Изменения, которые произошли в мире на рубеже 80-90-х годов XX столетия, оказались многогранными. С одной стороны, это крах тоталитаризма на огромных просторах Евразии, распад СССР, социалистического содружества, падение Берлинской стены, прекращение конфронтации, исчезновение (возможно, и временное) самого понятия Восток-Запад. С другой - это процесс глобализации, противоречивый по своей сути, обозначивший новые вызовы, возможности и новые разграничительные линии в мировом сообществе. С третьей - плохо контролируемые кровавые этно-политиче- ские конфликты и абсолютно непредсказуемые, выходящие за рамки привычных традиций акции международного терроризма. Эти сдвиги имели глубокий внутренний социальный резонанс. Но очевидно, что и международные отношения в новых условиях уже не могут быть такими, какими они были в минувшие полвека после Второй мировой войны, что в них обозначились перемены, ощутимые, но не до конца осознанные. После окончания “холодной войны” в “демократизирующейся” России (да и за ее пределами) на какое-то время появилась надежда, что общая система ценностей (плюрализм, демократия, рыночная экономика), став базой новых международных отношений, снимет основные противоречия, которые в недавнем прошлом разводили государства по их идеологическим “квартирам”. Казалось, что наконец-то будет возведен сначала “общеевропейский дом”, а потом и здание более крупного масштаба. Да и на Западе многие политики (советологи) полагали, что стоит СССР и его партнерам расстаться с марксизмом-ленинизмом, как в мире восторжествует если и не дружба, то уж благонамеренное партнерство. Тем не менее на деле все оказалось гораздо сложнее. Очень скоро выявилось, что общая система ценностей, так же как и нынешние процессы глобализации, не ликвидирует национальных интересов, геополитических реалий, национальной безопасности, необходимости добывать информацию, в том числе и путем тривиального шпионажа. Средний российский политический деятель не мог понять, почему, несмотря на то что Организация Варшавского Договора распалась, НАТО не только не свернула свою деятельность, но и оказалось привлекательным, особенно для бывших советских клиентов (да и для некоторых политиков в самой России также). Почему американские подводные лодки по-прежнему идут на дежурство в Баренцево море, а российские стратегические бомбардировщики для демонстрации своей мощи совершают полеты в направлении Гренландии, поближе к Соединенным Штатам. А потом появляются новые вызовы национальной и международной безопасности, вроде террористических актов 11 сентября 2001 г., и эти неиредвидимые угрозы создают новые условия для преодоления взаимной подозрительности. И вновь возникает вопрос: надолго ли? И не возвращаются ли мир, международные отношения к ценностям, методам ведения дел, механизмам взаимодействия, проверенным многовековой практикой? Отйет на подобные вопросы в России может быть двояким. Речь может идти, как это уже было не раз в прошлом, либо об очередном “коварстве” Запада (прежде всего американцев), соблазнившего “доверчивых россиян” перспективами рынка и демократии, и, конечно, о не меньшем “коварстве” Москвы, поманившей “доверчивых американцев” призраком всеобщей безопасности. Либо, если подходить к делу более фундаментально, речь может идти о том, что международные отношения развиваются по своим законам; что закономерности эти, в свою очередь, опираются на какие-то устойчивые ценности, слабо поддающиеся воздействию конъюнктуры, не зависящие (или крайне мало зависящие) от идеологической ориентации субъектов международных отношений. Тот, кто легковерен и предпочитает, чтобы за него думали другие (монархи, президенты, лидеры), скорее всего, удовлетворится первым вариантом ответа. Можно не сомневаться, что таковых будет большинство. Тот, кто более критичен и привык полагаться на собственные суждения, примет за точку отсчета второй вариант и постарается самостоятельно добиться ясности, углубившись в историю или теорию вопроса. Во всяком случае, можно констатировать, что в России в результате этих сдвигов за последние десять лет не только появился, но и увеличился интерес к фундаментальным политическим знаниям вообще, к теории международных отношений в частности. Укрепилось стремление понять, по каким же нормам живет внешний мир, по каким правилам строятся отношения государств друг с другом и почему они чаще выходят на противоборство, чем на сотрудничество; почему, наконец, не реализуются те обещания жить в мире и уважать интересы друг друга, которые лидеры государств так часто и легко дают публично. За всеми этими сомнениями, как думается, стоит искреннее желание мыслящего российского гражданина понять, что мы делаем не так в этом внешнем мире и почему, как нам кажется, он не очень нас любит и что надо сделать, чтобы мир