ИММАНУИЛ КАНТ

Освященный древностью обычай торжественно поминать по истечении больших периодов времени великих людей, деяний и событий налагает большие обязательства на десятилетия, в которые мы живем.

Тот, кто серьезно относится к такому празднеству, испытывая сложное чувство. Его радует, что люди еще не перестали взирать с благодарностью на те вершины нашей национальной культуры, откуда к нам пришли нравственные и интеллектуальные силы которые соединились затем в могучий действенный поток, оплодотворив и преобразовав нашу национальную жизнь. Но вместе с тем мы невольно обращаемся к себе и оцениваем наши потери в области культурной деятельности, которые мы претерпели, хотя и достигли значительных успехов в других сферах. 118

И в этом году, после того как были торжественно отмечены многие годовщины рождений и различные памятные дни, Германия празднует, правда, скромно, в лице небольшого общества столетие со дня появления одной книги - "Критики чистого разума" Канта. Мы чествуем появление книги и чествуем ее автора. В Кенигсберге, городе, где он работал, его смертным останкам было уготовлено новое место погребения; согласно моде дня, измерили его немой череп, в котором некогда проходила величайшая борьба мыслей. В этом городе, как и повсюду, в день достойного торжества произносились речи, теперь уже появившиеся в печати, многочисленные исследования посвящены этому благороднейшему памятнику немецкой философии - одни из них уже завершены, другие, рассчитанные на долгий труд; только возникают; появилось множество толстых книг и кратких брошюр, ученых трудов и популярных изложений, и того, кто не чувствовал потребности принимать в этом участие, могли побудить к тому объявленные премии.

119

Что же это за книга, которой выпадает такая - для книги, вероятно, впервые - честь столетнего юбилея? Каждый знает: это- основная книга немецкой философии. В ней мы празднуем триумф германского духа. Эта книга есть деяние, великое деяние; это разрыв со всей прежней философией и основание совершенно новой философии.

Кто читает "Критику чистого разума" Канта или позднейшие его труды, которые на нее опираются и вместе с тем образуют необходимое дополнение к ней, тот сразу же чувствует абсолютную оригинальность нового учения, которое сначала осталось непонятым, а затем было воспринято с восторженным воодушевлением. Мы встречаемся тут с совершенно новыми проблемами, с совершенно новым материалом понятий, привлеченным для их разрешения, наконец, с совершенно новыми результатами. Эту оригинальность необходимо подчеркнуть прежде всего, хотя не следует забывать, что почва для нее была уже подготовлена во многих отношениях, что разложение старого и робкие зачатки нового были заметны уже задолго до Канта. Но для объяснения этого деяния - как и всех великих деяний вообще - недостаточно представить себе с калейдоскопической беспорядочностью все поводы к нему.

подготовительные нити, а показать тот мастерский прием, которым Кант соединил их воедино.

Сущность этой оригинальности прежде всего может быть охарактеризована отрицательно: она - освобождение от тех логических форм, в которых, при всем различии воззрений и интересов, велись до того все философские прения. Ход мыслей Канта поражает своею полной новизной по сравнению с тем аппаратом понятий, которым пользовалась вся предшествующая философия: как бы ни различались между собой прежние учения, по сравнению с Кантом они носят печать некоторой однородности, от которой резко отклоняется вес мышление Канта.

120

Эта однородность всей докантовской философии покоится на ее общем происхождении из греческой философии. Великие системы последней - платонизм, аристотелизм, стоицизм - подчинили в Римской империи своей власти весь культурный мир Средиземноморья; и отсюда им был открыт целый ряд путей для завоевания и обеспечения господства над мышлением германских народов. Прежде всего за воспитание германцев взялось церковное учение, полностью проникнутое понятиями греческого мира и с философской своей стороны вполне от него зависимое; и оно выполнило эту задачу при помощи немногих, по большей части формальных, остатков античного образования. Затем в мир европейской мысли вступила в качестве содержательного и существенного дополнения та система понятий, в которую путем многовековых трудов превратили греческую философию средневековые арабы и евреи; обогащенная этим вторым притоком, христианская наука достигла своего высшего распространения и своей совершеннейшей логической формы. И когда навстречу этому распространению выступило новое движение, волны которого текли отчасти из Сицилии, отчасти из Константинополя и направились сначала в Италию, а затем все далее и далее, мы говорим о волнах Возрождения, - то в конечном счете и их движущую силу нужно искать в Афинах.

Как ни далеко расходятся между собой все эти учения, все они , проникнуты однородностью основных понятий в том виде, в каком эти последние были формулированы Платоном и Аристотелем. И лишь одно новое и чужеродное явление добавилось в Новое время это математическое естествознание.

121

Едва намеченное в пифагорейско-платоновской школе и совершенно отвергнутое аристотелизмом, оно было вновь обосновано в эпоху Возрождения, не без влияния античных образцов, и в могучем победоносном, шествии доведено до его высших целей. Математическое естествознание было первым специфически негреческим элементом современного мышления, и потому весьма характерно, что именно оно оказало на Канта самое глубокое и плодотворное влияние.

Но хотя математическое естествознание еще до Канта начало воздействовать на философию и вводить в нее свои понятия, оно не смогло поколебать господства платоново-аристотелевской системы понятий. Оно пребывало, правда, в рамках этой системы как нечто чуждое, нарушающее се гармонию, но не уничтожало ее. Поэтому систематическая основа научной жизни оставалась такой, какой ее создали греки, пока не явился Кант. В его учении открылся новый мир мыслей. Если до него и другие выступали против традиционной; системы понятий, то это происходило лишь кое-где и касалось ее отдельных положений. Кант же создал совершенно новый мир; в нем все явилось в совершенно новом свете: он сразу же стал, как сказал Жан Поль, сияющей солнечной системой. Можно было с полным основанием утверждать: до сих пор существуют, если отвлечься от всего второстепенного, только две философские системы: греческая и немецкая - Сократ и Кант!

В чем же различие между этими системами? Попытаюсь извлечь из логических формул их глубочайшее зерно, исходя при этом из различия культур, внутри которых эти системы сложились.

