Формирование мировоззрения Чернышевского и философия Гегеля

Более обстоятельно Чернышевский ознакомился с философией Гегеля в годы учения в Петербургском университете (1846— 1850). Однако при освещении вопроса об отношении Чернышевского к философии Гегеля в студенческие годы важно постоянно иметь в виду и другие источники формирования мировоззрения русского разночинского мыслителя, возбуждавшие в нем решительно возрастающий интерес «к современной истории, политике и политической экономии» [4, I, 1481, к подготовке, ходу и урокам революций 1848—1849 гг. в Западной Европе, к выступлениям

Луи Блана, Прудона, П. Леру, Ледрю-Роллена, А. Ламартина и других политических деятелей, к работам крупнейших историков — Гизо, Варанта и других, исследовавших развитие классовой борьбы в странах Западной Европы, к учениям Фурье и других великих социалистов-утопистов, к освободительному движению и прогрессивной мысли в России. Круг чтения Чернышевского в указанный период чрезвычайно широк. Он включает в себя многие французские и немецкие периодические издания, все издававшиеся тогда русские литературные журналы.

Прослеживая эволюцию взглядов юноши Чернышевского, необходимо учитывать и то, что университетские годы были для него трудным периодом постепенного освобождения от религиозного мировоззрения, привитого ему в семье священника и в духовной семинарии. В 1846—1848 гг.

Правда, уже и в это время в его взглядах обнаруживаются и моменты колебаний, скептицизма в отношении коренных догматов всякой религии.

В процессе формирования мировоззрения Чернышевского существенную роль сыграло изучение произведений Гизо. Студенческий дневник мыслителя сохранил много замечаний, реплик, собственных оценок в связи с чтением книг «История цивилизации во Франции» и «История Английской революции». Он обратил внимание на объективность подхода французского историка, когда «судил Гизо прежние времена» [4, I, 107], «чрезвычайно логическое развитие фактов в их общем виде и ходе» [4, I, 223]. Так, прочитав его рассуждения о германских законах и опровержение утверждений немецких историков о древнем государственном устройстве германцев как образце государственного устройства и сопоставив с мнением Гизо положение народа во Франции, Чернышевский обращает внимание на диалектически-философский смысл исторической концепции Гизо, сходный, как в этом убедится Чернышевский несколько позднее, с диалектической методой философии истории Гегеля.

Вместе с тем Чернышевский отмечает недостаточную объективность Гизо, когда тот судит современные события. «Читаю я последние дни только Гизо, — записывает он в дневнике 23 сентября 1848 г., — и иногда мне начинает казаться, что, может быть, некоторые мысли и не решительно вполне опираются на фактах, а иногда и a priori образованы, и после этого множество фактов, в которых выражаются эти идеи, подмечены, а другие, в которых выражаются не эти идеи, пропущены Гизо» [4, I, 1261.

В октябре 1848 г., параллельно с изучением «Истории Ан- глийской^революции» Гизо, Чернышевский приступил к чтению книги берлинского профессора, левого гегельянца Карла

JI. Мишле (Michelet) «Geschichte der System der Philosophie in Deutschland» («История последних философских систем в Германии от Канта до Гегеля») (Berlin, 1837—1839).

Уже содержащееся во введении к книге признание всеобщего прогресса, мнение автора о новейшей истории Франции, ответы автора оппонентам, воззвание к Шеллингу о соединении, глубокое почитание Гегеля и его учения произвели на студента Николая Чернышевского сильное впечатление. Именно в связи с чтением этой книги, еще до непосредственного знакомства с философской системой Гегеля, он впервые объявил о своей почти безоговорочной приверженности к ней.

«Мне кажется, — писал он в дневнике, — что я почти решительно принадлежу Гегелю, которого почти, конечно, не знаю. . . Но вместе меня обнимает и некоторый благоговейнейший трепет, когда подумаю, какое великое дело я решаю, присоединяясь к нему, т. е. великое для моего я, а я предчувствую, что увлекусь Гегелем» [4, I, 147—148].