этот относился к нам по крайней мере доброжелательно, а еще лучше - с пониманием. Реакцией рынка на этот пробудившийся интерес к фундаментальным политическим знаниям было издание переводной, прежде всего американской, литературы по некоторым теоретическим аспектам международных отношений. Понятно, почему американской: после Второй мировой войны Соединенные Штаты стали глобальной державой, будучи интеллектуально к этому не готовыми. И их академическая элита должна была вооружить американских политиков знанием закономерностей, функционирующих в системе внешних взаимосвязей. Что она и сделала, создав основополагающие труды по теории международных отношений. По некоторым оценкам, сегодня более 80% всей мировой литературы по вопросам внешней политики издается в Соединенных Штатах, а имена таких корифеев теории международных отношений, как Ганс Моргентау, Джордж Кеннан, Кеннет Уолтц, Генри Киссинджер, Эдвард Карр, Джозеф Най, известны во всем мире. Фундаментальные работы некоторых из них были переведены на языки иных народов (кроме, к сожалению, русского). Соприкосновение с интеллектуальным потенциалом других стран всегда полезно, оно и расширяет и стимулирует ' собственное политическое мышление. В этом плане знакомство с американской переводной литературой по международным вопросам не исключение. Приходится, однако, учитывать, что изданные у нас некоторые переводы - результат случайного выбора или персональных предпочтений, поэтому по ним трудно представить общую картину закономерностей, действующих по сей день в международной среде. Советское наследие в этом плане вряд ли может оказаться полезным. Коммунистическая идеология фактически не признавала за теорией международных отношений права на существование. Предполагалось, что ее с успехом заменяли исторический материализм (на обывательском уровне - всеядный “Краткий курс ВКПб”), способный ответить на любые вопросы, касающиеся закономерностей функционирования и развития международных систем, отчетные доклады генеральных секретарей ЦК КПСС очередным съездам, доклады, которые должны были придать ощущение свежести окостеневшим догмам марксизма-ленинизма. Поэтому обычно советские “научные” работы, написанные на сопредельные темы, априорно были посвящены не столько анализу буржуазных теорий международных отношений, сколько критике этих концепций с заранее заданной целью - опорочить их. Впрочем, в отличие от обычных пропагандистских изданий критические “исследования” в области теории международных отношений считались особенно неблагодарными: здесь тоже надо было ругать буржуазных “апологетов”, но делать это надо было хотя бы профессионально. Подобный подход требовал времени, усилий и, что особенно удручало, правдоподобия. Поэтому в данной области познания трудились единицы, и их наследство сегодня не очень обнадеживает. Критический настрой российского политического мышления по отношению ко всему, что написано и издано на Западе, остался, но продвинуться по линии собственного политического творчества ему далеко не удалось. Между тем нынешняя Россия оказалась в ситуации, в чем-то схожей с американской (описанной выше), только здесь все происходит с обратным знаком: из сверхдержавы (которой все было дозволено и которой вовсе не обязательно было считаться с закономерностями) она превратилась в обычное государство, живущее по общепринятым правилам. Поэтому ей, как никогда, требуются сегодня фундаментальные знания относительно того, как может и как должно вести себя ординарное государство на международной арене. Российской дипломатии нужно уяснить, какие новые возможности перед ней открываются в условиях меняющейся внешней среды, каковы те ограничения, с которыми новая страна неизбежно там столкнется; в чем заключается ее сила и в чем проявляется ее слабость; ей нужно осмыслить, как ей не остаться в прошлом и как вписаться в те тенденции международных отношений, которые начинают преобладать сегодня. К сожалению, девальвация российской политической науки (как и всей науки в целом) в переходный период не позволила ей удовлетворить подобные запросы думающей части российской элиты. Да и востребованность не была уж столь велика. А поэтому за последние 20 лет в России было опубликовано лишь несколько работ (Н. Яковлева, В. Лукина, Э. Позднякова, К. Плешакова, А. Богатурова), которые с некоторым основанием можно отнести к попыткам самостоятельного анализа теоретических проблем международных отношений. При этом следует учитывать, что все эти работы (впрочем, как во многом и данное исследование) базируются в основном на зарубежных источниках, литературе, концепциях и выводах из них (что вполне понятно, учитывая российскую скудость в информации, касающейся собственной страны). Это не упрек, а констатация фактов, тем более что в освоении богатства американской