Самобытность мышления и психики, национальной культуры, вне всяких сомнений проявляется в структуре национального языка и в речевом поведении его носителей. Русский поэт и критик П. А. Вяземский писал: Язык — есть исповедь народа, В нем слышится его природа, Его душа и быт родной. Два обязательных свойства «исповеди» — искренность и таинство с одинаковой силой и точностью раскрывают и процесс порождения языка и неразрывную связь языка с его творцом — народом. И. И. Срезневский считал язык нераздельной собственностью народа, замечая, что народ полнее и вернее всего выражает себя в языке. Всякое изменение в языке носит закономерный характер. Язык всегда живет, писал И. И. Срезневский, «под условиями определенной формы, поэтому народ, вполне сочувствуя формальной стройности языка своего, боится нарушить ее, бережет ее, как святыню» (Срезневский, 1959:19). Будучи одной из основных форм воплощения национального самосознания, язык, кроме того, является и основной формой национального самопознания, т. е. гносеологический категорией. Увы, концепция национального языка в отечественной и зарубежной лингвистике далека от методологического единообразия. Представим вниманию читателя позиции наиболее известных теоретиков языка. Бодуэн де Куртенэ настаивал на примарности индивидуального языка, считая племенной и национальный языки «чистой отвлеченностью, обобщающей конструкцией, созданной из целого ряда реально существующих индивидуальных языков» (Бодуэн, 1963, Т. 2: 71). Утверждая, что национальный язык существует только в идеале, Бодуэн основное внимание обращает на социальный характер ин дивидуального языка, считая, что индивид может развиваться в языковом отношении только во взаимодействии с другими индивидами. Изоморфизм языка и мышления, по мнению А. А. Потеб- ни, побуждает народ беспрестанно переделывать язык, применяя его к изменчивым потребностям своей мысли. Язык у Потебни является «средним звеном между миром познаваемых предметов и познающим лицом... совмещающим в себе объективность и субъективность» (Потебня, 1989:156). В работах лингвистов позднего средневековья доминировала теория, согласно которой язык находился в подчиненном, по отношению к воле людей, положении. Одной их главных заслуг В. фон Гумбольдта перед теорией языка можно считать изменение взгляда на систему взаимоотношений «человек — язык». Вполне естественным для такой резкой смены «курса» является и присущая Гумбольдту абсолютизация некоторых функциональных возможностей языка. К счастью, сюда не относится такое качество языка, которое Гумбольдт называл «характером», искренне удивляясь тому, что языки, помимо своеобразия внешнего организма, должны иметь еще какой-то самобытный характер, коль скоро назначение любого языка — служить орудием для разнообразнейших индивидуальностей. И далее: «В самом деле, не говоря уже о различиях между полами и поколениями, нация, говорящая на одном языке, включает в себя все нюансы человеческой самобытности. Даже люди одного направления ума, занимающиеся одинаковым делом, различаются в своем понимании дела и в том, как они переживают на себе его влияние. Различия еще больше усиливаются, если дело касается языка, потому что он проникает в сокровеннейшие тайники духа и сердца» (Гумбольдт, 2001:165). Специфика национального коммуникативного поведения обусловлена самим отношением нации к языку. Так, например, особенностью русскоязычной коммуникации, по мнению Е. В. Харченко (Харченко, 2004), является то, что «само общение для русского человека является самоценным. Именно общение, по мнению автора цитаты, позволяет разделить окружающих на своих и чужих» (Харченко, 2004:10). Приведем и другой пример взаимодействия человека с языком. А. Д. Швейцер, ссылаясь на Д. Хаймса, описывает коммуникативное поведение индейцев, носителей одного из диалектов чинукского языка. Социальные нормы этого племени предписывают ожидание нежелательных последствий от неосторожного употребления языка (у Хаймса это называется «серьезным отношением к языку». — В. Н.). У индейцев этого племени практически отсутствует так называемое фатическое общение, т. е. общение ради поддержания контакта. Гость племени, например, не считает нужным заполнять длинные паузы в разговоре словами — фатическую функцию выполняет сам факт визита. Автор исследования национальной составляющей русской лингвокулыуры И. П. Василюк (Василюк, 2004) на материале анализа афоризмов выделяет 18 концептов мировоззрения, оказывающих существенное влияние на речевое поведение носителей русского языка. Ограничимся пятью основными концептами (1 — здоровье и болезни; 2 — гастрономия; 3 — старость (смерть); 4 — мировосприятие; 5 — индивидуализм), каждый из которых представлен в работе своей социальной группой. Для членов социальной группы содержание соответствующего концепта