ЧТО такое структурный анализ?

Определить элементы и с этой целью произвести разделение заданной системы (фраза г-на Журдена) на элементарные сегменты. 2.

Выявить различные способы сочетания этих элементов таким образом, чтобы получить послания, отличные друг от друга.

Именно к этому и приступает учитель философии, составляя список фраз, получаемых простым изменением места во фразе двух сегментов, при котором каждая из перемен открывает новую возможность составить послание. 1 2 3 4 5 1. Прекрасная ваши мне сулят смерть от любви маркиза прекрасные глаза II. От любви смерть мне сулят прекрасная ваши маркиза прекрасные глаза III. Ваши от любви мне сулят прекрасная смерть прекрасные глаза маркиза IV. Смерть ваши прекрасная от любви мне сулят прекрасные глаза маркиза V. Мне сулят и т.д. ваши прекрасные смерть и т.д. прекрасная от любви и т.д. глаза и т.д. маркиза и т.д. Каждая из предложенных учителем философии фраз представляет собой то, что в алгебре называют перестановкой.

а = «прекрасная маркиза»; b = «ваши прекрасные глаза»; с = «сулят мне»; d = «смерть»; е = «от любви».

Напишем I

abcde II

edcab и т.д.

Впрочем, такая актуализация алгебраической структуры представляет собой лишь первый шаг анализа любовного письма, о котором идет речь, и подлинные его задачи вырисовываются в дальнейшем с появлением вопроса г-на Журдена:

«Г-н Журден. Какой же из всех этих способов наилучший?

Учитель философии. Тот, который вы избрали сами: Прекрасная маркиза,

ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви».

На самом же деле для того, чтобы ответить так, как это делает учитель философии, следовало бы найти решение проблемы смысла. Все перестановки в некотором роде равнозначны: они обладают «одним и тем же смыслом». В используемом здесь коде этот смысл не имеет ничего общего с лестным суждением относительно глаз маркизы, равно как и не стремится проинформировать эту любезную особу о воздействии, которое оказывают ее глаза на г-на Журдена. Все перестановки говорят об одном и том же, если они адресованы маркизе, а именно: «Это объяснение в любви». Объяснение, впрочем, выбрано из условной совокупности, список которой начинает составлять учитель: «Прекрасная маркиза, пламя ваших очей испепелило мое сердце» и т.д. Но, с другой точки зрения, перестановки не равнозначны, одна из них стоит всех прочих.

«Будущее, — писал он, — за лингвистикой коннотата, ведь общество беспрестанно развивается от первой системы, которую дает человеческий язык, к вторичным системам смысла»96.

Эти вторичные системы — «мйфологии», дискурсы, формирующие идеологию (представление общества о самом себе). Общество так говорит о самом себе, как оно говорит о моде, о спорте, о великих артистах, о политике, отсюда программа структурного анализа «дискурса моды», «дискурса власти» и т.д.

Если обратиться ко многим «начинаниям структурализма», имеющимся на рынке, то зачастую можно найти следующий ответ на вопрос о структурном анализе, который мы задаем на этих страницах: тот факт, что метод исследования является структурным, Означает, что в исследуемом объекте смысл зависит от расположения частей. В итоге структуралист мог бы заметить, что невозможно изъять какой-либо элемент из его контекста и что «все связано». Совершенно очевидно, что это определение, фактически возобновляющее старое доброе определение «плана», столь дорогое для преподавателей литературы, неприемлемо. Оно основано на том же романтическом понятии «живой целостности», что и Gestalt. В действительности единственно приемлемое определение структуры дано математиками. Во Франции, следовательно, стоит обратиться к Бурбаки:

«Теперь можно объяснить, что следует понимать в самом общем виде под математической структурой. Общая черта различных понятий, обозначаемых этим родовым именем, состоит в том, что все они применимы к совокупностям элементов, природа которых не уточнена; для определения структуры задается одно или несколько отношений, в которые вступают данные элементы (...); затем постулируется, что данное отношение или отношения удовлетворяют определенным условиям (которые перечисляются), которые являются аксиомами рассматриваемой структуры.