политической мысли нет ничего предосудительного, и, наверное, из этого интеллектуального массива российская политология будет черпать “свои мысли” еще не один год. Значительно больше повезло социологии международных отношений, занимающейся процессами общей эволюции международной системы (в отличие от теории международных отношений, которая главным образом имеет дело с политикой в отношениях государств и их поведением во внешней среде), и геополитике в ее своеобразной российской упаковке (когда к геополитике относится практически вся международная тематика). Чтобы восполнить существующие пробелы, наверное, полезнее всего было бы написать добротный учебник по теории международных отношений. Проблема, однако, состоит в том, что в современном мире подобной теории нет, в том смысле, что нет единой теории международных отношений, которая признавалась бы всеми в качестве таковой (подобно тому, как в физике нет единой теории поля). Есть несколько альтернативных теорий, и они различаются тем, что каждая берет за точку отсчета свое видение той основы, на которой происходит взаимодействие государств во внешнем мире: сила, мораль, норма, право, национальные интересы, безопасность, процесс принятия решений, система, равновесие сил, международные институты и т.д. Поэтому представляется, что, вместо того чтобы перечислять и оценивать все эти теории (и тем самым окончательно запутать желающих разобраться во всем самим), предпочтительнее было бы отобрать для анализа какое-то стержневое понятие (измерение) международных отношений, которое было бы общим для них во времени и в пространстве и которое вместе с тем вбирало бы в себя и покрывало наиболее актуальные их проблемы, те, которые волновали мировое сообщество на протяжении веков и продолжают тревожить его сегодня. Представляется, что наибольшими шансами стать таким понятием обладает мирорегулирование. Под ним понимается возможность управлять международными отношениями вообще, регулировать их в интересах какого-то государства, коалиции государств или всего мирового сообщества, в конечном счете, управлять поведением субъектов международных отношений. Однако управление подобного типа осуществляется не через образование какого-то центра, единой наднациональной власти, которой в системе международных отношений нет, не было и которая вряд ли в ближайшее время возникнет (хотя история знает многочисленные попытки создать мировую власть в некоем виде, начиная с Александра Македонского и кончая Третьим рейхом), а путем налаживания разного рода взаимодействий между самими субъектами международных отношений (прежде всего государствами). Эти взаимодействия, как и само мирорегулирование, могут иметь характер насилия, принуждения, давления, влияния, вынужденного согласия, договоренности, компромисса, моральных, нравственных, политических обязательств, наконец, правил игры, привнесенных в международные отношения силой, историческим опытом, традицией или коллективным творчеством. В идеале мирорегулирование, как и любая система, должно работать в самонастраивающемся режиме. Но реально это, видимо, возможно лишь (чаще всего) в том случае, когда страны, вовлеченные в процесс мирорегули- рования, функционируют в пределах одного измерения, находятся примерно на одном уровне политической культуры и политической ответственности. Пока этого нет в мировом масштабе, но подобная ситуация уже возникает на региональном уровне, в Европе например. Правда, речь в этом последнем случае должна идти не о миро- регулированни, а об управлении региональным взаимодействием, что само по себе неплохо как пролог глобального управления. Мирорегулирование, которое работает не в самонастраивающемся режиме, функционирует за счет того, что постоянно получает целенаправленные импульсы (силовые, моральные) со стороны государств, коалиций, международных институтов, групп давления (влияния) неправительственного характера. Таким образом, в целом процесс мирорегулирования запускается в результате либо проявления собственных внутренних закономерностей (импульсов), либо воздействия внешней среды; последняя, в свою очередь, активизируется (меняется) либо под влиянием сдвигов в формах силового давления, либо под воздействием корректировки нормативной базы поведения государств, (в известном смысле) международного права. Конечный же результат мирорегулирования обычно выражается в том, что оно понуждает субъектов международных отношений вести себя во внешнем мире, в своих взаимоотношениях, в условиях определенных ситуаций (кризиса, разрешения спорных проблем, военных действий) соответствующим (предопределенным), а не иным (как кому вздумается) образом, предотвращая всеобщий хаос и устанавливая (или пытаясь установить) определенный порядок, определенные зависимости во внешней среде. Вместе с тем следует учитывать, что