Естественно, что после изучения Гизо и хода революции 1848—1849 гг. на Западе внимание Чернышевского все больше и больше привлекала гегелевская идея развития. О его подходе к пониманию и истолкованию этой идеи говорит запись в дневнике 9 ноября 1848 г. В ней он излагает свои наблюдения над процессами перехода от конкретного, частного к общему в мышлении человека. Человеку, стоящему на самой низшей ступени развития, присуще сугубо конкретное мышление, не имеющее отношения ни к какой идее. Чем более развивается человек, тем более его мысли и внимание обращаются к общему, «так все идет к идее и все полнее и постояннее и глубже проникается ею и сознанием ее, и все более и более теряется из глаз развивающегося существа частное, индивидуальное, и если имеет какую-нибудь цену, то что имеет отношение только к идее». Все происходит из идеи, идея развивается сама по себе, таково «развитие идеи по Гегелю» [4, I, 166].

В ноябре 1848 г. к указанному кругу чтения Чернышевского присоединился новый мировоззренческий источник — первое, опосредованное, знакомство с учением Фурье.

Вскоре Чернышевский приступил к изучению работ Фурье «О космогонии» и «О всемирном единстве», которые дал ему Ханыков. Как это видно из дневниковой записи 28 ноября 1848 г., примеры и приложения у Фурье вроде того что бык порожден Сатурном, осел — Марсом и проч., вызвали у Чернышевского странное и смешное впечатление; но основа идеи Фурье, его мысль о том, что каждое небесное тело имеет свои отправления, состоит во взаимодействии с другими телами и что это взаимодействие не ограничивается тяготением, а есть много других процессов между ними, которые незаметны для наших чувств, показалась Чернышевскому справедливой.

С большим желанием ходил Чернышевский на квартиру к Ханыкову не только для обсуждения учения Фурье, но и для обмена мнениями о возможности и близости революции в России, о реальных элементах возмущения (недовольство раскольников, удельных крестьян с их общинным устройством, большей части служащего класса и прочее).

Очевидно, в связи с перекрестным изучением названных источников Чернышевский сделал новые дневниковые записи 10 и И декабря 1848 г.

Касаясь вопроса о судьбах христианства и о возможности новой религии вместо христианства, Чернышевский высказал предположение, что если христианство должно пасть, то уже не явится такая религия, которая объявляла бы себя непосредственным откровением, ибо повторения в истории редки, а скорее она будет «по системе Гегеля — вечно развивающеюся идеею» [4, I, 193].

Идея развития, шедшая не только от философии Гегеля, продолжала все более проникать в юношеское сознание Чернышевского. Прочитав страницы предисловия ко второму тому Сочинений Фурье и обратив внимание на рассуждения автора об отношении раздробленного к правильно организованному обществу, об отношении тьмы к свету, планеты к комете, Чернышевский вновь возвращается к идее развития, дает ей оценку, взвешивает возможности ее научного доказательства, связывая ее прямо с философией Гегеля.

«Пришла в голову . . . теория развития небесных тел и вообще развития — когда я ими буду доказывать общую мысль, что все развивается, происходит через развитие (т. е. когда Гегель будет защищать свою систему), и буду ссылаться на все эти примеры, то собственно это не доказательство настоящим образом, а указание, что эта мысль уже сознана веком в известных частных случаях и приложена по мере возможности и что все должно быть едино, по единой мере и весу должны мы смотреть на все, — там признаете это, следовательно должны признавать и здесь. Таково стремление идей века, и поэтому моя идея превозможет, будет для вас (а может быть и навсегда) истина» [4, I, 194].

Однако знание Чернышевским философии Гегеля опиралось пока еще на опосредованные источники. Непосредственное ознакомление его с гегелевской системой философии произошло в январе 1849 г.

С волнением Чернышевский приступил 25 января 1849 г. к чтению Гегеля. Он торопился читать, чтобы выполнить данное Ханыкову обещание. Но, прочитав первые 105 страниц книги Гегеля, Чернышевский был страшно разочарован, что хорошо видно из дневниковой записи 27 января 1849 г.: «Гениальности не вижу, потому что строгости^выводов не вижу еще, а мысли большею частью не резкие, а умеренные, не дышат нововведениями, поэтому я не могу видеть в них ничего особенного, пока не увижу, что они непоколебимо выведены и связаны между собою и со всем целым» [4, I, 230].