В этом смысле во Франции единственным философом, подходящим под такое определение структурного метода, является Мишель Серр. Он действительно понимает структуру в ее математическом смысле, а не в смысле архитектурном (такое расположение частей, при котором «сохраняется целое»). Он дает превосходное определение структурного анализа, практикуемое в науках о культуре:

«В отношении данного культурного содержания, будь то Бог, стол или таз, анализ является структурным (и только и является структурным), когда он выявляет это содержание как образец»98.

Иными словами, структурный анализ исходит из структуры, т.е. из связей, определяемых чисто формально некоторыми качествами, которыми обладает совокупность элементов, чья природа не уточняется; опираясь на заданную таким образом структуру, этот анализ показывает, что такое-то культурное содержание (система родства, миф) является ее моделью или, как еще говорят, «репрезентацией». Что же доказывается в данном случае? А вот что, ни больше, ни меньше: это содержание изоморфно определенному числу других содержаний. И структура — как раз то, что сохраняется в изоморфизме99 между двумя совокупностями.

Структурализм есть не что иное, как компаративистский метод, — в математике (Бурбаки) и в антропологии. Во Франции первым, кто на примере показал преимущества структурной компаративистики, был Жорж Дюмезиль: оказалось, что более плодотворен не тот подход, который противопоставляет богов и сказания различных народов с точки зрения содержания, но тот, который проводит формальное сравнение; вместо того, чтобы сравнивать бога индейцев и бога римлян для выявлениям схожих черт (что, впрочем, является выражением всякого религиозного синкретизма и позволяет достичь любого результата), следует сравнивать пантеоны богов, т.е.

Невозможно говорить о структуре отдельного объекта — текста, института. Структурирована не сама вещь, как это часто полагает литературная критика (порой доходящая до того, что указывает в структуре аспекты, которые якобы составляют оригинальность рассматриваемого ею произведения!), но структура, репрезентацией которой может считаться данная вещь и которая сопоставима с другими структурами. Поэтому структурализм переходит от структуры к модели: он реконструирует или воспроизводит данность, за анализ которой берется. Своей продуктивностью структурализм противостоит феноменологическому действу, как мы помним, обреченному на абстракции. Мишель Серр указывает на имевшую место небольшую революцию:

«Смысл не есть уже то, что дано, и то, чей неотчетливый язык предстоит

понять, напротив, это то, что дается структуре, чтобы создать модель»100.

Если Серр, как я уже говорил, действительно единственный философ во Франции, чьи исследования согласуются с духом структурализма, то это от того, что он выводит свое определение не столько из Соссюра, сколько из Бурбаки. На самом деле Соссюр, хотя и считает- : ся обычно высшим авторитетом в структурализме, ведет речь не о і «структуре», но о «системе».

Мишел Серр исходит из этой французской философской традиции, для которой философия может конституироваться лишь в ее связи с науками. Тот факт, что философия является эпистемологией, есть общее утверждение всех разновидностей позитивизма в мире: оригинальность французской школы позитивизма состоит в том, что она понимает рефлексию о науках как рефлексию об истории наук. Здесь объединяются уроки Канта и Конта. Для Канта задача философии состоит в изучении разума. Такова же и позитивистская программа: позитивизм дает основание для развития скорее неокантианства, чем просто кантианства, так как позитивисты упрекают Канта в том, что он возвел в абсолют «категории» и «принципы рассудка», которые могли бы иметь лишь значение относительно позитивного состояния знания. Кант верил в вечные основания разума, тогда как, сам того не подозревая, провозглашал его ньютонианские основания. Вспомним, что в предисловии к первому изданию «Критики чистого разума»