способы и результаты мирорегулирования не однозначно видятся представителям различных политических тенденций в мировом сообществе, поэтому и мирорегулирование, и его результаты являются объектом непрекращающегося противоборства на международной арене, что не может не сказываться на выходе конечных результатов из “черного ящика”. Между тем необходимость, а возможно и неизбежность, мирорегулирования порождена самим ходом политической истории. Отсутствие управления международными процессами или его низкая результативность не раз приводили к обвалам мирового порядка: первая и вторая мировые войны навсегда останутся в памяти человечества как самые крупные неудачи, обусловленные, помимо всего прочего, кризисом мирорегулирования в XX столетии. Но уже после этих войн были трагедии Вьетнама и Афганистана, Ирака и Кувейта, Чечни, Косово и вновь Афганистана. Ошибки, которые политики совершают сегодня внутри своих стран, обходятся им (странам, а не политикам) в сотни миллионов долларов. Ошибки же руководителей во внешней сфере обходятся на порядок выше - в сотни миллиардов долларов, не считая человеческих жертв, которые невозможно исчислить в деньгах. Тем не менее управление политическими процессами в национальном масштабе, как правило, намного результативнее, чем управление взаимодействием государств на международной арене. Либо история неважный учитель, либо у нее бездарные ученики. Во всяком случае, югославский кризис и неадекватное поведение внешних миротворцев в процессе его разрешения вновь свидетельствуют о том, что даже в центре цивилизованной Европы проблемы мирорегулирования ныне приносятся в жертву корпоративным интересам и национальным (великодержавным) амбициям. Анализируя истоки и процесс мирорегулирования, следует учитывать по крайней мере некоторые соображения (особенности) понятийного свойства. ^ Прежде всего необходимо установить, кто же является субъектом международных отношений, с которым мирорегулированию главным образом приходится иметь дело. До недавнего времени ответ на этот вопрос был категоричен и предельно ясен: это - суверенное государство-нация, являющееся точкой отсчета Вестфальской (1648 г.) системы международных отношений. Многие эксперты считают, что это утверждение справедливо и поныне, возможно, с одной поправкой: суверенное государство является сегодня основным субъектом международных отношений. Эта поправка необходима потому, что в наше время, особенно в условиях глобализации, утвердились и другие их субъекты: международные (межправительственные) организации (институты), международные коалиции (союзы), неправительственные международные организации, транснациональные экономические корпорации (ТНК), наконец, группы, индивидуумы, личности, обладающие способностью воздействовать на ход международных событий. Между тем крайние сторонники процесса глобализации все чаще утверждают, что национальное государство ныне утратило свою значимость в качестве основного субъекта международных отношений, национальные границы в мире постепенно стираются, что неправительственные (международные) организации в ряде случаев способны оказывать большее воздействие на состояние международной среды и мирорегулирование (и даже на содержание внутренней политики), нежели традиционные национальные государства. По мнению жестких апологетов глобализации, речь, таким образом, идет о превращении международного сообщества в международное общество со всеми вытекающими отсюда последствиями. Можно согласиться с тем, что глобальная составляющая действительно все чаще вторгается в систему взаимоотношений между государствами, она все больше воздействует и на внутреннюю политику государств (наиболее очевидным проявлением чего служит общепринятое положение, что международные уложения имеют приоритет над национальными и последние должны приводиться в соответствие с первыми). Нынешний процесс глобализации действительно имеет тенденцию подрывать значимость национальных государств в международных отношениях. Интеграционные процессы, усиливающиеся в мире, также размывают национальные суверенитеты. Отсюда делается вывод, что ориентация на национальные государства в вопросах международного взаимодействия означает в новых условиях ориентацию на уходящее прошлое, а не на приближающееся будущее. Вместе с тем более взвешенные апологеты глобализации предпочитают говорить лишь об ослаблении влияния государств на состояние внешней среды, о большей прозрачности национальных границ, о примате интересов международного сообщества над национальными устремлениями. Наверное, во всем этом есть доля истины. Очевидно, что процессы взаимозависимости, приобретающие мировые масштабы, воздействуют на политические отношения как во внешней, так и во внутренней сфере деятельности государств. Конечно, подобные наднациональные