может стать доминирующей линией речевого по ведения. Что называется: «У кого что болит, тот о том и говорит». Но в этой формуле нас интересует еще один вопрос: как говорит? Диалог здорового человека с больным или старого с молодым не вызовет трудностей с распознаванием персонажей14. Однако с большой долей вероятности можно спрогнозировать трудности в диагностике индивидов, темой беседы которых, к примеру, является гастрономия. Д. М. Давыдов, анализируя физиологический механизм осознанных и неосознанных мотиваций речевых ответов, приходит к выводу о том, что «Биологическая (пищевая) мотивация, трансформируя сознание, избирательно изменяет сенсорное восприятие в сторону лучшего выявления мотивационно значимых для нее раздражителей» (Давыдов, 1991: 20). Поэтому вывод о том, что «представители общей сферы деятельности несут на себе особую печать» (Василюк, 2004: 14), можно принять с оговоркой: на этой «печати» далеко не всегда написан один и тот же текст. Общая посылка здесь ясна. Человек в своей деятельности опирается на накопленный коллективный опыт, и речь, как один из видов человеческой деятельности, не является исключением. Гумбольдт ставил в зависимость структуру языка от мышления и ментальности нации: «На язык душевная настроенность оказывает особое влияние. Он складывается по-разному у народов, охотно встающих на уединенный путь сосредоточенного раздумья, и у наций, которым посредничество языка нужно, главным образом, для достижения взаимопонимания в их внешней деятельности» (Гумбольдт, 2001: 61). Известный реверанс великого немца в сторону флективных языков, структура которых, по его мнению, соответствует указанному выше «уединенному пути сосредоточенного раздумья», ставший поводом для критики и даже обвинения Гумбольдта в национализме, на самом деле только подчеркивал национальное авторство плана выражения языка. «Поскольку формы языка национальны, они всегда в подлинном и прямом смысле творятся нациями как таковыми» (Гумбольдт, 2001:65). Гумбольдт, однако, предостерегает от бездумного принятия этого тезиса и считает необходимым указать на непреднамеренный характер порождения и развития языков: «Они (языки. — В. Н.) самодеятельно прорываются из внутренней природы человека... из недостижимых глубин души» (Гумбольдт, 2001:65). Общеизвестное определение Гумбольдта «Язык — это дух народа» прежде всего, имеет в виду особую форму звуковой материализации мыслительной и психической деятельности, присущей всем без исключения носителям национального языка. Дух (т. е. внутренняя природа индивида. — В. Н.), представляющий национальный язык, может порождать и воспроизводить новые языковые структуры и формы. В зависимости от их распространенности в узусе, определяемой значимостью языковых новаций, их соответствия системным возможностям языка и нормативным ограничениям, складывается отношение языкового коллектива, в целом и конкретных индивидов, в частности, к новым формам языкового выражения. Но в любом случае индивидуальная интерпретация языка детерминирована сложившимися в национальном сознании языковыми стереотипами. Носитель языка интуитивно чувствует соответствие (или несоответствие) норме употребляемых в речи языко вых единиц. Он может и не знать конкретных форм или способов их реализации, но его незнание компенсируется языковым сознанием, формируемым каждой нацией по своим правилам. Речевое поведение носителя и не носителя языка отличается тем, что первого ведет интенция, а второй реализует коммуникативное намерение. Намерение, в отличие от интенции, представляет собой действие, контролируемое сознанием индивида. Как показывает приведенный ниже пример, контролируемое сознанием намерение «правильно» использовать функциональный потенциал системы может противоречить требованиям языковой нормы. С позиций системы предложение «Я покупил килограмм колбасы» абсолютно корректно, поскольку системные требования образования прошедшего времени русских глаголов выполнены: есть глаголы «покупать и купить», есть морфема «л», являющаяся маркером прошедшего времени. Однако если иметь в виду то, что приведенное в качестве примера предложение было сказано немцем, в родном языке которого отсутствует глагольная категория вида, то нарушение им грамматической нормы русского языка здесь кажется закономерным. Речевое поведение носителя немецкого языка здесь можно оправдать тем, что в своем незнании нормы он опирается на систему, обеспечивающую адекватное понимание плана содержания высказывания. Весьма показательным в этом отношении является пример О. Есперсена из его «Философии грамматики»: «Маленький ребенок не знает грамматических правил, согласно которым подлежащее занимает первое место, а косвенное дополнение всегда стоит перед прямым; и все же без подготовки в области грамматики он извлекает из бесчисленного