Прочитав на следующий день весь текст книги до отдела о морали, Чернышевский подтвердил свои первые впечатления и дал оценку в еще более резкой форме: «Особенного ничего не вижу, т. е. что в подробностях везде, мне кажется, он раб настоящего положения вещей, настоящего устройства общества. . .» «. . .Так или выводы его робки, или в самом деле общее начало как-то плохо объясняет нам, что и как должно быть вместо того, что теперь есть — ведь Фихте пришел же к обоготворению настоящего порядка вещей, — но несколько, однако, мало замечаю логическую силу; главное то, что его характер, т. е. самого Гегеля, не знает этой философии — удаление от бурных преобразований, от мечтательных дум об усовершенствованиях, die zarte Schonung des Bestehenden (нежное снисхождение к существующему. - Ред.)» [4, I, 231-232].

К 8 февраля Чернышевский почти полностью дочитал «Философию права» и, как гласит запись в дневнике, «особенного ничего не нашел» [4, I, 237]. В связи с этим он решил перевести для Ханыкова статью о праве из «Истории философии» Мишле, а не делать конспект по самому Гегелю. Через несколько дней после этого Ханыков вручил Чернышевскому «Сущность христианства» JI. Фейербаха, которому суждено было сыграть наряду с Белинским и Герценом большую роль в формировании философского мировоззрения будущего «великого русского гегельянца и материалиста». О Фейербахе как материалисте он знал уже из других источников и, приступая к чтению его «Сущности христианства», опасался за свою уже расшатанную событиями религиозность. Прочитав введение к книге, юноша записал в дневнике, что оно весьма понравилось своим благородством, прямотой, откровенностью, резкостью — человек недюжинный, с убеждениями. И далее: «Человек всегда воображал себе бога человечески, по своим собственным понятиям о себе, как самого лучшего абсолютного человека, но что ж это доказывает? Только то, что человек все вообще представляет как себя, а что бог, решительно так, отдельное лицо» [4, I, 248].

Очевидно, в связи с окончанием 1848—1849 учебного года в университете, Чернышевский решил подвести некоторые итоги «своим мнениям и отношениям» в их систематизированном виде. Запись сделана 11 июля 1849 г., накануне дня рождения, когда юноша вступал в двадцать второй год жизни. Запись состоит из параграфов, относящихся к политике, науке, литературе и религии.

В теоретическом истолковании социально-политических отношений Чернышевский считает себя «красным республиканцем и социалистом». Однако его первые наметки практической программы для России идут в русле борьбы за обновление страны на основе революционно-демократической структуры. «Если бы мне теперь власть в руки, тотчас провозгласил бы освобождение крестьян, распустил более половины войска, если не сейчас, то весьма скоро, ограничил бы как можно более власть административную и вообще правительственную, особенно мелких лиц (т. е. провинциальных и уездных), как можно более просвещения, учения, школ. Едва ли бы не постарался дать политические права женщинам». Объявил бы себя «другом венгров» и проводил бы на практике политику поддержки освободительного движения венгерского народа.

Чернышевский указал на проводимые им под руководством проф. И. И. Срезневского исследования летописи Нестора и на продолжение опытов конструирования «вечного двигателя». О литературе дневниковая запись чрезвычайно лаконична: «... поклоняюсь Лермонтову, Гоголю, Жоржу Занду более всего» [4, I, 297]. Выражая ближайшую надежду на публикацию своего научного труда — «Словаря к Нестору» Академией наук, юноша связывал с ним свою ученую карьеру21. Вместе с тем, он загляды- вает и в свое более отдаленное будущее: «Через несколько лет я журналист и предводитель или одно из главных лиц крайней левой стороны. . .» освободительного движения в России [4,1, 298].

В отношениях Чернышевского к религии в это время дело обстояло не так просто и однозначно, как в области политических отношений, хотя и в этой области вскоре потребовались важные уточнения взглядов. «Ничего не знаю, — писал он о своих колебаниях, — по привычке, т. е. по сростившимся с жизнью понятиям, верую в бога и в важных случаях молюсь ему, но по убеждению ли это? — бог знает. Одним словом, я даже не могу сказать, убежден я или [нет] в существовании личного бога, или скорее принимаю его, как пантеисты, или Гегель, или лучше — Фейербах. В бессмертие личное снова трудно сказать, верю ли, — скорее нет, а скорее, как Гегель, верю в слияние моего я с абсолютною субстанциею, из которой оно вышло, сознание тождества я моего и ее останется более или менее ясно, смотря по достоинству моего л» [4, I, 297].