процессы не могут не влиять на состояние мирорегулирования, даже если оно затрагивает прежде всего и главным образом поведение национальных государств. Вполне возможно, что процессы развития, глобализации, интеграции на каком-то этапе и смогут девальвировать национальные суверенитеты до такой степени, что появится возможность именно через эти процессы решающим образом влиять на поведение государств как во внутреннем, так и во внешнем плане. Однако если от теории обратиться к практике, то нельзя не признать, что пока такие изменения (несомненно обозначавшиеся) с трудом пробивают себе дорогу. Нельзя отрицать и того, что тенденция к глобализации и разночтения по вопросу ее толкования уже создают определенные трудности во взаимодействии субъектов мирового сообщества (и это проявилось в его подходе к строительству мирового экономического порядка, к урегулированию косовского кризиса, к деятельности анти- террористической коалиции). В самом деле, глобализация, которую так активно эксплуатирует политическая элита Соединенных Штатов и стран Западной Европы, ие отменила их национальные интересы. Следует учитывать, что из 193 государств, зарегистрированных сегодня в ООН, реальными процессами глобализации и интеграции охвачено не более 20%, а позитивной отдачей от них наслаждается лишь шестая часть населения планеты (“золотой миллиард”, условно говоря, но и в нем, по некоторым оценкам, есть своя дифференциация). Для других государств - и их пока большинство - глобализация создает не столько новые возможности, сколько новые проблемы. Шумные демонстрации антиглобалистов в 2001 и 2002 гг. отражали недовольство именно этой части мирового общественного мнения. Причем нельзя игнорировать и той реальности, что все решения, затрагивающие характер взаимодействия на международной арене, по-прежнему принимаются национальными государствами, даже тогда, когда они совершаются в рамках международных институтов (СБ безопасности ООН, ОБСЕ, “восьмерки” и т.д.), ибо сами эти институты не обладают правом суверенности. Даже наиболее продвинутое в интеграционном плане объединение - Европейский союз только-только начинает выходить на наднациональный уровень принятия решений. Да и здесь этот наднациональный уровень - Европейский совет, принимающий решения по жизненно важным вопросам простым большинством, сформирован из глав национальных государств и правительств. Поэтому когда речь заходит об объекте исследования, т.е. о мирорегулировании, то под этим понимается регулирование прежде всего поведения суверенного (национального) государства во внешнем мнре, регулирование его взаимодействия с другими национальными государствами. Можно сколько угодно обсуждать преимущества превращения международного сообщества в международное общество, предполагая при этом, что вся проблема мирорегулирования тогда будет смотреться по-иному. Но нельзя игнорировать и существующую реальность, т.е. то, что пока такого международного общества не существует. Более того, в ряде стран, в том числе и являющихся основными носителями этой идеи (в Соединенных Штатах, например), наблюдается откат в сторону национальных интересов, ориентации прежде всего на собственные силы и возможности. Кондолиса Райс, помощник президента Дж. Буша-мл. по вопросам национальной безопасности, выражает свое явное несогласие с теми, кто подменяет понятие “национальный интерес” понятием “гуманитарный интерес” или интересами “мирового сообщества”. Она полагает, что “при республиканской администрации внешняя политика США должна быть переориентирована на национальные интересы и осуществление приоритетных задач своей страны”1. В конечном счете, объективно оценивая нынешнюю динамику внешней среды, можно было бы утверждать, что речь, по-видимому, идет, о наличии в ней двух параллельных тенденций - глобализации политических процессов и национальной самоидентификации. Последняя отражает продолжающийся процесс возникновения в мире новых государств. Очевидно, что первая тенденция в большей мере отражает либеральное видение современных международных процессов, в то время как вторая опирается главным образом на консервативное мышление, хотя подобное разделение и крайне условно. Другое соображение сводится к тому, что понятие “мирорегулирование” по ряду соображений не является пока общепринятым в современной политической науке, хотя она много и часто говорит о необходимости или неизбежности управления международными политическими процессами. По мнению ряда экспертов, этот термин не прижился лишь потому, что мирорегулирование обычно предполагает чью-то субъективную волю (власть), которая что-то направляет и что-то контролирует, а международные отношения наличия такой воли (власти) не предусматривают, во всяком случае на нынешнем этапе. Однако ссылка на субъективную волю в данном случае не совсем