§ 4. ЦЕЛЬ ИСКУССТВА — “ТОЖДЕСТВО СУБЪЕКТА И ОБЪЕКТА”

Способность искусства оказывать гармонизирующее воздействие на отношения людей в обществе известна с древних времен. Иногда на искусство в этой роли возлагали слишком большие надежды.

Все немногочисленные примеры такого общества, которые может предоставить история, отмечены общей чертой — своеобразным равенством общественного и личностного начал. Цели социума здесь не требуют самоотречения личности, не обязывают ее к пожертвованию частными интересами. В свою очередь, для самой личности вся область общественной мотивации столь же осязаема, ясна и убедительна, как и импульсы ее частной жизни. Отношение индивида к обществу не строится на “шейлоковских” расчетах, на ожидании наград или страхе перед наказаниями. Общественная добродетель сама по себе является наградой для человека, ибо он по природе своей есть живое существо, не чуждое общительности. Вообще различие по содержанию между частным и общим в общественной жизни, близкой к идеалу гуманности (например, в Афинах “золотого века”), отходит на второй план. Его отодвигает на этот план единая форма непосредственного стремления как к личному благу, так и к общественной добродетели. Состояние исторической жизни, основанное на началах непосредственной общественности, Гегель назвал “прекрасной нравственностью”. Нельзя с ним не согласиться. Эстетическая форма живой наглядности присутствовала во всех сферах жизни этого общества — от экономики до политики, по свидетельству всех позднейших историков античности.

Эстетическое сознание есть осознание общественного бытия в конкретно-чувственных, художественных (в той или иной степени) образах.

Искусство в своей познавательной функции совершенно незаменимо. Важная задача всякого гуманитарного познания состоит в том, чтобы объяснить человеку смысл его собственной, исторической и личной жизни. Из такого знания вытекает возможность контроля человека над самим собой. Проблема самосознания человека особенно актуальной становится сегодня, во времена стремительного и в своих последствиях уже труднообозримого развития производительных сил; она, собственно, стала глобальной проблемой. Для решения ее, как верно замечено, требуется уже “коллективный Сократ”. В этой связи возрастает роль искусства, наиболее адекватной и высокой формы самосознания человечества.

Эстетическое сознание, искусство исторически и возникло как обособление самосознания от повседневной практики; в нем самосознание обрело автономную форму. Феномен самосознания в человеческой культуре имеет два основных аспекта. С одной стороны, это исполненное собственного достоинства, уверенное положение человека в окружающем мире. С другой стороны, это самопостижение — раскрытие человеческого сознания, но одновременно и определяющего это сознание бытия, самого окружающего мира. “...Всякая художественная деятельность таит в себе вопрос: насколько этот мир действительно является миром человека, который он в состоянии принять как свой собственный, соразмерный с его человечностью”1. В этом вопрошании нет ни малейшего оттенка высокомерия по отношению к миру. Ведь чувство достоинства в человеке просыпается как раз благодаря миру, благодаря “обмену веществ” с миром и освоению некоторых его всеобщих форм. Отражая объект, субъект поднимается на более высокий уровень субъективности. Самосознание, по сути, и есть осознание этого явления — возвышения субъекта в процессе постижения им объективного мира.

Смысл искусства состоит в том, чтобы дать возможность человеку в процессе творчества и восприятия художественного произведения увидеть действительность с точки зрения человеческого рода.

Это по-своему сказывается даже в гносеологических особенностях художественного отражения действительности. В художественном образе типизация сочетается с сохранением индивидуальных черт отражаемого объекта. Но этот способ отражения как раз и связан с высшей целью художественного произведения — отразить связь человека со всем родом. Наука ведь тоже по-своему сохраняет особенность предмета, но берет ее как исходную точку для того, чтобы подняться к общим закономерностям или освоить единичное как единичное. Оттенок особенного и личностного в художественном образе (в изображении или воображаемом) имеет самостоятельную ценность, он запечатлевает индивидуальность исторического момента, является носителем и возбудителем памяти человеческого рода.