В начале 1850 г. Чернышевский предпринял пересмотр своей позиции в вопросе о наиболее целесообразном государственном устройстве общества. Еще год тому назад он думал, что лучше всего, если абсолютизм продержит нас в своих объятиях до конца развития в нас демократического духа, чтобы через это избавиться от всяких переходных состояний между самодержавием и правлением народным, государственной властью самого низшего и многочисленнейшего класса (земледельцы+поденщики+рабочие), которая одна может соблюдать и развивать интересы массы людей. Тогда Чернышевский придерживался еще того мнения, что абсолютизм имеет естественное стремление препятствовать высшим классам угнетать низшие, что это противоположность аристократии. Теперь Чернышевский решительно заявляет о своей убежденности в противоположном: монарх, и тем более абсолютный монарх, — это только завершение аристократической иерархии, вершина ее конуса, Низшие слои изнемогают под высшими независимо от того, будет у конуса верхушка или нет. «Итак, теперь я говорю: погибни, чем скорее, тем лучше; пусть народ не приготовленный вступит в свои права, во время борьбы он скорее приготовится; пока ты не падешь, он не может приготовиться, потому что ты причина слишком большого препятствия развитию умственному даже и в средних классах, а в низших, которые ты предоставляешь на совершенное угнетение, на совершенное иссосание средним, нет никакой возможности понять себя людьми, имеющими человеческие права». Чернышевский пишет далее о неизбежности и необходимости классовой борьбы в ответ на угнетение. «Пусть начнется угнетение одного класса другим, тогда будет борьба, тогда угнетаемые сознают, что они угнетаемы при настоящем порядке вещей, но что может быть другой порядок вещей, при котором они не будут угнетаемы; поймут, что их угнетает не бог, а люди; что нет им надежды ни

9 Гегель и философии в России 129

на правосудие, ни на что, и между угнетателями их нет людей, стоящих за них; а теперь они самого главного из этих угнетателей считают своим защитником, считают святым» [4, I, 356].

Дневниковая запись начала 1850 г. свидетельствует о страстном ожидании Чернышевским народной революции в России, о понимании им сложности путей ее развития, ее неизбежности. Обосновывая мысль о необходимости именно революционного пути развития общества, Чернышевский заявляет: «Человек, не ослепленный идеализациею, умеющий судить о будущем по прошлому и благословляющий известные эпохи прошедшего, несмотря на все зло, какое сначала принесли они, не может устрашиться этого; он знает, что иного и нельзя ожидать от людей, что мирное, тихое развитие невозможно. . . Глупо думать, что человечество может идти прямо и ровно, когда это до сих пор никогда не бывало» [4, I, 357].

Подходили к концу колебания юноши Чернышевского в отношении религии, яснее обозначилась тенденция перехода к последовательно материалистическим воззрениям в области философии.

Раскрывался величественный образ революционного мыслителя, демократа и социалиста одновременно, убежденного интернационалиста и патриота, просветителя новой России.

В апреле—июне 1850 г. он весьма успешно сдал университетские экзамены, подготовил и защитил на кафедре профессора Никитенко кандидатскую диссертацию «О «Бригадире» Фонвизина».

Закончился университетский период в жизни Чернышевского. После безуспешных попыток получить место преподавателя в каком-либо учебном заведении Петербурга и столь же безуспешных попыток пробиться в журналистику он выехал в Саратов, сохранив намерение через непродолжительное время вновь вернуться в Петербург для подготовки и защиты магистерской диссертации. Он не оставлял надежды на профессорскую деятельность в учебных заведениях столицы. Впереди его ожидали новые и более основательные и притом непосредственные «встречи» с философскими учениями Гегеля, Фейербаха, Белинского, Герцена. Очередная из этих встреч естественным ходом событий подготавливалась в сфере философии искусства.