Греческая философия - продукт простой, замкнутой национальной культуры и отражает все ее черты.

122

К этому присоединилась простота действительных знаний, которые с легкостью объединялись в уме, а к этому добавлялась наивная вера в ограниченность реального мира, в красиво замкнутом круге которого страна

и жизнь греков составляли центр. Это объясняет, как в таком народе научное мышление, которое здесь впервые стало свободным, развивалось и формировалось на отдельных гипотезах, на сосредоточении мысли и наблюдении и открыло в лице Сократа себя и нормативную закономерность, поставило себе задачу проникнуть с помощью своих законов и необходимых определенностей формы вглубь вещей и отразить в себе универсум.

Греческое мышление - интеллектуализм. Познавательная деятельность, которая здесь впервые совершается ради себя самой, поднимается до вершин жизни души: ей надлежит определять деятельность, в ней ищут и принцип нравственности, предполагается также, что она в идеальной форме воспроизводит всю действительность мира. Греческая и находящаяся под ее влиянием философия исходит из предпосылки, что человеческое знание может дать законченную картину мира, полностью отразить ее. Она признает только то, что познано и что может быть формулировано в обоснованном суждении.

В этом смысле учение Аристотеля, оказавшее сильнейшее влияние в истории, действительно можно считать наиболее чистым типом греческого интеллектуализма. Его высшее метафизическое понятие - понятие Божества как мыслящего самого себя мышления, а его высшая добродетель - созерцание, научное размышление. Но именно благодаря тому, что область действия познавательной способности считалась беспредельной и формы понятии, разработанные при изучении явлений человеческой жизни, были без проверки применены к истолкованию всех явлений, это метафизическое направление содержит в себе духовное излучение специфически человеческих форм представления: так же, как греческое миросозерцание еще считает человека центром вселенной, а его судьбу - судьбою мира, так и абстрактное формулирование человеческих отношений еще наивно признается познанием мира.

123

Сопоставим с этим современный культурный мир. Как бы ясно ни выступали особенности отдельных наций, в общем мы живем в единой специфической культуре. Нас окружают сложные отношения внешней, политической и социальной жизни, вокруг нас шумят бурные волны ежедневной борьбы за существование. Поле нашего зрения расширилось до бесконечности, мы не знаем никакой границы бытия: из тысячи источников со всего земного шара стекаются к нам знания, которые никогда уже не уместятся в одной голове и никогда не будут сведены в одну простую общую формулу. И прежде всего, нам давно уже пришлось привыкнуть к мысли, что мы находимся не в центре мировой жизни, а влачим свое скромное существование в каком-то отдаленном ее уголке.

Но этого мало. Помимо этого уничтожения знания им самим, помимо общей раздробленности нашей культурной жизни через всю нашу жизнь проходит глубокая трещина. После того как греческая философия покинула свою родную почву и превратилась в научную основу мировой культуры, она натолкнулась на нечто чуждое и могущественное - на религию, которая, двигаясь с востока, завоевала Европейский континент. С неутомимым упорством в течение ряда веков дух греческой философии старался проникнуть в этот новый элемент и овладеть им; ему это не удалось. Все системы средневековой философии суть тщетные усилия знаний воспроизвести веру из самого себя. Если наука по-прежнему стремилась постигнуть последнюю связь вещей, если ей даже удалось сначала в небольшой, затем все в большей степени впитать в себе религиозное сознание - в конце концов это религиозное сознание все-таки осталось самостоятельным целым, логически несоединимым с наукой. Наряду с рационализмом, построенным из греческих понятиях, распространяется мистицизм веры, который требует для себя то большего, то меньшего простора и который уже нельзя было окончательно преодолеть.

124

История этих враждебных направлений обнаруживает все ступени антагонизма, начиная от искомого примирения до жестокой борьбы, до уничтожения мышления застывшей ортодоксией И уничтожения религиозного сознания Просвещением; наиболее характерным, однако, является то учение о двоякой истине, богословской и философской, которое возникло в конце средних веков и затем нашло более соответствующее новым понятиям выражение в людях, подобных Бейлю и Якоби, и во многих других представителях философской мысли.

Таково современное, выражаясь словами Гегеля, "разорванное сознание". Оно потеряло гармонию безыскусственной простоты и измучено своими внутренними противоречиями. Греческая наука с ее системой понятий стала необходимой составной частью нашей культуры, достоянием человечества, и даже на ряде основных понятий современного естествознания, наиболее от нее независимого, можно показать, насколько глубоко коренится в нас, в ряде случаев даже без нашего ведома, греческая наука; однако она уже не образует завершающую сферу нашего мировоззрения, уже не может составлять наивысшее и последнее проявление всей нашей духовной жизни.

Великое значение кантовской философии заключается именно в том, что в ней впервые адекватно выражено это изменившееся отношение и крупными мазками обрисовано наше духовное состояние; эпохальное же значение "Критики чистого разума" состоит в том, что она посредством строжайшего научного доказательства с неотвратимой ясностью доводит это до нашего сознания. Она показывает, что средства научного познания недостаточны и никогда не будут достаточны, чтобы создать с необходимой и всеобщей значимостью картину мира в том смысле, в каком стремилась к этому, стремится теперь и, вероятно, всегда будет стремиться, видя в этом свою задачу, юношеская непосредственная жажда знания. 125

На этом раскрытии тайны, тяготеющей над всей современной жизнью, основано прежде всего зажигательное действие кантонского учения. Оно совпало со временем литературного брожения, когда против всеведущего просвещения и все доказывающей философии восстала в "Буре и натиске" исконность гениальных натур; из серого однообразия формалистических образований их фантазия выбрасывала свои огненные столпы, и страстное чувство озаряло действительность волшебным светом. Люди этого времени мечтали о непознаваемом; они радовались всякому загадочному движению, открываемому ими в человеческом духе, всякому таинственному покрову, застилающему связи, существующие в действительности. Пресытившись знанием и доказательствами, они жили чувствами, предчувствиями и воображением. И вдруг самый строгий и трезвый мыслитель доказал их правоту: он указал науке ее пределы и провозгласил самостоятельность нравственного и эстетического суждения. Поэтому он оказал на молодое поколение совершенно такое же воздействие, какое до него оказывал Руссо. Восторженно было принято освобождение от формул знания и провозглашение религии общечеловеческого чувства. Прежде всего пленен был кантовской философией Шиллер, которому впоследствии выпала высокая задача стать се пророком во всеобщей литературе; позднее романтики пытались на всех фазах своего развития и на всех направлениях своей многообразной деятельности возвышаться до Канта.

