипы зарегулированы с одинаковой степенью жесткости, оказывается невербальный вектор. Параязыковые средства всегда конвенциональны, что, впрочем, не мешает им включать в себя и универсальные, и этноспецифические черты. Универсальное начало ПС представлено инвариантным набором кинесических средств, имеющим однозначную интерпретацию у всех представителей данного языкового коллектива. Этноспецифические проявления варианты. Диапазон вариантности ПС у каждого социума формируется спонтанно. Этот процесс не имеет намеренного харак-, тера; также как и речевой узус, он находится в состоянии медленного дрейфа. Разница состоит только в том, что параязыковые средства — это «вагон», идущий за «паровозом» (звуковым языком), определяющего направление и скорость его движения. «Паровоз» движется то быстро, то медленно, то в одну сторону, то в другую, что определяет хаотичность и непредсказуемость развития узуса, его несравненно более заметную лабильность, а, следовательно, и возможность широкой вариантности реальной нормы. Такой возможности лишены параязыковые средства. Причин здесь несколько: во-первых, у невербальных средств гораздо дольше происходит «вкусовая оценка» и отбор новых форм; во-вторых, гораздо уже сами возможности кинесического сопровождения речи; в-третьих, в процессе отбора и фиксации того или иного параязыкового средства всегда задействована культурологическая традиция социума, принимающая или отвергающая невербальную новацию или заимствование. О том, что у представителей разных языковых коллективов может быть неодинаковая трактовка одинаковых кинесических движений, известно многим, и об этом, отчасти, уже шла речь. Поэтому обратим здесь внимание только на необходимость учитывать это обстоятельство при обучении специалистов в области межкультурной коммуникации. В качестве иллюстрации приведем несколько примеров из наиболее полного исследования невербальных аспектов коммуникации в русском и английском общении, автором которого является Н. И. Смирнова (Смирнова, 1976). В работе представлена классификация жестов, мимики и телодвижений, заменяющих в речи те или иные элементы языка. Среди них: жесты приветствия и прощания (12 позиций), жесты привлечения внимания (15 позиций), запрещающие жесты и телодвижения (3 позиции), жесты угрозы (2 позиции), оскорбительные жесты и телодвижения (19 позиций), дразнящие жесты (3 позиции), жесты и телодвижения, выражающие благодарность (3 позиции), жесты примирения (1 позиция), жесты, встречающиеся в различных других ситуациях общения (30 позиций). Сопоставительный анализ позиций приведенной классификации показывает как совпадение семиотики кинети ческих элементов, так и различия в трактовке невербальных средств коммуникации. Много сходств в жестах приветствия и прощания, в жестах привлечения внимания. По-разному работает кинесика в оскорбительных жестах и телодвижениях. Из девятнадцати позиций только две (жест с указательным пальцем у виска и сидение в присутствии стоящей женщины) считаются оскорбительными и в русской, и в английской коммуникации. Обращает на себя внимание и тот факт, что инвентарь оскорбительных жестов самый широкий — 19, в то время как жесты благодарности представлены только тремя позициями. В некоторых случаях данные Н. И. Смирновой уже не соответствуют действительности. Так, например, знак победы — victory — отмечается как отсутствующий в русском общении, однако, в настоящее время этот жест весьма распространен. В целом, анализ тридцати позиций внешнего проявления различных чувств и эмоциональных состояний, по мнению Н. И. Смирновой, позволяет говорить о том, что во внешнем проявлении эмоции у русских и англичан в целом ряде случаев наблюдается инвариатность, топологическое сходство34. Не менее интересен для нас и другой вывод, согласно которому в кинесическом выражении одинаковых эмоциональных состояний в сопоставляемых формах национальной коммуникации имеют место и различия. Асимметрия плана содержания и плана выражения здесь характеризуется изоморфизмом аналогичных отношений вербальных средств. В русском и немецком языках, к примеру, такое понятие как «рука» (или «нога») имеют два плана выражения (die Hand, der Arm — в немецком и рука — в русском). Есть в русском языке и слово «кисть», эквивалентное по значению немецкому die Hand. Однако носитель русского языка никогда не скажет «Мы пожали друг другу кисти», равно как и немец не употребит в этом значении der Arm. Но такая замена возможна в речи индивидов, для которых немецкий или русский языки не являются родными. Точно также незнание значения того или иного жеста в иноязычном общении или ориентация на имеющийся аналог в своем инвентаре параязыковых средств, может осложнить реализацию коммуникативного намерения одного из партнеров. Нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что, в целом, арсенал национальных невербальных средств жестко регламентирован и статичен. Тем не менее, как уже отмечалось, параязыковые средства представляют собой функционирующую систему, которой присущи изменения, стимулирующие ее развитие. В этой связи возникает вопрос, зависят ли изменения количественных и качественных характеристик параязыка от изменений языковой системы? Или параязык — организм, регуляция которого обусловлена исключительно социальными и культурологическими факторами? Впрочем, есть в этой проблеме и Третий вариант решения: функционирование параязыковых средств, их модификация есть результат взаимодействия указанных выше сил. Другими словами, насколько значимы для параязыка внешние факторы, или это, в значительной мере, саморетулируемая структура, подчиняющаяся действию не столько внешних, сколько внутренних законов изменения и развития?35 Функционирование и развитие системы ПС отражает, на наш взгляд, и мир вне нас, который представляет собой некую сумму ощущений в ответ на внешние раздражители, и мир внутри нас, который строится на основе субъективных ощущений (Прибрам, 1975). «Я» и «Оно» (разум и страсть) — взаимодействие этих начал создает креативную основу развития языковой системы и, как следствие, создает предпосылки для формирования функционального потенциала параязыка. «За каждым текстом стоит языковая личность» — эта, казалось бы, на первый взгляд, простая сентенция Ю. Н. Караулова только в конце 80-х гг. XX в. взбудоражила лингвистическую общественность и явилась, наконец, поводом для преодоления табуизированной и деспотичной формулы: «За каждым текстом стоит система», ставившей в тупик своей теоретической безысходностью абсолютное большинство исследователей-практиков. Переход от анализа речи человека в лабораторных условиях к исследованию речевой деятельности с неизбежностью предполагал возникновение стойкого