количества предложений, которые он слышал и усвоил, достаточно определенное понятие об их структуре и может построить подобное предложение сам... Когда ребенок произносит правильное предложение, построенное по определенному образцу, ни он, ни его слушатели не в состоянии определить, является ли оно чем-то новым, созданным им самим, или же предложением, которое он слышал прежде в точно таком же виде» (Есперсен, 1958:17). О. Есперсен в этом примере имеет в виду англоязычного ребенка, замечая, что ребенок-француз или немец построил бы предложение иначе (согласно структуре родного языка). Автор «Философии грамматики» называет соединение языковых единиц по определенному образцу «свободными единицами». Другие (т. е. несвободные. — В. Н.) единицы языка О. Есперсен называет формулами, полагая, что «в них никто ничего не может изменить». Пример: How do you do? Однако из дальнейших рассуждений датского лингвиста следует, что в ряде случаев различия между свободными выражениями и формулами трудно уловить (Есперсен, 1958: 18). Их можно обнаружить только при помощи тщательного анализа: для слушающего те и другие, на первый взгляд, кажутся совершенно одинаковыми, и при этом формулы могут играть, и действительно играют, важную роль в выработке моделей в сознании говорящих, тем более что многие из них встречаются очень часто. Насколько нам известно, до сих пор никто не задавался целью проанализировать соотношение «свободных единиц» и «формул» в речевой деятельности носителей различных национальных языков. Решение этой задачи, на наш взгляд , существенно расширило бы понятие языковой ментальности и конкретизировало ее содержание. Качественные характеристики речи индивида, как уже отмечалось, также могут быть обусловлены действием социальных факторов. Можно утверждать, что доминанту речевого поведения носитель языка, достигший определенного возраста и социального положения, получает в готовом виде. Содержание речевой доминанты определяется имеющимся в языковой системе набором «формул» и «свободных единиц», которое и представляет собой базу языкового сознания индивида. Ее видоизменение и пополнение осуществляется за счет психической и мыслительной энергии языковой личности, не выходящей, однако, за рамки национальных языковых представлений. Композиция и сюжет национальной языковой картины у всех индивидов одинаковы; различны «краски и техника живописи». Специфика национального речевого выражения ярче всего раскрывается в сопоставительном анализе идиоматики, сравнений, метафор и метонимий. Далеки от однозначности национальные формы приветствия и прощания (вербальные и невербальные). Они многое могут сказать и о национальной принадлежности и о социальном статусе личности. К примеру, нигде более соотношение социальных статусов не демонстрируется столь тщательно, как в японском приветствии-поклоне, когда встречающиеся «...сгибаются пополам, застывают на месте и опускают головы... Потом... украдкой бросают взгляд, чтобы обоим выпрямиться одновременно... Тот, кто опережает другого, — мужлан. Прежде всего, надо уметь оценить своего визави. Есть три возможности: он может быть выше вас, ниже, или равен по рашу — в зависимости от возраста, родословной, состояния, родственных связей, служебного положения и многих других обстоятельств, и все их надо быстро принять во внимание» (Шаброль, 1971:73-74). Приведем еще несколько примеров нетривиальных, но уже лишенных социальной субординации, форм приветствий. «Эскимосы реки Коппер приветствуют чужеземцев ударом кулака по голове или по плечам; полинезийцы обнимаются и потирают друг другу спину. Двое курдов при встрече хватают друг друга за правую руку, поднимают руки, не разнимая их, и попеременно целуют друг другу руки. Андаманцы садятся друг другу на колени в знак приветствия, обнимаются за шею и при этом плачут; так приветствуют друг друга братья, отец и сын, мать и дочь, муж и жена, и даже друзья; интересно, что при этом муж садится на колени к жене. Прощальное приветствие состоит у андаманцев в том, что подносят руку партнера ко рту и тихонько дуют на нее» (W. La Вагге, 1964). Некоторые вербальные формы речевого поведения можно считать маркерами соответствующей национальной принадлежности. И здесь японцы представляют, пожалуй, самые неординарные варианты реализации социального и ментального факторов. Например, широко известное иностранцам японское слово «аригато», которое обычно переводится как «спасибо», буквально значит «Вы ставите меня в трудное положение». Другой, синонимичный оборот «сумимасен» означает: «Теперь мне вовек с вами не рассчитаться». В. Овчинников замечает, что «в разговорах люди (японцы. — В. Н.) всячески избегают слов „нет", „не могу", „не знаю", словно это ругательства... Даже отказываясь от второй чашки чая, гость вместо „нет, спасибо" употребляет