оправданна, поскольку, во-первых, мирорегулирование предполагает возможность и саморегулирования, а не только управления извне. И во-вторых, субъективная воля (в виде империи, гегемонии, сверхдержавности, политики “баланса сил”) не раз прилагалась к регулированию международных отношений (и прилагается сегодня в региональном и даже глобальных масштабах, российская концепция многополюсного мира, например). Другое дело, что эти попытки не всегда были удачными, но это не означает, что они исключены в принципе. Между тем, хотя понятие мирорегулирования (как и сам термин) и не считается общепринятым, оно представляется удобным, аккумулирующим определенную смысловую нагрузку. Оно видится таковым, поскольку выражает суть явления, фактически основную, принципиальную проблему международных отношений на протяжении всей их зафиксированной истории (хотя так прямо она обычно не идентифицируется), а именно: в какой мере и до какой степени могут быть управляемы международные отношения; в чем может выражаться их регулирование; чем и как на него можно воздействовать; какие инструменты в этом плане наиболее эффективны; насколько обоснованны сомнения, возникающие у некоторых экспертов по этому поводу; о чем свидетельствуют исторические прецеденты; на какие закономерности в функционировании международных отношений мирорегули- рование могло бы опереться; что нового вносят в это понятие современные процессы, обретающие глобальное измерение. Попытки просмотреть историю внешних взаимодействий под этим углом зрения выявляют, что при всем богатстве инструментов воздействия на них ключевыми категориями международных отношений, способными оказывать решающее влияние на процесс мирорегулирования и потому определяющими его суть на каждом данном этапе, являются сила и/или норма (поведения субъектов международных отношений в процессе их взаимодействия). Соответственно можно говорить о модели силового мирорегулирования (когда сила является основным источником воздействия на поведение государств) или о модели нормативного мирорегулирования (когда поведение государств во внешней сфере регулируется прежде всего соответствующей нормативной базой). Если попытаться классифицировать сами международные отношения, беря за точку отсчета ту или иную модель мирорегулирования, то есть основания говорить либо о силовой, либо о нормативной системе международных отношений. Между прочим, одно из нынешних расхождений в США между республиканцами (в большей степени консерваторами, нежели либералами) и демократами (в большей мере либералами, нежели консерваторами) в подходе к вопросам внешней политики состоит в том, что первые мыслят международные отношения прежде всего в силовом ракурсе, а вторые - в нормативном. В отношениях на мировой арене “есть тенденция, - замечает по этому поводу та же К. Райс, - проводить резкое различие между дипломатией, ставящей во главе угла фактор силы, и принципиальной внешней политикой, базирующейся на ценностях. Иначе говоря, считают, что можно быть либо реалистом, либо приверженцем ценностей, принципов, норм”2. Идея мирорегулирования, реализуемая в разных ипостасях на отдельных этапах современной истории, и является основной рабочей концепцией данного исследования в области теории международных отношений. Представляется, что освоение этой идеи может помочь российскому политическому мышлению глубже понять ис токи нынешнего поведения государств (в том числе и своего собственного) во внешней сфере и современного развития международных отношений. В то же время оно дает возможность выявить те направления, следуя которым можно было бы упорядочить внешнюю среду и в известной мере управлять ею. Выводы же прагматического порядка, скорее всего, сводятся к тому, что в настоящий момент мирорегулирование переживает важный этап - постепенную смену (с возможными откатами назад, в том числе и в некоторых продвинутых странах) парадигмы: на место силового регулирования (и соответственно силовой системы международных отношений), преобладающего столетиями, приходит - не без воздействия процессов глобализации - нормативное мирорегулирование (и соответственно нормативная система международных отношений). И следовательно, сами международные отношения находятся на переходном этапе, начало которого можно отнести к Парижской мирной конференции (1919-1920 гг.), а завершение (условно, конечно) - к концу первой четверти XXI столетия. Как всякий переходный этап, нынешняя смсна парадигмы привносит в международные отношения значительный элемент неопределенности. Многие нынешние сложности во внешней среде после окончания “холодной войны”, слишком частые ошибки на уровне восприятия партнеров и соперников, принятия политических решений можно отнести на счет этого переходного периода, который (в зависимости от уровня развития государств) по-разному