интереса и к самой языковой личности, что позволило Ю. Н. Караулову, наряду с вербально-семантическим и когнитивным, выделить в структуре языковой личности прагматический уровень, включающий в себя цели, мотивы, интересы и установки носителя языка. Несмотря на то, что психологический аспект в анализе языковой личности играет ведущую роль, внимание исследователей, в основном, сосредоточено на изучении личности, как некоего собирательного образа, индивида, представляющего тот или иной социальный коллектив и характеризующегося набором свойств одного из четырех известных психотипов. Такая позиция, по меткому замечанию Ю. Н. Караулова, представляет лингвисту в качестве объекта анализа ein Talent, doch kein Character (талант, но не характер), оставляя вне поля зрения важнейшие аспекты личности (Караулов, 1989). Поведение личности, в целом, и языковой личности, в частности, обусловлено ее мировоззрением, как некоей системы ценностей. Языковое поведение личности определяется (по Ю. Н. Караулову) языковой картиной мира, представляющей собой диалектическое единство коллективного языкового сознания нации и индивидуальных способов его материализации в конкретных речевых актах. Лингвистический анализ речевого материала «позволяет реконструировать содержание мировоззрения личности» (Караулов, 1989. С. 6). Материалом для такого анализа, по мнению Ю. Н. Караулова, должен быть дискурс — «определенный набор речевых произведений отрывочного характера, собранный за достаточно длительный промежуток времени» (Караулов, 1989. С. 6). В качестве примера приводятся высказывания персонажа художественного произведения, анализ которых позволяет сконструировать модель языковой личности. Психологическим маркером языковой личности Ю. Н. Караулов предлагает считать «психоглоссу», под которой он понимает «единицу языкового сознания, отражающую определенную черту языкового сгроя, системы родного языка, которая обладает высокой устойчивостью к вариациям и стабильностью во времени» (Караулов, 1989. С. 7). Анализ психоглоссы может быть диахроническим, синхроническим и онтогенетическим. Результатом анализа является воссоздание «некоторых черт языкового типа» (Караулов, 1989. С. 7). Исследование социально-психологических характеристик языковой личности (по Ю. Н. Караулову) должно ис ходить из общей стереотипной посылки, согласно которой человек проживает, в среднем, 25 тыс. дней, построенных (особенно в зрелом возрасте) на довольно стандартных (стереотипных) линиях поведения. «Описав один типовой день, или дневной дискурс, лингвист сможет сделать выводы не только о языке, но и о других уровнях организации человека как личности», — полагает Ю. Н. Караулов (Караулов, 1989. С. 7). И, наконец, последний ракурс исследования языковой личности Ю. Н. Карауловым называется «Эволюция русской языковой личности». Здесь автором предлагается анализ динамики развития языковой личности, с учетом данных наибольших изменений на каждом из уровней, взаимосвязи изменяющихся параметров, возможности проведения сопоставления дискурсов и реконструирования на их основе характеристик языковых личностей разных эпох. Итак, дискурс, если резюмировать основные положения книги известного отечественного лингвиста, является материалом, квалифицированный анализ которого может дать достаточно отчетливое представление о психическом, социальном и динамическом состоянии конкретной языковой личности. А что делать, если обстоятельства требуют диагностики индивида на менее представительном, нежели дискурс, речевом материале? Есть ли шансы на успех? Бесспорно, чем продолжительнее высказывание, тем точнее и полнее характеристика его автора (см. предыдущие разделы). С другой стороны, для идентификации уже знакомого человека иногда бывает достаточно одного слова. А если это незнакомый человек, что чаще всего является условием успешного решения задачи? Существует ли минимальный линейный предел, за которым проблема распо знавания автора речевого сегмента будет a priori неразрешимой? Видимо, на этот вопрос можно ответить положительно. В монологической речи линейная протяженность подлежащего анализу речевого сегмента должна бьгть эквивалентна развернутому предложению. В диалоге достаточно двух-трех реплик, которые могут быть представлены и эллипсами. Диалогическая речь по своему фонетическому оформлению содержит для исследователя более яркие дифференциальные характеристики личности. Психоглосса (термин Ю. Н. Караулова) — в большей мере атрибут диалога, да и социальная маркированность индивида отчетливее проявляется в общении, когда партнеры обязаны реагировать на каждую значимую реплику в соответствии со сложившимися в их языковом сознании стереотипами речевого поведения. Анализ оппозиции «говорящий — слушающий», как замечает Т. Г. Винокур (Винокур, 1989), имеет несколько подходов. Исследователь справедливо полагает, что «на самой поверхности лежит оппозиция, имеющая диалогический генезис и формирующаяся взглядом на реальное взаимодействие участников отдельного речевого акта». В то время как отдельно взятый речевой акт — «это театр одного актера — говорящего, и его роль поддается анализу в том случае, если вторую роль берет на себя исследователь, выступая и как адресат, и как наблюдатель» (Винокур, 1989:12). Автор приведенной цитаты приводит весьма занятный пример из произведения Ф. М. Достоевского, иллюстрирующий зависимость манеры речи от привычки молчать: «Семен Иванович говорил и поступал, вероятно, от долгой привычки молчать более в отрывистом роде... начиналась перхота, а набивные слова принимались, на конец, вылезать в самом живописном беспорядке» (Винокур, 1989:13). Не менее интересен в этом смысле и другой персонаж Достоевского из его произведения «Бесы», Кириллов: «Я терпеть не Moiy рассуждать... Я мало четыре года разговаривал. Я четыре года мало видел людей». Единственная тема, не оставляющая Кириллова равнодушным, — Бог. В этом случае речь его принимает напряженный и поэтому отрывистый характер. «...