выражение, дословно означающее „мне уже и так прекрасно"» (Овчинников, 1970:210). Приведенные примеры достаточно отчетливо иллюстрируют, во-первых, особенности «цветовой палитры» национальной языковой картины, обеспечиваемой вербальными средствами; во-вторых, «манеру письма», т. е. параязыковой инвентарь, используемый автором «картины». «Зрителю», даже если он не очень искушен в «живописи», остается лишь сравнить увиденные «картины» (или их фрагменты) и попытаться идентифицировать их авторов. Поэтому задача распознавания национальной принадлежности индивида по его речевым характеристикам не кажется неразрешимой. Имея в распоряжении базу эталонных данных конкретного языка, построенную на анализе репрезентативной выборки речевых реализаций, можно с большой долей уверенности идентифицировать национальную принадлежность индивида, по крайней мере, по бинарной шкале (напр.: русский / не русский). Надежным критерием лингвистической идентификации личности является феномен интерференции, прежде всего, его фонетическая составляющая. Нетрудно, например, при помощи слухового анализа диагностировать принадлежность к национальному варианту немецкого языка гражданина Швейцарии, или, национальному варианту английского языка — американца и т. д. Более или менее надежные результаты можно получить при необходимости распознавания принадлежности индивида к региональным вариантам национального языка. Так, носители русского языка из северных регионов России, центра и юга обнаруживают достаточно отчетли вые фонетические характеристики сегментного и супра- сегментного уровней, позволяющие определить их территориальную принадлежность15. Аналогичная ситуация имеет место во многих странах, где становление национального литературного языка происходило под действием центробежных сил. Одним из наиболее показательных примеров несомненно, является Германия. Значительно сложнее обстоит дело с идентификацией билингвов. Субординативный билингвизм16 еще, в известной мере, оставляет надежду на успешное решение задачи по распознаванию национальной принадлежности индивида, поскольку можно «зацепиться» за те или иные признаки родного языка, которые обязательно присутствуют в речи носителя двух языков. Координативный билингвизм17 практически не оставляет шансов на распознавание личности посредством анализа языкового материала. Однако и в этом случае существует возможность идентификации личности. В анализе речи сопровождающейся визуальной поддержкой, особое внимание следует обратить на паралингвистическую составляющую коммуникации. У каждой нации, как уже отмечалось, есть свой набор невербальных средств поведения, неконтролируемых сознанием и являющихся обязательным признаком речи индивида. Кавказец или азиат, безупречно владеющий русским языком, в абсолютном большинстве случаев обнаружит себя мимикой и жестами. Заметим, что здесь имеются в виду те случаи, когда физиогномические характеристики по тем или иным причинам не дают возможности индицировать национальную принадлежность интересующей нас личности18. В целом же, на наш взгляд, содержание понятия коор- динативный билингв нуждается в уточнении. По большому счету, родным все-таки может быть один язык, поскольку языковое сознание индивида не может вместить в одинаковой мере две разных языковых системы. Второй, неродной, язык билингва должен жестче контролироваться мышлением, которое рано или поздно может дать сбой. Баланс сознательного и бессознательного в речевой деятельности билингва, видимо, имеет особый характер взаимодействия. Механизм переключения одного языкового кода на другой аналогичен эффекту, имеющему место при замене одного вида топлива на другой. Машина продолжает двигаться, но параметры движения при внимательном рассмотрении могут оказаться разными. С другой стороны, нужно иметь в виду, что языковой приоритет билингва формируется речевой деятельностью. Если, например, украинец или белорус проживает на территории России, в русскоязычной среде, то, естественно, на первый план выходит русский язык. Длительное пребывание на «чужой» языковой территории может оказывать (в той или иной мере) ассимилирующее воздействие на билингва, особенно в тех случаях, когда речь идет о близко родственных языках. Значит ли это, что субординативный билингв может трансформироваться в билингва координативного? И да, и нет. Общей закономерности здесь не существует. Все зависит от индивида, его желания и возможностей. Немалую роль играют также структурные и фонетические сходства языков. Понятно, что чем удаленнее друг от друга языковые системы, тем сложнее процесс преодоления интерферирующего воздействия родного языка. Однако и в этом случае возможно исключение из правил, и примеры безупречного владения вторым (не похожим на родной) языком достаточно часты. И, наконец, еще одно