и не всегда адекватно видится и оценивается национальными политическими лидерами. Можно предвидеть некоторые возражения против подхода и оценок подобного рода. Возражение первое: вряд ли можно сводить мирорегулирование к двум измерениям, оно выглядит в этом случае слишком альтернативным, основываясь либо на силе, либо на норме. Представляется, что этот возможный упрек оправдан и не следует сводить все международные отношения (тем более исследуемые и в историческом аспекте) к состязательности между силой и нормой. Очевидно, что в процессе мирорегулирования играли (и играют) свою роль и другие (в том числе и уже упомянутые выше) обстоятельства: процессы увеличения взаимозависимости, интеграции, девальвация военной силы, известная относительность международного права, растущая неопределенность международных отношений, просто случайности и т.д. Но и при наличии всех этих обстоятельств на отдельных этапах развития обычно преобладала сила или норма, и это преобладание позволяет характеризовать конкретную систему международных отношений либо как силовую, либо как нормативную. Возражение второе: насколько возможно противопоставлять силу и норму в качестве рычагов воздействия на характер мирорегулирования, тем более что сила многогранна, да и нормативное управление международными отношениями не всегда исключает силу. Наверное, подобное возможное возражение также справедливо, в том смысле, что равновесие сил в ряде случаев опиралось не только на физическую (военную) мощь государств, но и на моральные (нравственные) соображения, а иногда и на нормативный кодекс поведения (как это было, например, во времена “Европейского концерта” в первой половине XIX в.). “С библейских времен и до появления этики поведения, конституционно зафиксированной демократией, главная функция нормативной системы, - признает Ганс Моргентау, патриарх американского политического реализма, - состояла в том, чтобы удерживать стремление к обладанию силой в рамках, приемлемых для мирового сообщества”3. Следует учитывать и то, что силовые акции, предпринимаемые в последнее время на международной арене, обычно мотивировались их организаторами моральными (нравственными) или нормативными соображениями. Да и в истории мораль, нравственность, нормы поведения очень часто служили прикрытием необходимости использовать свою мощь. “Те, кто стремится к обладанию силой, обычно использует идеологию (мораль) для сокрытия своих истинных целей”4, - отмечает тот же Моргентау. Поэтому правильнее говорить не только о том, что сила и норма в ряде случаев шли рука об руку, но и о том, в каком функциональном соотношении друг к другу они находились в процессе мирорегулирования, какой фактор определял его подлинное содержание, на какой основе совершалось главное действо, а что было отвлекающим маневром, данью эпохе, а позже - общественному мнению. Американские политики (стратеги), говоря о внешней политике страны, любят утверждать, что их сила добродетельна, а их добродетель обладает значительной силой, ссылаясь при этом то на Теодора Рузвельта, исповедовавшего политический реализм, то на Вудро Вильсона, проповедовавшего политический идеализм (правда, при их жизни ни тот, ни другой термин еще не были в ходу). В реальности, конечно, в чистом виде никогда не существовало ни силовой, ни нормативной модели международных отношений уже хотя бы потому, что понятие силы, как мы дальше увидим, довольно растяжимо: с одной стороны, можно говорить о силе военной, а с другой - о силе нравственной. Точно так же дифференцировано и понятие нормы, которая, с одной стороны, может быть просто нравственной категорией, а с другой - правовой, т.е. обладать силой закона. Но для того чтобы представить себе, чем одна модель (или система) отличается от другой, нам приходится - в интересах исследования - допускать, что они не содержат примесей, игнорировать их. Более того, нормативное мирорегулирование не может полностью заменить силовое или вообще отменить последнее, хотя бы потому, что в определенных обстоятельствах оно само нуждается в силе. Вопрос о ней неизбежно встает в повестку дня, когда речь заходит о том, что делать с теми, кто выходит за пределы международного нормативного (правового) поля. Управление политическими процессами как внутри государства, так и вовне также в ряде слу чаев вызывает необходимость прибегать к силе. Это не значит, что обязательно (во всех случаях) нужен международный шериф или судебный исполнитель, могут быть и другие способы влияния, понуждающие нарушителя вернуться в нормативные (правовые) рамки. Но в некоторых обстоятельствах, видимо, и нормативному регулированию не обойтись без использования силы, и не просто силы, а в том числе - в зависимости от обстоятельств - и военной силы. Наверное, подобные обстоятельства должны быть оговорены, более