Кант предостерегал против смешения этой критики с простой критикой книг и систем, действительно предлагаемых в истории мысли. По мнению неокантианских позитивистов, вопреки этому предупреждению, он не мог бы сделать ничего лучшего, как выделить рациональность, характерную для ньютонианской системы, и следовательно, особый исторический тип разума. Последняя глава «Критики» — «История чистого разума» — во французской школе превратилась в самостоятельную книгу (хотя Кант уделил ей всего четыре страницы, чтобы только обозначить тему, к которой собирался вернуться позднее, это дает повод думать о том, что исторический вопрос возник в его голове скоропалительно). «История чистого разума», целиком превратившаяся в критику, покажет, что философия всегда соответствует определенному уровню развития позитивного знания. Отсюда — параллели, столь любимые неокантианцами: Платона объясняют кризисом иррациональных чисел, Декарта — рождением современной физики, Канта—Ньютоном. В подобном мировоззрении значимость философии измеряется убедительностью ее дискурса о науке своей эпохи, убедительностью, судить о которой кому как не нам, ведь мы находимся на более высоком уровне исторического развития. Таким образом мы узнаем, что Аристотель серьезно заблуждался, что Лейбниц является предшественником всех и вся, что Гегель собирался опровергнуть Ньютона, а Конт — остановить развитие науки и т.д.

Оригинальность творчества Серра состоит в том, что ему удалось разбить вдребезги теорию позитивизма на его же собственной территории. В чем же состоит эта теория? Поскольку позитивистская школа является исторической, она отвергает идею завершенности науки. Научные истины не являются ни вечными, ни даже «истинами на все времена» (как говорил Гуссерль), потому что существует история науки. Таким образом, истинное входит в контакт с ложным: речь вдет как раз о том, чтобы выяснить, каковы их отношения. На этот вопрос всегда существовало только два ответа: один из них спасает единственную истину, принимая утверждение исторического прогресса, другой отрицает существование прогресса и умножает истину. Первый вариант ответа принадлежит школе позитивизма: в соответствии с «законом трех состояний» Конта ложное, которое вчера считалось истинным, тем или иным образом выступает в качестве условия истины. Либо потому, что оно является лишь первыми шагами этой истины, — такое решение сегодня считается наивным, поскольку предполагает продолжение существования ложного в истинном (таким образом, что ложное никогда не могло бы быть действительно ложным). Либо потому, что истину следовало бы определить как «исправленное» или «преодоленное» заблуждение — это так называемое «диалектическое» решение, при помощи которого Гастон Башляр собирался «преодолеть» сам теорию непрерывности Огюста Конта благодаря понятию «эпистемологического разрыва» (между ложностью мифа или повседневного опыта, феноменологического «переживаемого» и истиной науки)101. Другой ответ принадлежит «перспективизму»: например, феноменология Мерло-Понти (которая руководствуется здесь не столько Гуссерлем, сколько Кассирером) наряду с опытом научным отдает должное и опыту эстетическому, мифическому, оней- роидному, перцептивному; лишенное смысла в одной из этих перспектив может обрести его в другой.

Использование сравнительного метода в работах по истории науки приводит Серра к разрушению позитивистской схемы. И действительно, он замечает, что истории науки, этого высшего авторитета позитивизма, не существует. То, что нам предлагают под этим названием, на самом деле представляет собой то историю какой-либо одной науки, существующую наряду с другими, то общую историю, скрывающуюся за «историей духа» или «рациональности»102. Отсюда и определяемый им диагноз:

«До тех пор пока не будет существовать истории наук, т.е. потока знания как такового, а не дезинтегрированного, не будет и никакой практической возможности прояснить отношения между этим образованием (поскольку его не существует) и другими»103.

Таким образом, все предстоит начать строить на новых основаниях. Прежде всего нужно дать жизнь истории наук: анализ должен определить эпохи или «возрасты» (в геологическом смысле) в истории науки, что он и проделает, показав, что все области знания с такого-то по такое-то время изоморфны; будет установлено, что в данных временных границах они представляют собой модели одной и той же структуры или же одни из них могут выражаться через другие. Серр, например, показал, что науки «классического периода» передают единственную тему — тему незыблемой точки104. Но успех этой операции сразу же делает очевидным, что нет никаких оснований ограничиваться историей наук. Перевод языка одной области на язык другой области возможен вне научных областей, серия моделей не ограничивается знаниями, и можно встретить тему, уже затронутую в литературе, в политическом, религиозном дискурсах и т.д. В этом случае мы переходим от «культурного образования, называемого наукой», к со- вокупности культурных образований. Например, «современная эпоха» не является более эпохой незыблемой точки, но предстает как эпоха паровой машины: термодинамика — не просто одна из наук, она есть то, о чем говорится во всех науках.