Но что же особенного было в этом указании на недостаточность человеческого знания? Разве нечто подобное не утверждалось много раз и раньше на основании множества доказательств? Разве об этих границах человеческого познания не говорили уже многие с различными целями скептики и мистики, ортодоксы и позитивисты? Конечно! Но со всеми ими Кант не имеет принципиально ничего общего! 126

Прежде всего, он не имеет ничего общего с обычным скептицизмом, который, исходя из каких-либо методологических предпосылок, отрицает возможность совершенного познания закономерных связей, доступных нам в мире опыта. Именно против этого скептицизма выступает с особой энергией исследование Канта, и мало найдется людей, которые были бы так твердо убеждены в познавательной силе науки, в ее праве проникнуть в эмпирический мир во всем его объеме и овладеть им, как Кант. Вся его теоретическая философия есть лишь систематическое уяснение тех необходимых и непреодолимых предпосылок и положений, которые сами собой очевидны для всякого нормально мыслящего человека и вне которых вообще невозможно какое-либо взаимное понимание мыслящих людей, какая-либо попытка научного констатирования фактов и переработка их в познание. Обоснование работы науки, ее непосредственно достоверных принципов - такова тенденция теории познания Канта.

Поэтому его учение отнюдь не следует смешивать с народившимся в XVIII в. и лишь подчищенным для "современности" позитивизмом, который охотно цепляется теперь за Канта, с тем позитивизмом, который хочет ограничить человеческую науку лишь установлением отдельных фактов и наблюдением (также в смысле простого констатирования факта) известного ритма в их временной последовательности. Одно из наиболее блестящих и точных доказательств Канта в "Критике чистого разума" сводится к указанию, что всякое так называемое констатирование факта требует для своего обоснования ряда общих предпосылок; эти предпосылки, правда, доходят до сознания лишь в процессе постепенного развития познавательной деятельности людей, но сами они уже не могут быть выведены из тех отдельных явлений, обоснование которых в них содержится. Нельзя определить ни единого момента времени, нельзя ничего измерить или взвесить, не допустив молчаливо в качестве основания правильности этих действий ряда основных положений о временных и пространственных отношениях и об общем порядке вещей; эти положения постоянно подтверждаются данными нашего быта и потому могут быть найдены только путем абстрагирующего наблюдения над нашим опытом; но они отнюдь не могут быть обоснованы индуктивным путем из этих подтверждении, благодаря которым они нами осознаются, а, наоборот, сами содержат в себе единственное основание для необходимого признания всякого факта, констатируемого, как обыкновенно говорится, согласно указаниям опыта.

127

Простые ощущения и их сложение никогда не составляют опыта, которым мог бы претендовать на научное значение; мы всегда имеем дело с истолкованием восприятия путем принципов и предпосылок, которые обладают непосредственной достоверностью и самоочевидностью. Близорукость позитивизма заключается в том, что он не видит основ самоочевидности; философия же в кантонском смысле есть учение именно об этой самоочевидности.

Если, однако, Кант, с другой стороны, ограничивает известным образом сферу действия этих самоочевидных принципов, то и эта сторона его аргументации не имеет ничего общего с многочисленными попытками, предпринимавшимися в истории европейских народов и стремившимися установить за пределами подобных, произвольно определенных границ простор для стихийной силы индивидуального чувства или для авторитета какого-либо исторически возникшего учения. Вера, для которой он очищает место путем установления границ научного познания, есть вера совершенно иного рода, и основания для этого ограничения заключаются не в стремлении к какому-либо другому, уже заранее принятому убеждению и не в потребности какой бы то ни была ценой спасти это убеждение, а в самом исследовании сущности научной достоверности.

От всех этих форм прежнего скептицизма Кантова критика отличается принципиально, и именно потому, что она возвысилась над общей предпосылкой, на которой все они покоились. Эта общая предпосылка возникает повсюду как естественный продукт механизма представлений и потому всегда господствовала и, вероятно, будет господствовать в обычном сознании; эту предпосылку восприняла греческая наука с наивным, допускающим сомнений доверием и невольно положила в основу всей своей системы понятий.

128

Мнение, преодоленное Кантом, сводилось к тому, будто задача и регулятивность науки состоит в том, чтобы дать отражение независимо от нее существующего мира.

Способ представления, возникший в историческом развитии человеческого рода на основании законов ассоциации и воспроизведения, запечатленный в языке и повторяющийся в каждом индивиде, рассматривает представляющийся организм как часть мира, в котором действуют пространственные отношения. Поэтому с этим способом представления связана склонность и в самом процессе познания видеть либо просто пространственный процесс, либо нечто аналогичное ему; и даже если пытаться, насколько это возможно, освободиться от этого способа представления, остается еще принуждение подчиненного ему языка, который для обозначения отношения мышления к его "предметам" дает нам едва ли что-либо, кроме чувственных троп. Дух "противостоит" вещам. Когда он ощущает или представляет, это происходит потому, что они воздействуют на него, или потому, что он приближается к ним; он "схватывает" их, "овладевает" ими, "постигает", "объясняет их"; они "запечатлеваются", "отражаются" в нем; он их "передает", "воспроизводит", "повторяет их в себе" и т.д. Все теории возникновения представлений, разработанные греческой или зависимой от нее наукой, сводятся к признанию взаимодействия между вещью и душой и к предположению, что продуктом этого взаимодействия является отражение вещи, которое и составляет содержание ощущения или представления. Если и делались попытки установить в образовании этого общего продукта участие субъекта, с одной стороны, объекта - с другой, то при этом всегда исходили из того. что предмет отражается или должен быть отражен в представлении. Весь античный скептицизм сводится к стремлению показать, что вследствие затемнения средой это отражение всегда может быть только несовершенным. 129