Индивидуальные черты в художественном образе не есть случайные. Они всегда есть необходимый элемент, деталь целостной формы. Форма в искусстве есть один из аспектов истины содержания. Идея художника должна найти себе адекватную форму, чтобы возник живой образ, о котором иногда можно сказать, что он более реален, чем некоторые случайные проявления действительности. Форма в искусстве есть только более конкретное развитие содержания в мельчайших деталях. В искусстве содержание конкретно и целиком совпадает с формой. Между ними не может быть внешнего соединения.

Воспитательная функция искусства означает прежде всего его функционирование в качестве средства эстетического воспитания, и в этом основное ее содержание. Всякие попытки “широкого” толкования этой функции на практике приводят к тому, что к искусству относятся как к пассивному средству воспитания нравственного, религиозного, политического. И на этом пути не только художественное творчество теряло свою специфику и ценность, но определенная деформация происходила и с перечисленными формами общественного сознания. Более того, часто само естественное сопротивление художественного образа духовному диктату морали, религии или политической доктрины производило воспитательный эффект — очищало сознание общества от рассудочной узости, религиозного фанатизма или мещанской морали.

Вопрос стоит так: искусство воспитывает, поскольку обращается к общественному началу в человеке и способствует его развитию посредством той силы примера и внушения, которой обладает. Но что получится, если, скажем, на место “общественного начала” подставить “нравственное начало”? Концепция искусства как “школы морали” имеет достаточно много вариантов.

Термин “поэтическая справедливость” был введен английской эстетикой XVIII века. Но содержание этого понятия культура знала и раньше, со времен первобытной мифологии. Обаяние мифологического повествования во многом основано на этом феномене. Одним из преломлений данного эстетического начала является сюжетный мотив энантиодромии — переворачивания “верха” и “низа”, перехода из одной противоположности в другую (более близкий пример — превращение гадкого утенка в прекрасного лебедя, его торжество). Слабость проистекает из силы, сила — из слабости. Исследователи мифа показывают, что здесь сказывается идеал восстановления равновесия, идеал изономии, равенства в природе и обществе. И подчеркивают, что речь не может идти об утопической мечте подавленного существа. Скорее, наоборот, тут — разумное примирение со всем сущим того, кто был изначально своевольным. Справедливость в мире — не выдумка, и только она есть нечто прочное. Пока этот вывод еще может казаться моральным по своей природе. Но вот другой пример из мифологии — трикстер (первобытный дурачина-простофиля). Поступки этого персонажа поражают невероятным смешением низменного и по-своему добродетельного, ужасного и смешного, глупого и разумного, постыдного и доблестного. А ведь трикстерами в мифе (в ранних его исторических редакциях) являются сами боги, в том числе и создатели мира. Таким образом, переворачивание, восстанавливающее справедливость, распространяется и на отношения добра и зла. Какая уж тут мораль! Но ведь и герои классической литературы, не первобытных сказок тоже, как правило, плохо сводят концы с концами в морали. И тем не менее симпатии читателя на их стороне. Как быть с героями Достоевского? Кто обаятельнее — Том Сойер или Сид Сойер? И все же никто не отважится сказать, что литература аморальна. Идея справедливости в рассказах о трикстере есть, мы ощущаем ее в эстетическом восприятии. Постоянные колебания героя между крайностями возбуждают смутное чувство относительности всех различий, установленных человеком. В этих рассказах присутствует неясное сознание односторонности развития, благодаря которому человек возвысился над природой. Слышится вопрос: может ли какое-нибудь моральное совершенство, примерное благонравие, личная или коллективная святость оправдать ценным фактом своего существования эту односторонность, фундаментальный изъян, “грех” человеческого общества? Общий приговор всем самообольщениям самозванного властелина природы развеивает и эту надежду. Моральное самодовольство не лучше чванства рассудка и грубой силы, найденной человеком в его технике. И все же это не окончательный вердикт. Черту подо всем подводит пробивающаяся изнутри мифа мысль о том, что и боги, и божественные шуты, и сами люди в равной мере покорны общему началу правды, разлитому в природе. Объективная истина существует, поэтому во всех делах человека как необходимая поправка к целесообразному расчету и общественной воле должно присутствовать определенное доверие к объективной логике вещей, естественному ходу событий — род цивилизованной стихийности и непосредственности. Всего предвидеть нельзя — надо что-то оставить и на долю участия самих обстоятельств, т.е. на долю случая, и в нем найдет себе дорогу общая разумность вещей. Иначе “поправку” внесет возмущение природы, оттесненной в сторону, и хотя при этом выйдет зрелище по-своему тоже поэтическое и возвышенное, но для морального сознания, пожалуй, слишком сильное. Лучше пережить катарсис в пределах искусства, в мире художественного воображения, чем в реальной действительности.