«Вдруг все превратилось в мотор: именно так функционируют мир, море, ветры, жизнеспособные системы и передатчики сигналов — все, что пребывает в движении — от орудий труда до космоса и от истории до языков. Это общая философия вещей, и нельзя быть уверенным, что мы вышли из нее, поскольку мы не осознаем, что пребываем в ней»105.

Паровая машина — это не только то, о чем говорят естественные науки (с их энергетикой), но также и то, о чем говорят Маркс со своим накоплением капитала, Фрейд со своими изначальными процессами, Ницше с волей к власти и вечным возвращением, Бергсон с двумя источниками, один из которых теплый, а другой холодный, а также и Мишле, живопись Тернера, роман Золя и т.д.

Вследствие этого разделение литературных жанров ничего не значит. Нельзя выделять, с одной стороны, знание (которое может быть истинным или ложным), а с другой — фантастику (не истинную и не ложную). Серр, этот виртуоз изоморфизма, заставляет обнаруживать «Метафизические размышления» Декарта в басне Лафонтена, локомотив — в творчестве мыслителей XIX в., теорему — в рассказе, легенду—в доказательстве и доказательство — в легенде. Во всем этом речь идет вовсе не о более или менее ловких сравнениях, но о дословном переводе. Не об интерпретациях (раскрытие содержания, скрытого за видимой стороной дела), но о формальной эквивалентности (раскрытие изоморфизма):

«Мы играем в угадайку, расшифровываем переряженное. Следовательно, ничто не может быть действительно сделано до тех пор, пока не установлены законы трансформации, полная система отношений, ансамбль, упорядоченный операциями транскрипции»106.

Все тексты выразимы друг через друга, это означает, что различие между научным текстом и текстом фантастическим уничтожена, но не насильственным методом, а благодаря изобретению пути, который, беря начало в одном, приводит к иному.

Противоположность истины и заблуждения или, если хотите, науки и побасенки — противоположность, лежащая в основе позитивиз- ма, — в конечном итоге предстает как поверхностная и ученическая. С одной стороны, «исследование легенды есть легенда, исследование мифологии есть мифология»107: ведь существует возможность перевода научного дискурса (который стремится быть «метаязыком» мифологического языка) в миф. С другой стороны, верно и обратное: миф уже есть изучение мифологии, поскольку можно обнаружить, например, принципы структурной этнологии в комедиц Мольера, «Опыт о даре» Мосса — в «Дон Жуане»108.

Басня не есть лепечущая наука, как утверждает положение о непрерывности в истории наук. Она не есть также и антинаука, грех, с которым неустанно борется Башляр, — суеверие, которое должна победить наука для собственного утверждения (дисконтинуальная антитеза). Басня внутренне присуща науке.

«Знание, лишенное иллюзии, есть чистая иллюзия. Знание там, где можно все потерять. Речь идет почти что о теореме: не существует чистого мифа, равно как и не существует знания, очищенного от всякого мифа. Мне не известно ничего другого, настолько мифы исполнены знания, а знание — грез и иллюзий»109.

Итак, в конечном итоге следует преобразовать понятие разума. Неверно, что у греков благодаря славному «эпистемологическому разрыву» logos одержал победу над muthos (подобно тому, как здравый смысл торжествует над безумием). Правда, что разум означает порядок, утверждает «рациональность реальности». С точки зрения этой рациональности, универсум, о котором говорит миф, есть беспорядок. Но уже пора уяснить, что порядок есть частный случай беспорядка. С этого момента реальность нерациональна, хотя само рациональное реально, но это исключение. Миф учит нас тому, что рациональное — это чудо110.