Платоновская метафизика покоится на предположении, что, подобно тому как чувственным впечатлениям соответствует материальный мир, понятиям разума должен соответствовать в качестве оригинала нетелесный мир, отражением которого материальный мир служит. Аристотель постоянно проводит в своей теории познания идею, что мысленные отношения, выражающиеся в понятии, суждении и умозаключении, выражают реальные отношения между предметами, отражениями которых служат в свою очередь отдельные элементы мышления. Отсюда вышли затем все проблемы, которые возникли в теоретической философии после Аристотеля. Что отдельные представления, возникающие, по-видимому, из непосредственного воздействия на нас вещей, составляют более или менее совершенные их отражения, могло казаться само собой разумеющимся, но оставалось непонятным, каким образом представления, суждения и понятия, возникающие несомненно как следствия чисто субъективного процесса, происходящего в душе, могут быть также копиями действительности. Это явилось предметом споров между сенсуалистами и рационалистами, между номиналистами и реалистами, споров, которые, начатые стоиками, проходят через все средневековье и незадолго до Канта завершаются бесплодно антитезой. Два единственно последовательных ответа, возможных при такой постановке вопроса, резко противостоят на завершающей стадии этого спора друг другу, либо следует согласиться с Юмом, чтоб ни одно из субъективных соединений представлений нельзя считать познанием в том смысле, что они отражают действительность, либо признать вместе с Лейбницем, что некая "предустановленная гармония" привела к тому, что необходимое течение представлений полностью соответствует столь же необходимому ходу вещей.

"Действительность" - на одной стороне, представление - на другой, и оно, чтобы быть познанием, должно служить отражением действительности, - такова основная предпосылка всей докантовской философии, как и обычного образа мыслей. Может ли представление быть таким отражением действительности и как оно может им быть таковы проблемы докантовской теории познания. 130

Везде в основе понимания отношения мышления к его содержанию, явно или тайно, лежит оптическое сравнение. Душа, если она познает, должна быть тем, чем ее считали Николай Кузанский и Джордано Бруно и определил своим часто цитируемым выражением Лейбниц, "зеркалом мира . Тогда можно смело продолжить сравнение: некоторые зеркала мутны или покрыты пятнами, другие - искажают отражаемые ими предметы, и лишь немногие столь безупречны, что образ, передаваемый ими, полностью соответствует предмету. Все эти различия можно как будто обнаружить в познании на различных, ступенях его совершенства.

Итак, душа - зеркало мира. Мало, вероятно, найдется сравнений, которые так хромают, как это, и мало выражений, которые так плохо обозначают то, что они хотят сказать. Даже если допустить правильность предпосылки, сравнение остается в высшей степени неудачным. Под зеркалом обыкновенно разумеется тело (А), поверхность которого отражает исходящие от другого тела (В) лучи так, что благодаря их действительному или кажущемуся соединению наблюдающий зеркало глаз (С) получает впечатление, тождественное с впечатлением от самого предмета В или же сходное с ним и видоизмененное согласно определенным математическим отношениям; итак, всякое зеркальное отражение содержит в себе обман в том смысле, что оно кажется находящимся в другом месте, чем действительный предмет В. Ничего подобного нельзя найти в отношении мышления к его предметам. Если отражение заключает в себе обман, то познание, несомненно, не должно его заключать. И прежде всего, процесс отражения предполагает, кроме зеркала А и предмета В, еще и наблюдателя С, который должен видеть образ В в А.

; В метафизике Лейбница этот термин имеет, впрочем, еще объективный и более глубокий смысл, которого мы здесь не касаемся; но обыкновенно при упоминают этого выражения имеют в виду лишь указанный выше образ.

131

Никто, однако, не думает, что вещи должны отражаться в познающей душе так, чтобы их могло воспринимать в ней третье лицо; наоборот, в этом случае зеркало А есть вместе с тем и наблюдатель С. Странное зеркало такая познающая душа! Зеркало, которое само видит отражаемые им образы и которому иногда даже о чудо из чудес! - удается видеть самого себя! Неудачность сравнения характерна для неясности того способа представления, который оно должно наглядно иллюстрировать. Если обыкновенно предполагается, что истинность представления должна состоять в том, чтобы оно совпадало со своим "предметом" так же, как зеркальное отражение со своим оригиналом, то эту параллель нельзя ни в каком направлении серьезно и ясно продумать до конца Два чувственных впечатления, из которых одно вызвано оригиналом, а другое - поверхностью зеркала и преломлением лучей на ней, суть два сравнимых объекта, именно два представления, которые содержатся в одном и том же сознании и между которыми может быть усмотрена связь в тождестве их элементов и формы их соединения. Сравнение есть ведь деятельность соотносящего сознания, и оно возможно лишь между двумя различными содержаниями одного и того же сознания. Поэтому о сравнении вещи с представлением никогда не может быть речи, если сама "вещь" не есть также представление. Что такое найденное в результате сравнения сходство или тождество между не представленной вещью и представлением, никто не может сказать или серьезно мыслить. Этот взгляд, будто истина есть совпадение представлений с вещами, вытекает также из обычного мнения, которое смешивает некоторые представления, именно чувственные восприятия, с самими вещами. Такой наивный сенсуализм есть источник того заблуждения, в которое впало как обычное сознание так и наука до Канта. Кто сравнивает сохранившийся в его памяти образ друга "с самим другом", чтобы проверить образ, сохранившийся в воспоминании, тот совершает лишь сравнение между двумя представлениями, из которых одно вызвано воспоминанием, другое чувственным восприятием.

132

Кто на основании известной гипотезы создал себе представление о характере какого-либо события, долженствующего наступить, и затем для верификации своей гипотезы сравнивает результат своих соображений с тем, "как обстоит дело в действительности", тот сравнивает отнюдь не свое представление с вещью, а лишь два представления, из которых первое добыто размышлением, второе - чувственным восприятием. Совпадение, которое считается мерилом истины, имеет, таким образом, место только между двумя представлениями различного происхождения, и ошибочное мнение, будто представления сравниваются с вещами, вытекает лишь из того, что обычное сознание принимает чувственные впечатления за самые вещи.