обстоятельство, имеющее прямое отношение к взаимодействию национальной и социальной составляющих в определении роли и значимости языка для билингва. Видимо, решающее значение здесь имеет престижность языка. Оба языка могут сосуществовать на равных до тех пор, пока это не противоречит социальным нормам поведения билингва. Если статус одного из языков по независящим от индивида причинам изменяется, и он становится менее престижным, переориентация билингва на второй язык неизбежна. Препятствием здесь не является даже национальное самосознание. Вспомним в этой связи языковую ситуацию нашего бывшего отечества, в котором национальные языки предавались забвению в угоду русскому языку, обладавшему гораздо большей коммуникативной значимостью и силой. Примерно по такому же сценарию развиваются события в Шотландии, где британский английский постепенно занимает лидирующие позиции, вытесняя язык титульной нации19 (Павленко, 2003). Определяющим фактором в этой и подобных ситуациях является социальный статус языка метрополии. Носители «малых» языков убеждены в том, что владение более престижным языком дает им социальные преимущества. В анализе билингвизма следует обратить внимание читателя на возможность одновременного использования в диалогической речи двух языков: «каждый говорит на своем собственном языке и свободно декодирует сообщения, посылаемые партнером» (Вайнрайх, 1999:31). А. Е. Супрун замечает, что такого типа диалог характерен для случаев рецептивного (субординативного) двуязычия, имеющих значительное распространение на тер риториях со смешанным населением, а также в странах с распространением различных родственных языков (Супрун, 1981:264). Е. В. Ерофеева (2005), анализируя речь жителей города (на примере г. Пермь), выделяет три круга явлений, формирующих речь горожан: саму систему «языка города», социальные факторы, присущие говорящим, и психологические факторы, зависящие от коммуникативной ситуации. Далее автор исследования замечает, что именно под действием указанных факторов формируется «поли- лингвизм горожан: они способны в различных речевых ситуациях использовать средства и литературного языка, и городского просторечия, и профессионального или группового жаргона, или другого социолекта, и, наконец, элементы местного диалекта» (Ерофеева, 2005:18). Двуязычные диалоги имеют место и в письменной речи. Субординативный билингв использует родной язык в тех случаях, когда необходима надежная опора, с помощью которой можно обойти, нейтрализовать препятствия неродного языка. Координативный билингв «разбавляет» текст иноязычным материалом, делая это порой без каких- либо мотиваций. Примеров такого рода достаточно в отечественной литературе XIX в. Нередко второй язык используется как дополнительное, более экспрессивное средство выражения мысли, психического состояния пишущего индивида, хотя общеизвестно, что повышенный эмоциональный фон находит более точное вербальное выражение в родном языке. Графическая субстанция используется билингвом для выражения эмотивной функции языка реже, чем устная (звуковая) форма. Однако в обеих формах коммуникации большое значение имеют эксгралингвисгические факторы. Вряд ли уместно, к примеру, адресовать незнакомому партнеру слова или выражения на иностранном языке. Немаловажную роль здесь играет и национальный менталитет, в частности, отношение нации к иностранным языкам. Далеко не во всех странах человек, владеющий одним или несколькими иностранными языками, вызывает уважение окружающих, и по этой причине он не станет рисковать лишний раз, демонстрируя свое знание. Тематика раздела обязывает нас обратить внимание и на содержание такого понятия, как диглоссия, введенное в лингвистику Ч. Фергюсоном. Диглоссия — это «две разновидности языка, сосуществующие в данном коллективе, каждая из которых играет определенную роль» (Ferguson, 1971:1). А. Д. Швейцер раскрывает содержание «диглоссий» на примерах ситуаций, когда носители итальянского или персидского языка используют местный диалект дома или среди друзей и переходят на литературный язык, общаясь с носителями других диалектов, или же в публичных выступлениях. Другой пример диглоссии имеет отношение к ситуации в Багдаде, где арабы-христиане в общении с единоверцами используют так называемый «христианский арабский диалект», а в смешанной аудитории — общий багдадский диалект («мусульманский арабский») (Швейцер, 1976:116). А. Д. Швейцер определяет диглоссию как взаимодействие двух сосуществующих разновидностей одного и того же языка. Диглоссия имеет несколько форм: • литературный язык / диалект; • литературный стандарт / сленг; • кодифицированный литературный язык / разговорный литературный язык. Причины и условия реализации диглоссии идентичны проявлениям билингвизма, поэтому сходными являются и способы индикации обоих феноменов.