Итак, искусство учит человека нравственной сдержанности в отношении к природе, к общественному бытию, к другим людям, учит признанию их полноценной реальности, самостоятельной творческой способности и свободы? В известной мере это так, но для полной ясности следует добавить, что оно учит сдержанности и саму мораль, нравственность. Именно понятие поэтической справедливости является основанием возможности самостоятельной воспитательной роли искусства. И именно это понятие придает эстетической функции цивилизующее звучание.

Эстетическая функция имеет близкое отношение к воспитательной. Ведь для того, чтобы искусство могло воспитывать общественных индивидов, они должны обладать эстетическим развитием. По известному выражению, для немузыкального уха музыка не существует, значит, не существуют и те общественные чувства, которые она может внушить. Это придает и воспитанию музыкального уха общественное значение. Вместе с тем эстетическая функция не сводится к воспитанию “для искусства”. Воспитание культуры чувства в широком смысле можно отнести и к эстетической функции.

Для определения специфического воздействия искусства на сферу чувств человека употребляют понятие гармонизации и катарсиса в широком их значении.

Подлинное искусство гармонизирует природное и социальное в человеке, предохраняет человеческое “Я” от стандартизации, с одной стороны, и от духовной изоляции от общества, с другой. Искусство дополняет дискурсивное знание интуитивно-эмоциональным постижением окружающего мира. Но искусство не только гармонизирует диссонансы: оно и выявляет их, разрушает стереотипы, демонстрирует борьбу разных мотивов в поведении человека (вызывающих слезы и смех, восхищение и ужас, сочувствие и негодование). В катарсическом воздействии превалирует пробуждение противоречивых чувств. Искусство помогает как изживанию негативных чувств, так и восполнению того, чего лишила человека судьба.

Искусство культивирует форму созерцания, важную для человека. Созерцание не означает пассивности, бездейственности, это определенное дополнение к действенному отношению человека к миру. Также созерцание вовсе не является отстраненным и потому как бы “высокомерным” отношением человека к миру, а представляет равноправное взаимодействие двух реальностей. Созерцание в этом смысле противоположно суггестии, “заражению”, насильственному возбуждению в субъекте определенных чувств. Созерцание с известным основанием сравнивают с любовью к объекту. Классическое искусство никогда не обращалось к средствам “заражения”, а чаще всего апеллировало к созерцанию, духовному просветлению. В основе созерцания обязательно лежит предметность. Гете укорял современников, что для них значим не только и не столько объект, как чувства и мысли по поводу объекта.

В эстетическом восприятии произведения искусства получает развитие и чувственная форма сопереживания. Это сочувствие-переживание по поводу страданий и радостей другого человека. В искусстве эта способность возвышается до способности переживать духовный опыт уже поколения, народа, человечества.

Широкий взгляд искусства на современность не оставляет спокойным человека, заставляет его меняться одной лишь силой сопереживания огромного всемирно-исторического опыта, силой примера свободного развития личности.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Лукач Д. Своеобразие эстетического. М., 1986. Т. I. С. 196—197.

2. Лифшиц М. Очерки русской культуры. М., 1995. С. 103.