Но если бы мы тем не менее захотели остаться при старом заблуждении, будто задача и познавательная ценность нашего мышления состоит в отражении абсолютной реальности, то мы должны были бы признать, что совершенно не в состоянии решить, в какой мере выполнена эта задача. Так как вещь и представление несоизмеримы, так как мы никогда не можем сравнивать что-либо, кроме представлений с представлениями, то у нас нет ни малейшей возможности решить, совпадает ли какое-либо представление с чем-либо иным, кроме представления.

Но если так, то нет никакого смысла требовать от науки, чтобы она была отражением действительности; понятие истины не может более включать в себя совпадение представлений с вещами; оно сводится к совпадению представлений между собой - именно вторичных представлений с первичными, абстрактных с конкретными, гипотетических с чувственными, "теории" с "фактами". К этому выводу пришла философия до Канта путем исследований происхождения чувственных восприятии. Физиология оказали философии существенную услугу, освободив ее от обыденного воззрения, будто чувственное восприятие есть со ipso ) отражение реального предмета в познающей душе.

; Тем самым (лат.). 133

Эти мысли намеченные уже в античном скептицизме, были углублены средневековыми логиками, например Оккамом, и скептиками эпохи Возрождения, в особенности Санчесом, приняты Декартом переработаны Гоббсом в учение, согласно которому вся чувственная

картина мира в качестве субъективного образования не может бы отражением гипотетического оригинала. Позже Локк модифицировал этот полученный при первой попытке результат признал "субъективность" только чувственных качеств, в понимании же форм пространства и времени он возвратился к тому, что они должны рассматриваться как отражения абсолютной действительности. Этим он положил начало представлению о мире современного естествознания, которое нынешние представители этой науки только по недоразумению обычно связывают с Кантом.

Но добытое таким путем воззрение, что истину нужно искать не в "совпадении" представлений с предметами, а лишь в совпадении представлений между собой, - это воззрение можно бы назвать имманентным понятием истины, - далеко не настолько свободно от метафизических предпосылок и от допущения определенного отношения между вещами и представлениями, как это часто предполагается странным образом даже в философских .исследованиях; оно отнюдь не исчерпывается, как это могло бы казаться с первого взгляда, чисто имманентным отношением между" представлениями. Ведь то, что два представления различаются друг от друга и не совпадают между собой, отнюдь не есть само по себе какой-либо недостаток или что-либо нежелательное и неправильное; это видно уже из того, что весь процесс мышления покоится на различении представлений. Поэтому требование, чтобы два представления известным образом совпадали между собой, ставится только при том предположении и правомерно только в том случае если оба они "относятся" к одному и тому же предмету. 134

Можно конечно, отвлечься при этом от обыденного мнения, что их задачей является отражение определенного предмета и что потому-то они и должны походить друг на друга; но все же требование совпадения их имеет смысл только постольку, поскольку оба они относятся к некоторому общему X, которое они должны представлять в сознании, хотя бы и не в качестве отражения. Без этого отношения к одной и той же реальности нельзя было бы вообще знать, какие именно из бесчисленных представлений надлежит сравнивать друг с другом и считать совпадающими для получения имманентной истины.

Как бы многообразны ни были повороты и толкования этого воззрения, истина всегда будет заключаться для нее в отношении представления к абсолютной действительности, для которой представление будет "знаком", "выразителем" или необходимым и постоянным следствием. Вместо чувственного отношения мы имеем понятийное, вместо созерцательного отношения - абстрактное, вместо "отражения" говорят о каузальности. Наши представления уже не образы вещей, а их необходимые воздействия на нас, и поэтому здесь, как и в других случаях, нет необходимости полагать, что действие должно быть отражением его причины.

Это воззрение очень убедительно. Оно не нуждается в невозможном сравнении вещей с представлениями и как будто легко, просто и полностью укладывается в рамки каузального понимания мира. К системе вещей принадлежит и представляющее сознание, а к изменениям в состоянии вещей, которые закономерно совершаются в системе закономерных естественных функций, принадлежит и возникновение в сознании представлений под действием других вещей. Мы не ошибемся, если предположим, что такой способ представления свойствен большинству людей современной науки. Только не надо называть его кантовским, ибо это только предварительная ступень "Критики", преодоленная Кантом. Только не надо называть этот способ теорией познания, ибо в ней в качестве предпосылки содержится завершенная метафизика. Только не надо называть его объясняющей теорией, ибо он - гипотеза, причем из числа тех, которые никогда не могут быть верифицированы.

135

Если мы не знаем о вещах ничего, кроме того, что они воздействуют на нашу "представляющую деятельность", то на основании какого понятия истины можно судить об истинном самого этого допущения? Где тот воспринимаемый факт, с которым должна совпадать эта теория? Признанное в гипотезе действие вещей на представляющую деятельность само никогда не может быть воспринято, так как, согласно самой гипотезе, всякое .восприятие есть лишь комбинация представлений и никогда не содержит в себе самих вещей. Или, может быть, это воззрение должно быть "истинным" в том смысле, что высказанное в нем каузальное отношение между вещами и нашими представлениями есть мысленное выражение, т.е. отражение того отношения, в котором те и другие стоят друг к другу realiter, in natura rerum?

Но тогда мы опять вернулись к старому представлению о совпадении мышления с бытием!

И действительно, в основе этой гипотезы тайно лежит все тот же исконный предрассудок. Все теории английских и французских философов XVIII в., отрицающие за человеком способность познавать "вещи в себе", содержат известный акт резиньяции и имеют поэтому скептический оттенок. Наше знание - таков общий вывод этих теорий - собственно должно бы быть отражением вселенной; к сожалению, этого нет в действительности, и потому высшее, чего мы можем достигнуть, - это воспроизводить в сознании реальные отношения вещей постольку, поскольку мы можем видеть в наших представлениях действия неизвестных вещей. Учение об имманентной истине есть лишь частичный отказ от достижения трансцендентной истины, за которой сохраняется значение руководящей нити.