И в общем речь его суха, так сказать, костлява, — это какой-то скелет без живой плоти. Но Кириллов так правдив и сосредоточен в каждом своем слове, что он сам не замечает уродливых неправильностей своей речи, и ему кажется, будто он говорил так всю жизнь» (Достоевский, «Бесы»). Анализируя приведенный пример, автор статьи считает, что «при наблюдении за речевым поведением языковой личности в целом следует постоянно держать в уме ее двойственный облик, способный к многообразному отражению взаимовлияния коммуникативных ролей» (Винокур, 1989:14). Побудительным мотивом речевого акта является интенция, свидетельствующая о коммуникативной ценности зарождающегося высказывания. Т. Г. Винокур полагает, что «необходимость в речевом поступке возникает только тогда, когда говорящий неравнодушен и к сюжету, который он собирается облечь в языковую форму, и к форме, в которую будет облечен этот сюжет» (Винокур, 1989:15). Неслучайно поэтому актерам очень трудно воспроизводить на сцене такие, например, ремарки в тексте пьесы, как «толпа оживленно переговаривается» и т. п. Режиссеры нашли весьма оригинальный способ вербализации этого процесса: толпа на сцене вразнобой повторяет: «Что говорить, если нечего говорить, что говорить, когда нечего говорить». Вернемся, однако, к ситуации, когда есть, что говорить. Первый вопрос, возникающий при анализе любого речевого сегмента, за которым стоит определенная языковая личность, звучит следующим образом: «Почему данное коммуникативное намерение вербализовано именно этим, а не каким-то другим, способом? Есть мнение, что наше собственное языковое выражение оказывает на нас самих не меньшее воздействие, чем на других. Потому, что мы слышим и читаем, то, что пишем и говорим» (Винокур, 1989:18). Более того, есть основания полагать, что «акт предпочтения одного языкового средства другому — это и есть сам говорящий „образ автора" данного высказывания. Говорящий есть всегда первый приемный пункт собственных коммуникативных усилий» (Винокур, 1989:19). Вот что писал А. А. Потебня о наиболее ярком носителе собственных коммуникативных усилий — ораторе: «Ораторская речь, как всякая речь, есть, прежде всего, орудие мысли для самого оратора: он во время произнесения впервые объективируется и создает эту мысль в окончательной форме» (цит. по: Винокур, 1989:19). Автор анализируемой статьи не без основания полагает, что именно в этой формуле и «состоит единство противоположностей, организующее коммуникативное содержание понятия „языковая личность" в его активной (приоритетной) роли говорящего» (там же). Если интенция имеет градуальную шкалу измерений, то, видимо, наблюдения, о которых говорит Т. Г. Винокур, имеют основания считаться полезными. Они показывают, что типы реакций могут зависеть от силы интенции и вида целенаправленного коммуникативного задания. В частности, обыденная речь, в ее устной спонтанной форме, регулярно обнаруживает вербальных побудителей, составляю щих крайнюю синтагму высказывания говорящего. Таким образом, говорящий индивид стремится к достижению и содержательного и собственно коммуникативного результата одновременно. По мнению психо- и нейролингвистов, мышление, будучи базой любого плана содержания высказывания, не является объективно наблюдаемым процессом. То же самое относится и к интенции / реакции как к психологической надстройке над мыслью. Тем не менее, факт произнесенного (написанного) слова означает, что «говорящий, оценив свою роль, оценил и себя как личность, способную выразить мысль данным способом, желающую это сделать и совершившую это. Выбранный им языковой знак выполнил роль означающего такой категории, как отношение человека к языку» (Винокур, 1989:21). В этом выводе, на наш взгляд, не все бесспорно. Во- первых, нуждается в корректировке последовательность самооценки личности. Поскольку все-таки речь является производной характеристикой мышления, то было бы точнее считать и оценку произведенной речевой акции вторичной, зависимой от оценки самого себя. Во-вторых, оценка своего речевого произведения — это своего рода «послевкусие», которое наступает только в тех случаях, когда «продукт» по своим «вкусовым» характеристикам выходит за пределы обычного, повседневного, стереотипного «речевого меню». Во всех прочих случаях выбор языкового знака (означающего и означаемого) происходит произвольно и оценивается только принимающей стороной. Психика и мышление жестко контролируют стратегию высказывания, опираясь, прежде всего, на выбор исходного и завершающего языкового материала, представляя относительную свободу в реа лизации языковых средств, заполняющих промежуточные сегменты высказывания. Поэтому есть основания полагать, что чем меньше линейная протяженность речевого произведения, тем оно ближе к психическому и интеллектуальному «Я» индивида. В этом случае, как отмечают Н. Д. Арутюнова и Е. В. Падучева, не только нейтрализуется различие между причиной и целью, но и сокращается расстояние между замыслом и реализацией (Арутюнова, Падучева, 1985). Разумеется, вывод в ббльшей степени касается диалогической речи. Диалог непосредственно «подчинен» психике. Участники диалога (полилога) играют в нем определенные роли, соответствующие закрепленным в данном социуме моделям (стереотипам) речевого поведения. Как уже отмечалось, различного рода нарушения правил коммуникации здесь всегда мотивированы. Н. Д. Арутюнова и Е. В. Падучева считают, что «в большинстве случаев говорящие нарушают правила общения в поисках косвенного способа выражения смысла и они заинтересованы в том, чтобы передача была принята» (Арутюнова, Падучева, 1985:29). Одним из проявлений «не прямого» способа реализации коммуникативного намерения является вуализа- ц и я цели высказывания. Языковой и социальный опыт подсказывают индивиду, когда такой способ достижения цели оправдан. Так, например, откровенное утешение человека, потерявшего близкого, как правило, не утешает из- за тривиальности формы. «Это не коммуникативная цель, а терапевтическая задача, — отмечают авторы статьи, — которая отражается и на искренности говорящего, и на истинности сообщаемого» (Арутюнова, Падучева, 1985: 28). И здесь же еще одно тонкое наблюдение: «Терапевтическая ретушь действительности может соответствовать интересам адресата, которому далеко не всегда бывает приятно, когда ему лезут в душу» (там же). Нарушение правил коммуникации может быть связано с задачей повышения экспрессивности высказывания, придания ему эстетического шарма, что вносит в обыденную речь элементы риторики, раскрывая соответствующие социальные и психические характеристики индивида. Как правило, в этих случаях речь идет о плане выражения языкового знака, реализация которого на супрасегментном уровне допускает достаточно широкий диапазон вариантности. Реализация такого рода экспрессивных средств часто бывает обусловлена профессиональной принадлежностью языковой личности. Одним из наиболее показательных примеров здесь может быть акт речепроизводства актерами. Вот что по этому поводу замечает Г. Н. Иванова-Лукь- янова: «В интонации актера происходит соединение личностных интонационных особенностей с теми, которые он приобрел в период профессиональной подготовки и актерского становления. Соединение личностного и актерского создает индивидуальность интонационной манеры актера, его стиль, его неповторимый речевой облик» (Иванова- Лукьянова, 1989:107). Аналогичными характеристиками будет