того, представляется, что они могут быть составной частью (входить в свод правил) нормативного мирорегулирования. Более сложен вопрос о силе как влиянии вообще. Ясно, что использование военной силы должно быть ограничено самообороной или теми особыми обстоятельствами, о которых говорилось выше. Но как быть с другими модификациями силы? С одной стороны, они не так разрушительны, как военная сила; более того, они могут вносить элемент здравой состязательности в развитие и отношения государств. Но с другой стороны, если рассматривать их как элемент влияния, давления, политики определенных стран, то они могут выступать и выступают как элементы насилия. Но можно ли вообще исключить насилие из практики международных отношений? Теоретически это, наверное, было бы полезно. Однако насколько это осуществимо в нынешних условиях? В самом деле, создание ненасильственного мира, о чем записали Михаил Горбачев и Раджив Ганди в своей совместной Делийской декларации 1986 г., несомненно, является благородной целью, но ее достижение, скорее всего, не по плечу нынешнему поколению политиков. Все эти оговорки и сомнения, как бы ни были они своевременны и оправданны, не меняют тем не менее общей концепции мирорегулирования и тех моделей, в которых оно находит свое выражение. Вместе с тем очевидно, что с самого начала следовало бы более четко определить параметры, в рамках которых эта концепция работает, и тот угол, под которым вся эта проблематика может рассматриваться, с тем чтобы не принимать желаемое за действительное. Видимо, необходимо учитывать, что все соображения относительно характера современного мирорегулирования, о том, что на смену силовому идет регулирование нормативное следует рассматривать как выводы, отражающие ведущую тенденцию, процесс изменения, не более. В самом деле, сегодня международным отношениям, внешней политике государств приходится укладываться в рамки нравственности, соответствовать общепринятым этическим, моральным ценностям и нормам. Цинизм дипломатии XIX и XX вв., как кажется, уходит в прошлое, и сегодня ни один серьезный политик не рискует выставлять себя горячим поклонником Никколо Макиавелли или бравировать своей аморальностью. Но говорить о преобладании нормативного регулирования над силовым как о свершившемся факте было бы пока делом преждевременным. Между тем споры по вопросам теории международных отношений становятся почти неизбежными, когда границы исследования не очерчены достаточно четко. Поэтому хотелось бы сразу отметить, что в данной монографии предпринята попытка решить три (и не более), как представляется, мало разработанные, но взаимосвязанные и достаточно конкретные проблемы, а именно: дать развернутую оценку содержанию тех понятий, которые регулярно используются в теории международных отношений, но не имеют четко сформулированных общепринятых параметров и потому по-разному интерпретируются каждым автором, который к ним обращается; речь идет прежде всего о таких категориях, как сила и норма в международных отношениях, и о таком понятии, как мирорегулирование; выявить те элементы (условия) во внешней среде, которые неизбежно порождают необходимость мирорегулирования во времени и в пространстве; провести сравнительный анализ силовой и нормативной моделей мирорегулирования (силовой системы международных отношений и нормативной системы международных отношений), их инструментария, возможных последствий преобладания той или иной модели, их преимуществ и издержек с точки зрения тенденций мирового развития, особенно в период после “холодной войны”; определить те обстоятельства которые могут способствовать или сдерживать выход на первый план той или иной тенденции мирорегулирования, равно как и те подводные камни, с которыми каждая из них сталкивается или может столкнуться в процессе своей эволюции; отталкиваясь от состояния и структуры внешнеполитических ресурсов наиболее влиятельных государств в мире (великих держав или ближайших кандидатов на эту должность), от их нынешних интересов, перспектив подключения к постмодернистским тенденциям современного развития, попытаться определить их заинтересованность в преобладании той или иной модели регулирования международных отношений, равно как и ту роль, которую каждое из них могло бы (было бы готово) сыграть в реализации своего выбора. Иначе говоря, в данном исследовании предпринята попытка понять, что же такое в конце концов представляют собой международные отношения - порядок или стихию? И если порядок, то кто его организует, а если стихию, то что ее разрушает? И ничего более - кроме этого. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Rice С. Promoting the National Interests. // Foreign Affairs. 2000. Jan./Febr. P. 49. 2 Ibid. 3 Morgenthau H. Politics among Nations. 4th ed. N.Y., 1967. P. 219. 4 Ibid. P. 220.