Нам необходимо было наметить эти очертания сложной истории понятия истины, чтобы сделать понятной полнейшую оригинальность теории познания Канта.

Реально, соответственно природе вещей (лат.). ==136

Отправной пункт его критической философии лежит, как это можно показать из его биографии в исследованиях им вопроса, "на чем основывается отношение того, что зовется нашим представлением, к предмету, и

совершенно новое в его обсуждении этого вопроса заключается в том что он не кладет уже в основу своей постановки вопроса популярную противоположность между бытием и представлением; поэтому и при разрешении вопроса он не пользуется более ни чувственными схемами, ни понятиями рефлексии, при помощи которых до него разрабатывались эти теоретико-познавательные проблемы. Ни одна из этих схем и форм рефлексии не способна изобразить такое отношение между мышлением и бытием, из которого можно было бы вывести различие между истинными и ложными представлениями. Таинственная "связь" представлений с предметами должна быть поэтому сведена к другому отношению, свободному от метафизических предпосылок и связанных с этим трудностей. Это отношение Кант находит в понятии правила . Если согласно обыденному пониманию "предмет" - оригинал, с которым должно согласоваться считающееся истинным представление, то, рассмотренный со стороны самой способности представления, он лишь правило, по которому должны располагаться определенные элементы представления, чтобы в этом порядке быть общезначимыми. Элементы деятельности представления, так называемые ощущения, могут быть в каждом индивиде приведены согласно психологической необходимости ассоциации в любые комбинации и последовательности рядов; но о "предметном" мышлении речь может идти лишь постольку, поскольку из бесконечного числа возможных комбинаций лишь известные виды упорядоченности оказываются такими, которые надлежит мыслить.

' Это наиболее трудное исследование составляет в критике. Трансцендентальную дедукцию чистых рассудочных понятий".

137

Каждый индивид способен соединять по своему усмотрению элементы представления; однако в каждом отдельном случае правильно лишь одно из них, т.е. лишь одно может считаться по своему значению значимым для всех обладающих представлениями людей. Всякое мышление, притязающее на то, чтобы быть познанием, содержит соединение представлений, которое есть не только продукт индивидуальной ассоциации, а может служить правилом для всех, кому важна истинность мышления. Следовательно, то, что для обычного предположения есть "предмет", который должен быть отражен в мышлении, для непредвзятого рассмотрения правило соединения представлений.

Заключено ли в нем нечто большее, мы не знаем, да нам это и не нужно знать. Покоится ли это правило на абсолютной, независимой от всякой способности представления реальности, основано ли оно на "вещи в себе", принадлежит ли оно некоей "высшей" способности представления, "трансцендентальной апперцепции" или "абсолютному Я", - этого мы никогда не узнаем. Нам достаточно констатировать, что в наших ассоциациях представлений существует различие между истиной и заблуждением основанное на том, что лишь те соединения представлений, которые должны быть признаны истинными, совершаются по правилу значимому для всех.

На первый взгляд может показаться, будто это новое понятие истины, зиждущееся на понятии правила и общезначимость содержит больше предпосылок, чем другие, будто в нем необходимостью содержится метафизическое допущение множеств мыслящих субъектов, и оно поэтому заменяет более общую гипотезу

о соответствующей представлениям действительности гипотезой значительно более специальной и спорной. В действительности это совсем не так. Ибо определяя "правило" как нечто, имеющее значение для всех, мы пользуемся производным принципом посредством которого то, что мы имеем в виду, становится более наглядным и соответствующим нашему способу представления. Но уже индивидуальное сознание - вне всякого отношения к сознанию других обнаруживает, что некоторые из его представлений совершаются по необходимому правилу, другие же просто возникают в нем и не могут притязать на какую-либо нормативность. Общезначимость - лишь вывод из нормативности применительно к эмпирическому миру представляющих субъектов. Уже отдельное сознание уверенно различает между тем, что мыслится на основании правил, и тем, что не находится ни в каком отношении к ним, и, лишь привлекая множество мыслящих и стремящихся в своем мышлении к истине индивидов, мы обнаруживаем, что это "правило" должно быть для всех одним.

Следовательно, кантовская философия совсем не уничтожает предметы, в чем ее часто обвиняли; ее "идеализм" отнюдь не состоит в утверждении, что во всем мире не существует ничего, кроме человеческих представлений. Но она утверждает, отрезая путь ко всякой метафизике, что предметы для нас - не более чем определенные правила соединения представлений, правила, которым мы должны следовать, если хотим мыслить согласно истине. Что могут означать эти правила в других отношениях, нас не касается, ибо мы не в состоянии с каким-либо основанием представить себе даже малейшее о них. Кант отвергает всякое метафизическое истолкование этих правил; тем больше изощрялись в этом его последователи.

Допустим, что я получаю восприятие, что в настоящую минуту на определенном расстоянии от меня наивное сознание полагает, что правильность данного восприятия основана на том, что все это в том же самом виде действительно существует независимо от меня; Кант, наоборот, показывает, что "истинность" этого утверждения состоит в том, что представления о данном моменте времени, данном положении в пространстве, данной величине и форме, данном цвете и т.д. соединяются на основании правила, которое имеет значение независимо от всякой индивидуальной ассоциации и потому должно являться руководящим для всякого мыслящего существа.

139

Ясно, что это понимание ничего не изменяет в условиях обычной деятельности представления; оно лишь исправляет то толкование, которое с давних пор было принято на основании известного предрассудка выражавшегося в рефлективных понятиях бытия и представления и чувственной схеме их отношения. То, что называли, не умея до конца продумать свою мысль, предметом, Кант определяет как правили соединения представлений.