обладать речь представителей других профессий, чья деятельность регламентирована той или иной формой вербального общения. Причем, здесь важно иметь в виду, что профессия накладывает свой отпечаток на речевую деятельность индивида в целом, не ограничиваясь только работой. Представители профессий, для которых язык не является основным средством самореализации, имеют возможность варьировать свой языковой потенциал в зависимости от места и ситуации общения. Исследование О. Б. Сиротининой и Т. В. Ларькиной (Си- ротинина, Ларькина, 1989) показало, например, что устная речь рабочих36 в неофициальной обстановке мало чем отличается от разговорной речи других жителей г. Саратова, «полностью владеющих нормами литературного языка» (Сиротинина, Ларькина, 1989:49). Авторы отмечают жанровую немонотонность речи испытуемого в качестве одного из основных параметров соответствия/несоответствия речевой норме и способность менять характер речи в зависимости от степени ее опоры на ситуацию, а также профессиональную ориентацию его собеседника. Тезис Л. П. Буевой (Буева, 1978): «каждый отдельный индивид является носителем и выразителем социально-типич- ных отношений во всей их совокупности, но лишь в той мере, в какой он их освоил», все же не дает оснований экстраполировать речевые характеристики одного представителя профессии (пусть самого передового) на всю социальную группу. Тем не менее, если отвлечься от легкого идеологизированного налета в работе О. Б. Сиротининой и Т. В. Ларькиной, то ее рациональное зерно состоит для нас в том, что представители не1уманитарных профессий, занятых на производстве материальных благ, в большей степени склонны к жанровому разнообразию речевой деятельности, нежели работники непроизводительной сферы. Что же касается соответствия / несоответствия речевых произведений указанной социальной группы языковой норме (а точнее, нормам), то наиболее уязвимыми местами у них, вероятно, должны быть лексика и орфоэпия. Формирование языковой личности, а следовательно, и механизм ее распознавания обусловлен характером отношений индивида с коллективом. Нетривиальный подход к этой проблеме имеет место в работе Л. П. Крысина (Кры- син, 1989), посвященной исследованию закономерностей общения людей в пределах малочисленных совокупностей. Философская аксиома, заключающаяся в том, что свойства целого детерминированы свойствами элементов, а свойства элемента — характеристиками целого, делает анализ речевой деятельности в малых группах чрезвычайно важным процессом для проблемы идентификации языковой личности. Философы относят к малым группам семью, производственный, научный, спортивный, воинский и некоторые другие коллективы (Философская энциклопедия, 1975). По характеру связей между членами малых групп различают формальные и неформальные группы, противопоставленные необходимостью (или отсутствием таковой) придерживаться соответствующих правил поведения. Как правило, индивид является одновременно членом нескольких малых групп (семья, производство, учреждение, друзья, знакомые). Нормы и правила поведения в этих группах могут не совпадать, поэтому индивид, в зависимости от окружения, должен адаптироваться к каждому из указанных сообществ. Как считает Л. П. Крысин, такое «приспособление протекает более или менее безболезненно до тех пор, пока требования и ожидания разных групп, членом которых человек себя осознает, не вступают в конфликт друг с другом и не ставят человека перед необходимостью выбора. В этом случае индивид часто отдает предпочтение нормам и ценностям той группы, с которой он чувствует себя связанным наиболее тесно и мнением членов которой особенно дорожит. Такая группа называется „р е - ферентно й"» (Крысин, 1989:80). Именно эта группа определяет линию речевого поведения каждого из своих членов. Здесь же формируется специфика речи, которая выделяет языковую личность из референтной группы. Весьма важным обстоятельством Л. П. Крысин считает социальную и ролевую неоднородность малой группы. Доминантное начало малой группы определяется ее лидером, служащим объектом подражания для рядовых членов группы во всех сферах деятельности. Речевое поведение, как несложно предположить, не является исключением. «Речевое давление лидера на группу часто не осознается членами группы или осознается постфактумом». В качестве примера Л. П. Крысин приводит свидетельства влияния речи известного ученого-естествоиспытателя («Зубра») — Н. В. Тимофеева-Ресовского — лидера профессиональной группы, блистательно представленного Д. Граниным в одноименном романе37. Так складывается речевая гомогенность группы, каждый из членов которой формирует свое речевое поведение в соответствии с групповыми ожиданиями. Речь индивида в данном случае обусловлена стремлением оправдать эти ожидания, поэтому она не должна отличаться от речи дру гих членов группы, поскольку только таким способом можно доказать свою принадлежность к группе (дефиниция «свой — чужой»). Речевой опыт малой группы трансформируется в определенный инвентарь стереотипов, «групповых шаблонов» (по Л. П. Крысину), являющихся отличительными признаками данной сообщности. Эго могут быть отдельные лексические единицы, особые способы синтаксической организации речи, особые формы речевого зачина и завершения высказывания. Шаблонами, как считает Л. П. Крысин, могут также быть цитаты из литературных произведений, устных высказываний кого-либо из группы, лидера, в частности. Сюда же можно отнести речевые клише и обороты наиболее популярных персонажей фильмов, речевые пассажи известных политических и общественных деятелей и т. п. (Крысин, 1989:83). Однако здесь не следует упускать тот факт, что среднестатистический индивид, не принадлежащий к социальным маргиналам, как правило, одновременно является членом нескольких групп. Л. П. Крысин называет это «полиглосс- ностыо» языковой личности, которая обусловлена принадлежностью говорящего к разным социальным группам (Крысин, 1989: 84). Автор анализируемой работы не склонен преувеличивать это явление, поскольку речевые различия между малыми группами не могут быть существенными из-за регулярных и достаточно тесных контактов между различными социальными слоями общества. По этой причине одновременная принадлежность индивида к различным малым группам «обусловливает совмещение в его идиолекте разных речевых манер, каждая из которых ак- туализуется при общении в пределах соответствующей группы» (Крысин, 1989:84). Необходимое для этого переключение речевых кодов определяется такими факторами, как социальная роль индивида в той или иной группе, характеристикой и социальным статусом партнера по коммуникации, наличием/отсутствием социального контроля. Последний фактор «работает» следующим образом: при наличии социального контроля или при самоконтроле в официальной обстановке имеет место речевая деятельность, маркирующая принадлежность индивида к определенной социальной группе; отсутствие или ослабление контроля стимулирует непринужденное речевое общение, затрудняющее распознавание. Л. П. Крысин наделяет речь индивида — члена малой группы — двумя обязательными свойствами: «предикативностью и оценочностью при слабой выраженности чисто номинативного аспекта», полагая, что «устное общение членов малой группы больше, чем какой-либо другой жанр разговорной речи, обнаруживает сходство с внутренней речью. Постоянство состава общающихся и их опора на общий опыт делают малую группу как бы единой „коллективной личностью", для которой многое в предмете речи является само собой разумеющимся и поэтому не нуждается в назывании» (Крысин, 1989:85). В качестве примера в работе приводится наиболее частотная из малых групп — семья, в которой актуальными могут быть такие лексические значения, которые вовсе не встречаются в «общем» языке, либо встречаются очень редко. Так, в одной семье глаголом «гарцевать» обозначается выражающееся в некоторых свойствах поведения стремление мужчины обратить на себя внимание женщин(ы). В другой семье «кутьками» называют не щенят, а маленьких детей и т. д. (Крысин, 1989: 86). Будучи основной ячейкой общества, семья, более, чем другие типы малых групп, аккумулирует в себе дифференциальные признаки языковой ментальности всего языкового коллектива. Очевидным также кажется и тот факт, что заложенный в семье речевой код (речевая манера, по терминологии Л. П. Крысина) остается доминантой речевого поведения личности на долгое время. Разумеется, идиолект индивида может претерпевать соответствующие возрастным и социальным изменениям модификации, однако, на наш взгляд, они не способны существенно изменить сформировавшийся в семье способ представления языкового материала. Социальные и профессиональные, прежде всего, условия могут повлиять, и влияют на изменение формы речевого поведения индивида. Вспомним в этой связи многочисленные примеры фонетической интерференции и ее преодоления представителями творческих профессий, выросших за пределами России. План выражения языка, в той или иной мере, поддается перестройке; план содержания языка, способ представления языковой структуры остается в абсолютном большинстве случаев пожизненной характеристикой индивида. И дело здесь не только в том, что личность не может контролировать выбор тех или иных языковых элементов, «закрепленных» за определенными социальными или возрастными группами и тем самым обнаруживающих ее принадлежность к ним. В выборе языковых средств и в процессе понимания речи, как уже отмечалось, участвуют как бессознательные механизмы, так и осознанные действия. Так считает и С. Е. Никитина (Никитина, 1989: 34-39). Она замечает, что «граница между осознанным и неосознанным индивидуальна и ситуативно обусловлена. Личность осознает лишь небольшую часть своего языкового поведения» (Никитина, 1989: 35). Способность осознания своего языкового поведения в работе называется «самосознанием», которое анализируется С. Е. Никитиной на материале русской крестьянской культуры. Прежде чем мы попытаемся дать оценку приведенным в работе С. Е. Никитиной результатам, вернемся к ключевому, на наш взгляд, моменту — «границе между осознанным и неосознанным», а, точнее говоря, той «небольшой части» языкового поведения личности, которая ею осознается, но никак не комментируется. Процесс формирования речевого высказывания (по А. Р. Лурии) — «это путь от мысли к речи», а процесс понимания — «это путь от речи к мысли». Промежуточным звеном между мыслью и речью (по Л. С. Выготскому) является внутренняя речь. Следуя логике приведенных рассуждений двух выдающихся ученых38, мы должны признать, что их формула как раз и вмещает небольшую часть языкового поведения личности, осознаваемую ею. Возникает два вопроса: 1. Что же это за небольшая часть? 2. Как быть с оставшейся большой частью языкового поведения, и что она собой представляет? И опять у нас есть повод вспомнить 3. Фрейда и его соотношения двух начал в человеческом поведении: «Я» и «Оно». Одна из этих категорий (Я), как уже отмечалось, формируется под контролем сознания, а развитие второй (Оно) обусловлено действием внешних, объективных фак торов эксгралингвистического свойства. Правомерен ли вопрос о количественном соотношении указанных категорий, а точнее говоря, об их дисбалансе? Утверждение С. Е. Никитиной о том, что сознание контролирует лишь небольшую часть языкового поведения личности, неверно по определению, поскольку языковое поведение — это механизм построения абстрактных понятий, действие которого вне сознания и мышления невозможно, так же как невозможно определение каких- либо количественных параметров указанного процесса. Порождение речи представляет собой субстанционально иной вид деятельности, в котором действуют другие правила трансформации языковых моделей в конкретные речевые конструкции. И, если действительно, «число предложений, которыми овладевает человек при формировании его развернутой речи, намного превышает число секунд во всей его жизни» (Лурия, 1975: 13), то, очевидно, далеко не каждое из этих предложений должно контролироваться сознанием. Стереотипизация процесса построения речевых конструкций освобождает индивида от необходимости «включать» сознание в каждом конкретном случае реализации языковых элементов. Однако, любая речевая конструкция, реализующаяся обычно на бессознательном уровне, может «потребовать» от языковой личности сознательного подхода в ее реализации. Пример: «Закурить не будет? — Не будет!» Поэтому, видимо, уместнее говорить вообще о соотношении сознательного и бессознательного в речевой деятельности индивида, не конкретизируя удельный вес того и другого. Гораздо больший интерес в этой проблеме, на наш взгляд, вызывает вопрос о том, когда и почему человек в процессе порождения речи «опирается» на сознание? А. Р. Лурия полагает, что «человек испытывает заметные трудности в случае поиска редких (незнакомых) слов» (так называемое явление «на кончике языка»). Однако довольно часто имеют место случаи сбоев бессознательного процесса речепроизводства, в котором казалось бы таких слов нет. Вспомним чеховскую «Лошадиную фамилию» и другие многочисленные примеры, на первый взгляд , немотивированного «включения» сознания. Из двух общих психофизиологических условий, необходимых для трансформации мысли в речь: 1) парадигматического соотношения отдельных лексических значений, образующих понятие; 2) синтагматического объединения слов в высказывание, первое (парадигматика), как правило, оказывается причиной переключения бессознательного речевого действа на сознательный уровень. Поиск вариантов фамилий у чеховского героя шел именно в этом аспекте: лошадь ?