Нет никакого смысла спрашивать ни о соединяемых элементах, ни о формах этого соединения, спрашивать, не служат ли они отражениями какой-то абсолютной действительности, не находятся ли они в каком-либо отношении к ней; все дело лишь в том, что в хаосе представлений совершаются известные соединения, которые признаются значимыми и значимыми для всех. В бесконечном многообразии представлений находятся и такие, которые соответствуют общезначимому правилу, норме. Истина - это нормативность мышления.

Оказывается, что каждое частное правило, создающее нормативность отдельного соединения представлений и тем самым его "предметность", зависит от более общей формы соединения представлений: частное правило обоснованно лишь в том случае, если оно есть частный случай применения общей формы соединение представлений. Если два ощущения, А и В, следует представить себе как одновременные свойства одной и той же вещи, то это возможно лишь посредством применения общего правила, по которому вообще следует соединять различные по своему содержанию представления в форме субстанциальности и имманентности. Таким образом, все частные нормативные соединения представлений подчинены в последней инстанции ряду общих правил соединения, образующие предпосылки нормативного мышления вообще. Вне этих предпосылок нет мышления, которое, выходя за пределы естественной необходимости ассоциации, могло бы притязать на истину. Всякое научное, т.е. нормативное и общезначимое мышление, основано на постоянном применении этих общих правил; задача философии - довести до сознания людей эти высшие нормы мышления, стремящегося к истине.

140

Устанавливая правила нормативного мышления, философия обосновывает деятельность остальных наук, направленную на их отдельные "предметы". Она ищет общие предпосылки, которые в качестве нормативных определений правильного мышления лежат в основе всякой научной работы. Она ищет те "предвзятые суждения", без которых все отдельные суждения повседневного знания и сциентистского прогресса лишились бы опоры и повисли бы в воздухе. Она очерчивает контуры теоретического нормативного сознания человека и указывает правила, которым должно следовать всякое мышление.

Таково в общих чертах содержание этой удивительной книги, столетие со дня появления которой мы празднуем, содержание "Критики чистого разума". Философия уже не должна быть отражением мира, ее задача - довести до сознания нормы, которые придают мышлению ценность и значимость.

Но именно поэтому эта книга, которая хочет быть лишь критикой познания, указывает на то, что находится за ее пределами. Она показывает, что задача науки заключается не в том, чтобы отражать мир, а в том, чтобы противопоставить игре представлений нормативное мышление, и вершина ее философии - формулировать последние, обосновывающие все остальное, принципы нормативного мышления. Вместо картины мира, которую искала греческая философия, выступает самоуяснение, посредством которого дух доводит до своего сознания собственный нормативный закон. Однако если понимать задачу философии таким образом, становится ясно, что с установлением норм познающего сознания решена лишь самая незначительная се часть. Ибо существуют и другие области деятельности человеческого духа, где, независимо от знания, также обнаруживается нормативное законодательство, сознание того, что Ценность отдельных функций обусловлена известными правилами, которым должна быть подчинена индивидуальная жизнь.

141

Наряду с нормативным мышлением существует нормативное воление и нормативное чувствование: все три обладают равным правом. После того как Кант отверг мнение, согласно которому правильное мышление должно давать отражение бытия, само собой исчезает и притязание мышления обладать всей истиной и черпать ее из себя: значение норм распространяется на всю духовную жизнь.

Пока истину рассматривали как совпадение представления с вещью, ее можно было, конечно, искать только в мышлении, ибо такого рода совпадения не существует ни в нравственном поведении, ни в эстетическом восприятии. Но если под истиной понимать вместе с Кантом норму духа, наряду с теоретической истиной существует также истина этическая и истина эстетическая. Поэтому Кант написал после "Критики чистого разума", "Критику практического" и "Критику эстетического разума", и лишь три этих великих труда в своей совокупности составляют его философию во всей ее полноте. Мы не можем, собственно, говорить о его миросозерцании, ибо он не может и не хочет дать картину мира. Вместо этого он дает нам нормативные законы духа, охватывающие всю жизненную деятельность человека. Он точно отграничивает значимость каждого из них, обосновывая его субъективно, приписывает каждому ту ценность, которой он обладает в целостности нашего нормативного сознания, и показывает, как все эти законы без каких-либо противоречий объединяются в систему, чье завершение мы можем лишь предполагать.

Поэтому если речь шла о дополнении, которое Кант искал, исходя из недостаточности научного познания, в этическом и эстетическом сознании, то это не следует понимать как аналогию с прежними попытками скепсиса "дополнить" знание убеждениями и чувствами. Цель Канта остается непонятой, и его учение толкуется совершенно неверно, если полагать, будто Кант показал, что наука может дать лишь картину мира "явлений", а "вещи в себе" ни в коей степени "познаны" быть не могут и что для обретения миросозерцания надо обратиться к необходимым предпосылкам нравственного сознания и к гениальной интуиции искусства. 142

Истина заключается в том, что Кант вообще устранил понятие "миросозерцания" в прежнем смысле, что отражение действительности вообще лишено для него смысла и что поэтому в его учении нет ничего о том, как знание, вера и созерцание могут "дополнять" Друг друга в создании этой картины мира. Кант видит задачу философии в установлении "принципов разума", т.е. абсолютных норм, и показывает, что они отнюдь не исчерпываются правилами мышления, а получают свое полное выражение лишь в сочетании с правилами воления и чувствования. Норма науки образует лишь часть общего установления высших ценностей; наряду с ним, самостоятельно и полностью независимо от них, сохраняют свою значимость нормы нравственного сознания и эстетического чувства. В нашем разуме корни нашего мышления так же глубоки, как корни нашей нравственности и искусства; лишь из всех трех в их совокупности создается не картина мира, а нормативное сознание, которое должно с "необходимостью и общезначимостью" возвышаться над случайным течением индивидуальной жизнедеятельности как ее мера и цель.

Так, в лице величайшего философа наука признала в качестве определяющих сил высшей истины также этическое и эстетическое сознание. Она призывает к высокому единению сознание общественного долга и гений искусства. Этим она выражает общее сознание современной культуры и, путем совершаемого ею преобразования понятия познания, обретает возможность примирить противоречия, содержавшиеся в основах современного сознания.