-* овес. Это значит, что именно парадигматика представляет собой осознанную (сознательную) составляющую речевого поведения индивида. Можно также предположить, что парадигматические отношения языковых единиц составляют содержание внутренней речи, основными признаками которой (по А. Р. Лурии) являются: предикативность, свернутость и грамматическая аморфность, что, впрочем, не мешает внутренней речи в синтагматике иметь достаточно полный, фонетически оформленный план выражения. Линейные характеристики речевых сегментов, составляющих высказывания спонтанной речи, мо|ут достаточно сильно варьировать в зависимости от интра- и экстрафак торов, психотипа индивида, уровня его интеллектуального и социального развития. Вряд ли можно непосредственно увязать линейные параметры речи со свойством личности и представить такую зависимость в виде некой классификации. Тем не менее, это субъективная характеристика речевой деятельности вполне поддается интерпретации. Однако в каждом конкретном случае ее необходимо анализировать в контексте указанных выше факторов. «Краткость — сестра таланта», — пословица, далеко не всегда соответствующая своему содержанию, равно как и ее противоположность, т. е. пространное изложение мысли не является свидетельством низкого интеллектуального развития. И все же способы развертывания высказывания, включающие в себя такие составляющие, как порядок слов, наполняемость фразы (наличие / отсутствие эллипсов), насыщенность фразы модальными словами, различного рода лексем-инвективов и т. д. могут стать основой для выявления классификационных признаков личности или для определения психоэмоционального состояния индивида (ов). Диалогическая речь в этом отношении представляется более выгодным для анализа материалом. Позаимствуем пример из работы М. В. Китайгородской и Н. Н. Розановой (1985:131-143). А: Да! (1) Б: Здравствуйте! А мне Авакумова? (2) А: Слушаю вас (3) Б: Эго... в-вас беспокоит Федоров Николай Петрович (4) А: Ага! Николай Петрович! (5) Б: Я был у вас сегодня (6) А: Чего? (7) Б: Утром был у вас сегодня (8) А: Ну и что? Где ты есть-то? (9) Б: Да в Ясенево / здесь вот / неожиданно (10) А: Что-о? (11) Б: Я говорю да в Ясенево сейчас (12) А: А ты во скоко должен был прийти? (13) Б: Да я должен был в три в четыре / но я вот... (14) А: Так или ну что? (15) Б:.. .с товарищем договорился / у меня же не вся сумма сейчас / вот договорился с ним / он значит... ну... дает на завтра / обещает / но я не знаю / как вам-то сегодня надо подъезжать нет? (16) А: Да-авай быстро бери такси / и езжай (17) Б: И к вам прям туда? (18) А: Да//(19) Б: Ну хорошо (20) А: Смотри чтоб / через час не будет / завтра отдаю все в прокуратуру // (21) Б: Ну я понял (22) А: Бее понял / давай (23) Б: Хорошо / ладно / (24) А: Давай (25) Даже неспециалисту представленный текст покажется весьма информативным. Что сразу бросается в глаза: 1. Разговор между А и Б не первый. 2. Участники разговора не находятся в сугубо официальных отношениях. 3. Социальный статус коммуникантов неравен. Перейдем к лингвистическим характеристикам диалога. Линейная протяженность текста — 25 реплик. Общая лексическая наполняемость реплик персонажа А — 38 фонетических слов; та же характеристика у Б — 65 слов. Предположение о том, что социальная субординация обусловливает неравнозначное распределение линейных параметров речи в данном случае уместно, однако, оно нуждается в экспериментальном подтверждении. Парадигматические особенности диалога подчеркивают субординативный характер отношений партнеров: Б зависим от А, и это достаточно прозрачно иллюстрируется вербальными и невербальными средствами диалога: например, переход А в обращении к партнеру с «Вы» на «ты», обилие различных фонетических деформаций (отступлений от нормы), интонационное оформление некоторых реплик (релятив «Ага!») и т. д. Данные и другие идентификационные признаки позволяют достаточно точно представить собеседников и определить их основные индивидуальные характеристики. Объем диалога вмещает в себя основную информацию и о предмете беседы, и о ее участниках. Разумеется, далеко не всегда диагностика личности базируется на таком представительном речевом материале, и далеко не всегда материалом для анализа является диалог — несомненно, более яркое и плодородное поле деятельности для идентификации личности. Довольно часто возникает необходимость диагностики говорящего индивида по гораздо менее протяженным речевым сегментам в монологическом исполнении, лишенном присущей диалогу фабулы. Проблема отчасти снимается, если есть осциллографи- ческая запись речевого сегмента. Лингвокриминалисгика достигла определенных успехов в этом плане и открытие в недавнем прошлом в МГУ специализации с одноименным названием свидетельствует помимо указанных достижений и о спросе на специалистов в этой области39. Вообще проблема может быть поставлена гораздо шире, исходя из естественной физиологической связи человека с языком. «Язык мой — враг мой» — пословица, иллюстрирующая не только связь и соотношение сознательного и бессознательного в речевой деятельности индивида, но и возможность использовать язык для определения профессиональной пригодности человека. Кадровый менеджмент на сегодняшний день обладает довольно скудным и тривиальным набором средств выявления интеллектуальных и профессиональных потенций человека. О некоторых возможностях в этом направлении будет сказано позже (см. следующий раздел). Приемы и способы реализации идеи по выявлению необходимых профессиональных качеств могут быть заимствованы как из криминалистической экспертизы, так и из текстологии. Анализу устной и письменной речи как источнику информации на следственном процессе посвящена глава монографии А. А. Леонтьева (1977). Некоторые наблюдения известного исследователя имеют непосредственное отношение и к проблематике данной книги. Нас не интересует технология графической экспертизы, поскольку нет доказательств прямых корреляций между особенностями почерка и свойствами личности. Однако лингвистический анализ любого письменного текста может дать информацию о его авторе. О способах интерпретации письменного текста еще пойдет речь, а пока приоритет уст ной речи обязывает нас обратить сначала внимание на «некоторые категориальные признаки речи» (Леонтьев, 1977:11), о которых еще не упоминалось в этой работе. А. А. Леонтьев начинает анализ речи с возрастных особенностей, полагая, что «в современном русском литературном языке есть некоторые явления, связанные с делением языкового коллектива на отдельные поколения» (Леонтьев, 1977: 11). Основной посыл автора здесь состоит в том, что носители языка, получившие осознанное представление о языковой норме в соответствующем возрасте, сохраняют его на протяжении всей жизни. Данная аргументация иллюстрируется примером: «Едва ли старик скажет „до фонаря" или „до фени", но и юноша не употребит выражений „соблаговолите", „не извольте беспокоиться"». Напомним читателю, что книга А. А. Леонтьева вышла в 1977 г.40 В целом, конечно, отмеченная тенденция закрепления за определенной возрастной группой соответствующих ее «вкусу» нормативных реализаций, сохранилась и поныне, однако необходимо отметить и некоторые новации: • во-первых, языковые особенности возрастных групп в России стали менее отчетливыми, аморфными; • во-вторых, пожалуй, только старшее поколение носителей русского языка сохранило за собой дистинкгив- ные признаки языковой нормы, позволяющие противопоставить эту возрастную группу другим. Сленг является сейчас настолько мощным и всеобъемлющим средством деноминации литературного языка, проникающим через устные и письменные СМИ в языковое сознание наивных носителей языка, что сопротивляться вторжению этого, как говорит 6. В. Колесов, «подлого стиля» практически невозможно. В большей мере этот процесс касается городского населения, в меньшей — сельского. Поэтому распознавание возрастных характеристик по речи сейчас процедура гораздо более сложная, нежели 30-40 лет назад. В особенности это касается носителей русского языка — представителей молодого и среднего поколений (от 18 до 30 лет) и (от 30 до 45 лет). И еще одна характерная деталь времени: если раньше (в так называемые доперестроечные времена) возрастная дефиниция была обусловлена таким сопутствующим фактором, как образование, то сейчас образовательный уровень (или его отсутствие) практически не сказывается на формировании возрастных языковых привычек. Во всяком случае молодое поколение, как правило, неплохо образованное, тем не менее, не всегда считает нужным изъясняться посредством нормативной лексики родного языка. Примерно такая же динамика присуща и социальным особенностям речи. А. А. Леонтьев в этой связи замечает, что социальные характеристики речи не постоянны, их вариабельность обусловлена возможностью выполнения одним индивидом разных социальных ролей. Поэтому они сложнее поддаются распознаванию (Леонтьев, 1977:12). Не изменилась ситуация и сегодня. Стоит лишь обратить внимание на общую нивелировку социальных групп в постсоветском обществе, что, в свою очередь, способствовало нейтрализации речевых стереотипов, более жестко закрепленных за основными социальными группами (рабочие, крестьяне, интеллигенция) в недавнем прошлом нашей страны. Территориальные особенности речи, пожалуй, наиболее устойчивая характеристика языковой личности. В осо бенности, это касается сельских жителей. И даже миграция носителей территориальных диалектов (или городских койне) не способна изменить исходную нормативную базу. В этом плане интересна ссылка автора анализируемой работы на речь артистов, имитирующих на сцене деревенскую речь. Это так называемая «псевдодиалектная» речь. Вывод о невозможности точного воспроизведения диалектной речи и довольно несложной процедуре распознавания имитации может быть признан абсолютно корректным для всех национальных языков, характеризующихся территориальной негомогенностью. Развитие основных положений исследования речи в криминалистике А. А. Леонтьева с привлечением современных методов экспериментальной фонетики получило в работах Р. К. Потаповой. В одной из последних работ41 Р. К. Потапова вводит понятие сексолекта, которое, наряду с уже общепринятыми в прагмалингвистике понятиями диалекта и социолекта, должно привести к созданию «портрета» говорящего (Потапова, 2000: 137). Автор полагает, что именно сексо- лект «наиболее полно и адекватно отражает наличие ряда особенностей, присущих индивидууму, не только с учетом его исконного (базового) физиологического пола, но также и имитируемого противоположного пола». Р. К. Потапова предлагает ввести в понятие «сексолект» следующие компоненты: 1) базовый сексолект (применительно к исходной половой принадленосги) с соответствующим набором артикуляционных, перцептивных и акустических коррелятов; 2) производный сексолект (применительно к имитируемому полу) а) посредством различного рода технической имитации, б) путем естественного (голосового. — В. Н.) подражания, в) посредством физиологической переориентации. Составляющими сексолекта являются фонационные (голосовые), артикуляторные и просодические характеристики речи. Второй уровень признаков распознавания языковой личности представлен эксгралингвистическими параметрами, имеющими непосредственное отношение к физическим и психическим состояниям говорящего (Потапова, 2000:139). Небесспорным, на наш взгляд, является утверждение Р. К. Потаповой о том, что «телосложение связано со строением голосового аппарата и, прежде всего, гортани» (Потапова, 2000: 140). Если такая зависимость и существует, то, скорее, характеристики голосового аппарата зависят от телосложения, а не наоборот. Кроме того, не всегда, человек, обладающий «глубоким и богатым тембром голоса (басом) — это обычно человек высокого роста с длинной шеей, длинными конечностями и удлиненной грудной клеткой» (Потапова, 2000:140). Нет логической связи с приведенной зависимостью и в следующем выводе Р. К. Потаповой, в котором подчеркивается корреляция акустических характеристик голоса индивида и его анатомо-физиологических особенностей: «Процесс образования голоса, в особенности, процесс образования речи глубоко индивидуален...». И далее: «Инди видуальным... оказывается весь путь порождения, начиная от процесса выдоха до момента излучения акустического сигнала из полости рта» (Потапова, 2000:141). Процесс порождения речи не может быть индивидуальным, поскольку строение речевого аппарата у всех людей одинаково, следовательно, и путь образования речевого сигнала на всем его протяжении (от выдоха до звука) физиологически единообразен. Индивидуален акустический результат работы этого механизма. На выходе, действительно, мы получаем сигнал с чрезвычайно богатым спектром вариаций, обусловленных особенностями физиологии активных и пассивных органов артикуляции и другими «вышестоящими» по значимости механизмами порождения речи. Результаты анализа Р. К. Потаповой одной из основных характеристик не только сексолекта, но и вообще человеческого голоса, — частоты основного тона (ЧОТ) — в семи возрастных группах мужчин и женщин интересны по двум причинам: во-первых, здесь подтверждается общепринятая позиция соотношения ЧОТ у мужчин и женщин в пропорции «1:2 (118 Гц — мужчины) — (205 Гц — женщины); во- вторых, у женщин с увеличением возраста, оказывается, имеет место постепенное снижение ЧОТ (Потапова, 2000:143). Не следует, однако, считать, эти результаты правилом без исключений. По этому поводу Р. К. Потапова делает оговорку: «...