Такова новая система философии, которую создал Кант и которую основала "Критика чистого разума". В отдельных учениях, посредством которых Кант именно в основном своем труде освобождает поставленную им совершенно новую задачу от предпосылок прежнего мышления, можно нередко подметить следы их весьма сложного происхождения. 143

Некоторые из них уже разрушены, другие будут разрушены; новый аппарат понятий, центром которого будет служить понятие "нормы" или, как говорит Кант, "правила", лишь возникает; о новой задаче, которая создана здесь для философии, до сих пор лишь немногие имеют ясное представление. Как чувственная видимость всегда будет нам говорить, несмотря на открытие Коперника, о восходе и заходе солнца, так и для обыденного сознания

познание всегда остается картиной вещей и их отношений. Но философия никогда уже не утратит идеала, повелевающего ей быть общим сознанием высших ценностей человеческой жизни. В этом смысле философия Канта - не только теоретический идеализм, учение, что все познание состоит в нормативной закономерности представлений, но и практический идеализм: она - учение об идеалах человечества. В этом смысле (она действовала на своих великих современников, и этот смысл она сохранит навеки: в этом - "дух" философии Канта.

Медленно, часто незаметно овладевает этот дух европейским мышлением; в некоторых областях он уже вполне проявил себя, в других он с усилием борется против старых предрассудков, в иных, наконец, он обнаруживает свою победоносную силу именно в том преобразовании, которому подверглись, благодаря ему, борющиеся против него учения. Если истинный смысл совершенного Кантом преобразования мышления еще не везде понят, то его глубокое влияние совершенно очевидно. Оно обнаруживается прежде всего в характере научной жизни. Где бы ни возрождался после Канта фантом возможности достигнуть научным познанием полной картины мира, окрашенной то в материалистические, то в идеалистически цвета, порожден ли он бессознательным дилетантизмом, который мнит извлечь "философские" выводы из отдельных наук, или энергией высокого полета мыслей, мы всегда видим в нем заблуждение старой гордыми знания и не дивимся более неудачам этих попыток, которые на ложные вопросы дают ложные ответы. Научное сознание современности - в этом мы имеем убедительнейшие свидетельства авторитетов - работает в духе философии Канта.

144

С уверенным спокойствием встречает оно вымыслы суеверия, которые грозят распространиться как утонченная форма древнейшего колдовства; со всею строгостью критики противостоит оно тем формам, в которые, как в связующие догмы, вылились метафизические потребности отдельных слоев общества; но никогда уже оно не мечтает воспроизвести в себе весь мир или добыть и определить из себя начало и конец всякой мудрости. Наука умеет быть госпожой, полновластной госпожой в своей области; но она сама требует, чтобы высшие ценности человеческой жизни искали не только в ней, но и в нравственном, и эстетическом сознании. Осознавая прочность своих позиций, наука вместе с тем признает значимость других ценностей нормативного сознания: гордость, которая невозможна без скромности, - такова добродетель философии Канта.

Сравним еще раз кантовскую, немецкую философию с греческой. Ограничивалась ли та на самом деле научным познанием в той мере, как она сама думала? Неужели в ней действительно не играло никакой роли этическое и эстетическое познание? Нетрудно ответить на эти вопросы» ибо совершенно ясно, как сильно было проникнуто мышление всех греческих философов нравственными и художественными стремлениями. На этическо- религиозном идеале покоится создание нематериального мира в учении Платона, на нем же основана телеологическая направленность миросозерцания в его системе, как и в системе Аристотеля. Греческая философия, как и выкристаллизовавшаяся в языке ее внешняя форма, художественна в гармонии линий, рисующих картину мира, в полноте и законченности ее жизнепонимания, в прекрасной завершенности всей ее системы представлений. Полагая, что она создает миросозерцание только средствами научного познания, она окрашивает его жизненным соком греческой нравственности и греческого искусства. Непроизвольно она вплетает в ткань своих представлений частицы этических и эстетических идеалов.

145

И к завершению своего познания мира, которое представляется ей картиной мира в голове человека, она приходит лишь благодаря тому, что оплодотворяет понимание науки устремлениями нравственности и искусства.

Однако все это для нее бессознательные мотивы мышления, непроизвольные ассоциации, смешиваемые с научными основаниями. Но если Кант, отказываясь от "картины мира", которую искали греки, равномерно разделил стремление к идеалам между теоретическим, этическим и эстетическим сознаниями, если он искал нормативность, составляющую объект философии, не только в научном мышлении, но и в нравственности, и в искусстве, то не значит ли это, что он лишь на более высоком уровне, оперируя своей новой системой понятий, сознательно требовал того, к чему бессознательно стремилась греческая философия, опираясь на свои понятия? Таким образом, немецкая философия • завершенное сознание того, что в виде непроизвольного влечения мысли раскрывалось в греческой философии. Первая обладает в рефлексии, в совершенно новой форме, тем, что вторая совершала бессознательно.

Эти философии относятся друг к другу так же, как культурные системы, в которых они возникли: кантовская философия противостоит греческой, как зрелый муж юноше. Взор юноши прикован к цветку в упоении его красотой; заботы мужа направлены на зреющий плод. Поэтому сформировавшееся сознание мужа может испытывать радость от ясности, с которой выступают в его рефлексии образы прежней жизни; но и его взор с отрадой задержится на воспоминании о том блаженном времени, когда цветок раскрывался в своей благоухающей красоте.

В этом определении противоположности между греческой и немецкой философией заключена не оценка, а только констатация факта. Может быть, эта рефлексия есть нечто более высокое и ценное, может быть, она лишь признак старения человеческого духа. Мы не должны сетовать на то, что та гармоническая простота, та наивная красота, та непосредственная гармония мысли, с которыми греческая философия, познавая, устремлялась в мир, для нас уже невозможны. 146

Нам надлежит не производить выбор, а постигать; нам должно быть ясно, что та непосредственность ушла безвозвратно и что рефлексия возмещает нам то, что грекам было дано в виде прекрасной иллюзии. Ведь поистине нелепо было бы требовать, чтобы одно и то же дерево одновременно приносило цветы и плоды. 147