возможны случаи, когда мужские и женские голоса совпадают по ЧОТ» (Потапова, 2000:144). Тем не менее, как считает автор цитаты, на «уровне слуховой перцепции» эти голоса все же различаются. Заметим, между прочим, что это не всегда так. И вдесь встречаются особые случаи. В частности, акустическое сходство нередко провоцирует ошибочную гендерную иденти фикацию голоса, звучащего, например, по телефону или другим средствам связи, когда собеседник ориентируется только на слуховые рецепторы и лишен визуальной поддержки. Различия между мужчинами и женщинами в супрасег- ментном оформлении высказывания, по данным Р. К. Потаповой, определяются тем, что: «для женской речи, как правило, при нейтральном эмоциональном состоянии характерна большая степень мелодической изрезанности (наличие больших межслоговых и внутрислоговых интервалов ЧОТ, бблыпий мелодический диапазон, более высокий регистр, ускоренный темп). Для мужской речи данные признаки также присущи, но с противоположным знаком» (Потапова, 2000:146). Таковы базовые параметры сексолекта, которые, разумеется, не исчерпывают всего многообразия физических особенностей человеческого голоса. Кроме того, необходимо учитывать широкие возможности имитации чужого голоса, реализуемые как с помощью техники, так и без нее, за счет собственных голосовых возможностей и уникального слуха. 6 США и некоторых других странах общедоступны телефонные приставки (voice changer), позволяющие изменить голос в диапазоне 16 регистров (от сопрано до баса) с сохранением естественного темпа речи и натуральности ее звучания. Понятно, что в таких случаях бессильна даже профессиональная экспертиза. Еще одна проблема современной цивилизации, о которой уже упоминалось, это идентификация голоса трансвестита. По классификации Р. К. Потаповой, это третья разновидность производного сексолекта. Изменение пола обусловливает перестройку (физиологическую и психиче скую) всего организма. Транссексуалы изначально (еще до операции) психологически ощущают себя представителями противоположного пола. Как правило, именно психологическая ориентация на другой пол является основной причиной физиологических изменений, следствием которых считается, в частности, модификация голоса. В абсолютном большинстве случаев трансвеститы без труда перенимают дистинктивные признаки женского сексолекта. По свидетельству Р. К. Потаповой, известны случаи, «когда в целях большей сексапильности речь трансвеститов характеризуется „уходом" в низкий регистр основного тона. Наблюдается также появления назальности, что индицируется наличием дополнительной форманты назализации в низких частотах спектра» (Потапова, 2000:148). Автор цитаты полагает, что в этих случаях основу для экспертизы должна составлять база данных — образцы речи трансвеститов. Такие данные уже имеются в ряде стран Скандинавии, Франции. Сделать это, видимо, несложно, поскольку удельный вес «третьего голоса» относительно первых двух пока ничтожен. Пожелаем его представителям успехов, заметив, между прочим, что изменение физических параметров голоса не влечет за собой изменение качественных характеристик речевого сигнала. В заключении работы Р. К. Потапова обращает внимание читателя на возможные объективные трудности в распознавании представителей двух основных сексолек- тов. Речь идет о тех случаях, когда пограничные проявления сексолекта стерты. Здесь же отмечается существенная роль этнических и психологических факторов, способных изменить базовые параметры голоса. Последние замечания Р. К. Потаповой хорошо согласуются с общепризнанным фактом экспериментальной фонетики о значимости пограничных (переходных) участков речевых сегментов (звуков). Вспомним в этой связи одного из философов древности, которому принадлежат следующие слова: «Нигде так явно не открываются тайны природы, как там, где она отклоняется от проторенных дорог» (Гарвей). Человеческая природа, наделенная такой отличительной особенностью, как язык, также скрывает массу тайн, хранящихся за пределами обычных представлений и реализующихся посредством языка в самых неожиданных формах. Опосредованная языком связь психики и мышления открывает индивиду возможность выбора оптимальной для данной речевой ситуации звуковой формы. Коммуникативный успех (или неудача) обусловлены корректным соотношением выбора языковых средств, необходимых для реализации стратегической цели высказывания (интенции) и соответствующих речевых коррелятов, сознательно или бессознательно порождаемых языковой личностью. Как уже отмечалось, существенную роль в определении баланса сознательного и бессознательного в речевой деятельности индивида играют внешние факторы, «подключающие» сознание говорящего. Однако даже в ситуации, требующей максимального самоконтроля и максимально выгодной самопрезентации, индивид (среднестатистическая языковая личность) не способен выбрать самые подходящие для указанных целей языковые средства и реализовать их в речи. Кроме того, необходимо учитывать, что «бессознательные душевные процессы сами по себе находятся вне времени... Время ничего в них не изменяет» (Фрейд, 1990:397). Фрейд еще раз подчеркивает приоритетную значимость и статичность психики (бессознательного, непроизвольного) в речевой деятельности индивида. И, тем не менее, языковая личность, порождающая речь, всегда реализует тот потенциал психической и интеллектуальной энергии, которым она обладает, ни больше, ни меньше. В отношении второй «чаши весов» (сознательного, произвольного) мы не можем утверждать, что ее содержимое тоже находится вне времени. Мышление индивида лабильно; оно изменяется под действием внешних и внутренних факторов человеческого бытия, имеющих соответствующие временные параметры. Речевые механизмы, относящиеся к указанным в формуле Фрейда психическим процессам, надо полагать, достигнув определенной стадии формирования, сохраняют свой «status quo» на протяжении всей жизни индивида. Это, конечно, не означает, что в речи, как в зеркале, отражаются все качества личности. Не будем забывать о том, что есть еще зазеркалье. Тем не менее, с большой долей уверенности можно утверждать: фактор бессознательности в речевой деятельности индивида — это надежный рычаг, с помощью которого процесс идентификации личности может оказаться результативным. Вопрос и проблема заключаются лишь в выработке технологии корреляции речевых параметров индивида с теми его личностными характеристиками, которые подлежат оценке эксперта.